Авторы
предыдущая
статья

следующая
статья

02.03.2015 | История

«…Как шутил Герценштейн…»

...или что укрылось за строкой «густого повествования в отмеренных сроках». (Опыт реального комментария)

Наверно тем искусство и берет,


что только уточняет, а не врет,


поскольку основной его закон,


бесспорно, относительность детали.


Иосиф Бродский.


 

 

Автор только после долгих колебаний решился приняться за эти заметки. Ему вполне очевидна весьма условная ценность исторического комментария художественного текста. Обиды участников и неудовольствие историков Отечественной войны 1812 года, упрекавших Л.Н. Толстого в извращении атмосферы и искажении хода событий остались малоизвестным фактом их биографий. Толстой же решал художественную, а не исследовательскую задачу, в чем и стяжал неоспоримый успех. Ученые критики, видимо, еще и потому легко оставили в покое «Войну и мир», что и большинство русских читателей, располагая достаточным числом документированных работ, не искали в романе специально исторической достоверности.

В совершенно иных обстоятельствах, при противоположных ожиданиях публики, является ныне широкому читателю «Красное колесо» Александра Солженицына. Напряженность атмосферы этого появления задается величайшим нравственным авторитетом писателя, обратившегося к художественному исследованию крушения российской монархии — периоду нашей истории, быть может, наиболее замутненному и оболганному в последующие десятилетия. Встречь ему движется общество, истосковавшееся и изголодавшееся по достоверной истории, искренне стремящееся понять само себя. Уже одно это дает историку-профессионалу некоторое право иметь суждение о достоинствах эпопеи с точки зрения научной истории. Такое право делается уже совершенно бесспорным в отношении вставных по форме, а по существу — несущих, глав, набранных «терпеливым» мелким шрифтом, и содержащих собственно изложение русской истории последних предреволюционных лет, какой она видится А.И. Солженицыну.
Сейчас нет возможности, до выхода последнего из задуманных «узлов», обсуждать его концепцию в целом, но нельзя оставить без внимания одну второстепенную, на первый взгляд, деталь, которая поможет понять «столыпинскую тему», уже вполне завершенную в «Октябре 1916-го».

Ключом нам послужит мелькающая в романе несколько раз фамилия — Герценштейн. Упоминания эти очень кратки и в силу этого очень многозначительны. Впервые мы встречаем это имя в авторской речи при описании революции 1905 года, когда «все виды социалистов… занимались развязыванием революции в массах, …и массы все более сознательно откликались забастовками и поджогами помещичьих усадеб — “иллюминациями”, как шутил Герценштейн». Позднее читатель узнает, что при аресте нелегального студенческого кружка, уже в 1916 г., у студентов найдены «портреты Желябова, Герценштейна, листовка “Война и задачи социал-демократии”». Поскольку единственной характеристикой заинтриговавшего нас лица остается еврейская фамилия, рядовому читателю, не обремененному чрезмерно фактическими знаниями, естественно предположить, что речь идет о каком-то отчаянном бомбисте, наверняка, эсере или анархисте, способном хладнокровно и злорадно пошучивать на усадебных пепелищах, где уничтожался цвет русской провинциальной культуры. В этом же направлении движется мысль читателя, следящего за монологом, сложенным в уста А.И. Гучкова, поданного с определенным сочувствием: «Евреи нам посланы. Зачем-то надо было, чтобы жребий русский и еврейский переплелись. Расплетутся ли когда или нет — не знаю. Чтобы злорадно назвать, как Герценштейн, пожары усадеб — “иллюминациями”, надо быть, конечно, чужой душой. То что для нас боль, темные мужики не понимают, что делают, Россия жжет и громит сама себя, — а для депутата русского парламента… Ну, что о покойном…».

Стоп! заклинивается внимательный читатель. Выходит, этот еврейский террорист, достойный компании Желябова и социалистов-погромщиков — «депутат русского парламента»? Именно так, причем депутат не рядовой, а весьма значительный — главный оппонент аграрной программы столыпинского министерства, разработчик альтернативного проекта, известного в качестве записки 42-х депутатов. Более того, в судьбе двух антагонистов — Столыпина и Герценштейна — заметен явный параллелизм, рифма, что, по всей видимости, и предопределило изгнание второго из мира «Красного колеса», целиком отданного первому. Постараемся, по возможности кратко, пояснить место изгнанного персонажа в реальной истории.

Михаил Яковлевич Герценштейн родился в 1859 году в семье, очевидно, небогатой, поскольку уже с 15 лет должен был подрабатывать на ученье. В 1881 он блестяще оканчивает юридический факультет Новороссийского университета, где его занятиями политической экономией руководил известный экономист А.С. Посников, и отправляется, как это было принято в то время, за границу «для подготовки к профессорскому званию». По возвращении кафедры он, однако, не получил, но не из-за национальных запретов, как иногда указывают, поскольку тогда уже был он православным и женат на православной (невесту свою вызволил он из ссылки, для чего сам ездил в Сибирь), а из-за неудобной для начальства независимости мысли. Помытарившись некоторое время, М.Я. Герценштейн решил искать частной службы, и в 1886 году по рекомендации одного из крупнейших русских экономистов А.И. Чупрова получил место секретаря в Московском земельном банке. Перед ним открывались перспективы неограниченной финансовой карьеры. Действительно, при незаурядных деловых способностях Герценштейн вскоре сделался обеспеченны человеком с блестящими, по представлениям торгово-промышленной среды, видами на будущее.

Достигнутое положение не удовлетворяло однако самого Герценштейна, продолжавшего считать делом своей жизни науку, служащую укреплению русского хозяйства. Работая в банке, он не оставляет научных занятий, помещает статьи по экономическим проблемам в «Русской мысли» и «Юридическом вестнике», активно сотрудничает в Московском юридическом обществе, где силы оппозиции объединялись для разработки либеральной доктрины. Профессиональную известность приносят Герценштейну его книги «Кредит для земств и городов» (1892) и «Реформа ипотечного кредита в Германии» (1900). Не оставляет он и попыток занять ученую кафедру, но министр народного просвещения тогда «решительно не допускал бескорыстного интереса к науке и подозревал что-то страшное». Положение изменилось в 1903 году, как в результате смены начальства, так и опубликования Герценштейном брошюры «Харьковский крах», где были проанализированы злоупотребления Харьковского земельного банка и начала правительственной политики в области земельного кредита. Тут министерство просвещения поспешило позволить чересчур дотошному исследователю сменить сферу деятельности, и Герценштейн, наконец, получил кафедру политической экономии и статистики Московского сельскохозяйственного института (Петровская академия). С 1904 года он читает и в Московском университете в качестве приват-доцента. Так сложился уникальный для среды русских либералов жизненный опыт Герценштейна — экономиста-теоретика и финансиста-практика, прекрасно знакомого с закулисной стороной земельной и банковской политики, которую тогдашнее министерство финансов вело, исходя из убеждения монарха в необходимости поддерживать безграничными льготами поместное дворянство. Эта опытность скоро дополнилась административной практикой. В 1905 году Герценштейн был избран гласным московской городской думы, где возглавил финансовую комиссию. Особенно заметно выдвинулся Герценштейн в качестве члена исполнительной комиссии, которая вела переговоры с бастующими рабочими. Здесь впервые ярко обнаружился дар Герценштейна, не теряя хладнокровия, искать и находить почву для соглашения. Его прочили уже на пост городского головы, но суждено было ему сыграть другую, не менее заметную роль.

Примыкая и ранее к либеральному движению, держась умеренного центра в политическом спектре, Герценштейн принял активное участие в создании Конституционно-демократической партии, где оказался на правом крыле. Им была в основном разработана кадетская аграрная программа. Краеугольный камень ее составляло представление об устойчивости мелкого крестьянского хозяйства, обладающего на основании долгосрочной аренды или на праве собственности небольшим земельным участком, в пределах близких к эсеровской «трудовой норме», а прогресс земледелия связывался с увеличением роли ассоциаций таких хозяйств. Создание же хуторов и выделение элиты «сильных хозяев» кадетская программа считала нежелательными, поскольку партия видела идеал в «более равномерном распределении богатства».

В советской исторической литературе существует стойкая традиция характеризовать любые программы кроме большевистских, как «утопические». Между тем кадетская программа ничуть не более утопична, чем любой проект преобразований, который затем поправляется при воплощении. Направленность реформ, задаваемых кадетской программой, была по крайней мере на порядок менее «утопичной», нежели «военный коммунизм» или позднейшая — «продовольственная». Более того, успех кадетской национализации, в отличие от столыпинского насаждения хуторов, обеспечивался еще и тем, что она, по всей видимости, отвечала опыту и типу культуры среднего, степенного и трезвомыслящего крестьянина. Кадеты наполнили I Государственную думу в значительной мере за счет крестьянских голосов.

Во время выборов в Думу произошел первый инцидент, в котором прозревалась дальнейшая судьба Герценштейна. Москва посылала в Думу всего четырех депутатов и Герценштейн оказался в их числе, поскольку кадеты хотели непременно иметь в составе думской фракции квалифицированного эксперта по аграрному вопросу. Избрание еврея от «первопрестольной столицы» было воспринято «истинными патриотами», как оскорбление национальному чувству. Масла в огонь подлило еще и то обстоятельство, что видный рюрикович и один из влиятельных кадетских лидеров князь П.Д. Долгоруков охотно снял свою кандидатуру в пользу Герценштейна, считая, что его участие в Думе «является безусловно необходимым в интересах России».

Так одновременно выходят оба антагониста в центр исторической сцены, где предстоит им действовать: 26 апреля 1906 года Столыпин назначается министром внутренних дел, 27 апреля открывается Государственная дума, где заседает депутат Герценштейн. Для понимания дальнейшего их противостояния нужно напомнить, что уже более года к тому времени Россия находилась в том беспросветном состоянии хаотического, бессмысленного и безнаказанного насилия, которое довольно условно именуется «Революцией 1905-1907 годов». И давно пора недобитым историкам отказаться от попыток обеления и даже героизации какой-либо стороны в начавшейся гражданской смуте. Кажется, ближе всех к истине был Н.А. Бердяев, когда утверждал, что «красной анархии» революции противостоит не сильная государственная власть, движимая общенациональными задачами, а «черная анархия». Первой задачей всех здоровых сил общества в этих условиях становилось скорейшее прекращение братоубийства, национальное умиротворение. Особенно внушительную опасность составляли «аграрные беспорядки» из-за ничтожности сил уездной полиции. «Глухое отчаяние», накопившееся по наблюдениям В.Г. Короленко в крестьянской среде, разрядилось погромами помещичьих усадеб и экономий. Вот его зарисовка лета 1905 года: «…Каждый вечер с горки, на которой стоит моя дача, кругом, по всему горизонту, виднелись огненные столбы… Одни ближе и ярче, другие дальше и чуть заметные, — столбы эти вспыхивали, подымались к ночному небу, стояли некоторое время на горизонте, потом начинали таять, тихо угасали, а в разных местах, далеко или близко, в таком же многозначительном безмолвии подымались другие. …Каждая ночь неизменно несла за собой “иллюминацию”».

Надежное, долговременное умиротворение страны было немыслимо без умиротворения крестьянства, это заявила Дума в ответном адресе на тронную речь государя, с этим в принципе, соглашалось и правительство. Земельный, крестьянский вопрос стал безусловно главенствующим в Думе. И тут обнаружилась пропасть между правительственным и думским умиротворением. В думском адресе был отчетливо выставлено требование дополнительного наделения крестьян землей за счет земель монастырских, казенных, удельных, кабинетских и — главное — принудительно отчуждаемых за выкуп части частновладельческих земель. 13 мая этот элемент земельной реформы был наотрез отвергнут правительством. В декларации, зачитанной председателем Совета министров было указано, что разрешение земельного вопроса «на предложенных Государственною думою основаниях безусловно недопустимо».

Правительство как будто специально искало, как посильнее досадить «народным представителям». Тут подвернулся кстати и был внесен первый законопроект от правительства, которому предстояло стать первым законом первого российского парламента: «Об отпуске из сумм казны 40 029 р. 49 к. на перестройку пальмовой оранжереи и сооружение клинической прачешной при Юрьевском университете». Трудно объяснить внесение такого проекта закона на обсуждение в такой момент иначе как издевательством, хотя, разумеется, нельзя исключать и добросовестного административного маразма. Но Дума собралась не с тем, и не дала себя сбить.

После запроса о начавшемся в ряде губерний голоде, вновь приступили к земельному вопросу. Тут-то впервые выступал М.Я. Герценштейн, до того работавший усердно в аграрной комиссии, и стал объектом симпатии уже всей Думы, особенно депутатов-крестьян. Обрисовав в свойственной ему холодновато-рациональной манере кадетскую программу в целом, он сосредоточился на ключевом пункте — принудительном отчуждении частных земель. Показав, что правительство уже не единожды нарушало «священное право собственности», когда в западных губерниях понадобилось «усилить русский элемент для противодействия польским землевладельцам», Герценштейн перешел к сути дела. «Считаю необходимым оговориться, — сказал он, — что мы вовсе не думаем дополнительным наделением разрешить все вопросы. Смею вас уверить, что таких людей в нашей партии нет; мы говорим о дополнительном наделении, как о части, и весьма незначительной части, аграрного вопроса».

Кадетские эксперты нисколько не хуже Столыпина и Кривошеина понимали, что отобрав и поделив часть помещичьей земли, не решат аграрного вопроса. Но отлично понимали и другое, чего правительство взять в толк упорно не желало, что без жертвы, принесенной помещиками, без исправления этой, в понимании крестьян, исторической несправедливости — существования поместного землевладения — не будет мира в стране. Да понимает это и сам А.И. Солженицын, когда в полном соответствии с действительностью 1905 года, отмечает, что «выше всех цифр и доводов царила в крестьянской груди наследственная обида на помещичье землевладение: не у нынешнего поколения, не у отцов, не у дедов, даже не у прадедов, — но у каких-то предков наших когда-то вы отняли землю ни за что, дарили нас целыми семьями вместе с землей! — и этого незажившего пылания не могли остудить столетия». И вполне безнадежное дело убедить крестьянина, арендующего втридорога кусок земли у помещика, что его спасение в повышении культуры земледелия.

Какое же может быть тогда умиротворение, раз не идут навстречу стойкому крестьянскому убеждению, да пусть даже — предрассудку? Стало быть — силой. Так и понято было Думой всей ясно и недвусмысленно. Программу правительственных мер «особливой заботливости» о крестьянах — по существу ту самую, с которой связывается имя Столыпина, но которая разрабатывалась еще в виттевских совещаниях о нуждах  сельскохозяйственной промышленности в 1902 г., дополненную уже однако и очевидными розгами — обрисовал в Думе 19 мая товарищ министра внутренних дел В.И. Гурко. В выступлении энергичном и густо уснащенном цифирью он утверждал неэффективность отчуждения частных земель — всем крестьянам не хватит (его аргументы полностью повторяет А.И. Солженицын, хотя уязвимость министерских выкладок была доказана уже с думской кафедры). После этого выступления стала ясна неколебимость, каменная неуступчивость правительства, его намерение полностью игнорировать принцип земельной реформы, единогласно принятый народными представителями в адресе монарху. Зал опешил. Впрочем вот описание этого момента парламентским обозревателем весьма консервативного «Нового времени», которого следует считать скорее недоброжелателем кадетов: «Снова глухой гул прошел по залу. Некоторое время трибуна пустует. Раздаются голоса: “Герценштейна”, “Пусть говорит Герценштейн”». Причем все очевидцы согласно показывают, что голоса эти раздавались как слева, та и справа, и были голосами преимущественно крестьянскими.

М.Я. Герценштейн медленно поднимается на кафедру, ему придется говорить неожиданно — по требованию Думы, он начинает горячо, сбивчиво, затем речь его выправляется, он находит яркие образы, чтобы убедить правительство осознать всю меру опасности его упорства в вопросе об отчуждении земель. Кульминационное место этой речи необходимо привести точно по стенограмме. «Принудительное отчуждение, — убеждает Герценштейн, — вводится в интересах государственной пользы, а это предусмотрено нашими основными законами. Нужно только установить наличность пользы, государственной необходимости… Чего же вы теперь ожидаете? Вы хотите, чтобы зарево охватило целый ряд губерний?! Мало вам разве опыта майских иллюминаций прошлого года, когда в Саратовской губернии чуть ли не в один день погибло 150 усадеб?! Нельзя теперь предлагать меры, рассчитанные на продолжительный срок, необходимы экстренные меры, а принудительное отчуждение и есть экстренная мера! (Продолжительные аплодисменты). Мы переживаем такое время, когда надо действовать не медленным путем, а чрезвычайно энергично».

Суть речи Герценштейна совершенно ясна. Правительство должно пойти на то, на что согласилась уже Дума, а в ней большинство землевладельцы-цензовики. Отчуждение имеет только моральное значение, но оно одно способно привести к гражданскому миру. И если правительство слепо настолько, что даже отсвет пламени усадебных пожаров не просвещает его, подлинно крах страны неизбежен. Трудно сказать, имел ли это в виду Герценштейн, но получилось, что речь его имеет и конкретный адрес. Ведь во время погромов усадеб как раз Столыпин был губернатором в Саратове, ближе всех к огню стоял нынешний министр внутренних дел, инициатор нового курса, и не прояснилось ему.

Смысл герценштейновского образа был настолько внятен и серьезен, что ни один, даже самый консервативный печатный орган не решился говорить о его шутливости. Все очевидцы единодушно показывают, что ни сочувствия «иллюминациям», ни злорадства не было и в голосе и манере Герценштейна. «Новое время» констатировало тоном для этой газеты вполне нейтральным, что депутат «пригрозил “иллюминациями” помещичьих усадеб. Вероятно на каком-нибудь жаргоне пожары и поджоги называются “иллюминацией”». И только несколько низкопробных «истинно-патриотических» листков («Маяк», «Вече») извратили смысл его слов, превратив их в призыв к поджогам.

Замечательно, что Герценштейн всего лишь ясно проговорил то, о чем уже неоднократно, хотя и менее внятно говорилось в Думе. В связи с особой симпатией А.И. Солженицына к тамбовским крестьянам уместно нам будет привести, по необходимости большую, выдержку из речи выступавшего в те же дни Ивана Терентьевича Лосева — крестьянина Шацкого уезда Тамбовской губернии, о котором думский справочник сообщает, что занимался он «земледелием и плотничеством», а «грамоте научился дома». И.Т. Лосев видел «наказание» России в том, что «вся административная власть оказалась на почве Иерусалима, в которой он находился во дни Христа. <…> Когда господь наш Иисус Христос Спаситель спустился с горы Елеонской и увидел красоту города Иерусалима, то эта красота не утешила страдальца; он при виде этого города заплакал. О чем же заплакал он? О том, что Иерусалим не узнал времени посещения его». Тут председатель Государственной думы, столь же непривычный к простонародному доказательству притчами, как и современный читатель, потерял нить и оратора призвал говорить ближе к делу. И смущенный крестьянин-плотник споро доканчивает уже на языке, который могут и интеллигентные классы понимать: «наша административная власть ничего не хочет знать о том, что послужило бы умиротворению страны. Она хочет дать то, что служит ее разорению, и не знает времени посещения, и не чувствует того обновления, которого ждет страна. Не хочет наша административная власть знать этого ничего и хочет наносить стране те ужасные удары, от которых умирает страна».

Ровно то же толковал и Герценштейн. Да только тамбовского крестьянина облыгать неловко, и в мире «Красного колеса» такому крестьянину не сыщется места. А тут — кадет, профессор, то есть лицо, подпорченное интеллигентным воспитанием, и потому уже одному к народу непричастное, да ко всему еще это — «человек с типично еврейским лицом и насмешливой манерой». Правая пресса, особенно московские черносотенные листки предприняли после того прямо-таки неистовую травлю Герценштейна.

Непослушная Дума тем временем продолжала работу над аграрным законом, построенным на основании, которое правительство объявило «недопустимым». 20 июня правительство издало свое объявление о принципах реформы (столыпинской). Непокорная Дума в своем обращении к народу разъяснила, что эта реформа не будет одобрена народным представительством. Что было делать правительству? А разогнать их всех…

Вновь рифмуются судьбы наших героев. На один «отмеренный срок» падает конец стиха, только на этот раз звучит диссонанс. В один день 8 июля 1906 года Столыпин получает пост председателя Совета министров, а Герценштейн оказывается перед запертым Таврическим дворцом, на двери которого вывешен именной высочайший указ о роспуске Думы и назначении новых выборов. «Аграрные беспорядки» 1906 года ненамного уступали по размаху «иллюминациям» 1905, потребовалось внушительное армейско-казачье «умиротворение».

Разгон Думы был потрясением для Герценштейна — остановкой на полном ходу. В аграрной комиссии он оказался центральной, незаменимой фигурой. Спокойный, рассудительный и любезный, он обладал даром мирить спорящих. И если выработка аграрного закона продвигалась вперед, то во многом благодаря именно его усилиям, потому что, как писал сочувствующий П.Н. Милюков, а признавали и противники, «в этом вместительном черепе уживались и срастались в одно жизненное целое такие стороны вопроса, которые никак не могли поместиться рядом в других головах и от разъединения которых происходила и происходит все зло и вся невозможность мирного решения вопроса».

В опустошенном состоянии оказывается Герценштейн в Выборге и равнодушно подписывает игрушечное «воззвание» крамольных депутатов к народу, против которого возражал. Затем едет к семье на дачу в тихое финское местечко Териоки. Здесь происходят события до жути напоминающие сентябрьскую драму 1911 года в Киеве.
Вечером 18 июля М.Я. Герценштейн был убит двумя выстрелами в спину во время прогулки с дочерью. Накануне получен был по почте смертный приговор, вынесенный ему патриотическим «Союзом активной борьбы с революцией». А через несколько дней семья получила такое распоряжение, украшенное черепом и костями: «Коммора (так в оригинале — Н.С.) народной расправы повелевает: оставшимся в живых из семье Герценштейна в течении трех суток:

1) Внести (3000) Три тысячи рублей в фонд пособия пострадавшим от сызранской «иллюминации», предусмотрительно предсказанной покойным преступником.

2) Внести (3000) Три тысячи рублей в подлежащее правительственное учреждение для выдачи пособия семьям погибших нижних чинов полиции от беспорядков….

За малейшее нарушение сего повеления — жизнь и имущество оставшихся подвергнется полному уничтожению, куда бы присужденные к этому ни скрылись».

Наряжено было следствие, причем П.А. Столыпин, глубоко возмущенный злодейством, обещал найти все концы. Да и искать при желании было несложно. Силы, нанявшие убийц «прокололись» по крайней мере дважды. Во-первых, свидетели опознали в убийцах, когда те вскоре были схвачены, тех самых людей, которые вели в течение недели накануне убийства тесную дружбу с жандармом железнодорожной станции в Териоках. Несколько человек наблюдали, как он провожал их на петербургский поезд в ночь убийства. Во-вторых, произошла накладка с «патриотической» печатью. Московская газета «Маяк» сообщила об убийстве Герценштейна как о совершившемся факте в номере, поступившем в продажу за 2 часа до события. Редакция «Маяка» сослалась на сведения, предоставленные редактором «патриотического» листка «Вече», который однако ухитрился «от дачи показаний уклониться».

Следствие пустили по малому кругу. Непосредственные убийцы были приговорены финляндским судом к небольшим срокам и скоро помилованы. Вдохновители же убийства и те кто позволили ему совершиться не понесли наказания, и трудно поверить, чтобы министр внутренних дел П.А. Столыпин, хотя бы под давлением заинтересованных влиятельных кругов, совсем не имел касательства к приостановке громогласно начатого им следствия. Всего через пять лет также поведут дело Богрова — убийцы Столыпина.

«Дело Герценштейна» потрясло многих и запомнилось крепко. И через несколько лет извозчик в окрестностях Троицкого монастыря, проезжая мимо дачи, где живал Герценштейн, поделился с седоком — В.Г. Короленко — таким заключением: «Знали, подлецы, кого убивали. Даром, что родом был еврей, а о православном народе вот как старался». Фигура Герценштейна приобрела для русского общества даже символический смысл. О том, какое место занимала эта история в общественном сознании можно судить уже по тому, что Временное правительство попыталось осенью 1917 года провести повторное расследование и даже арестовало одного из соучастников убийства.

О «деле Герценштейна» существует целая литература, и мы убеждены, что основные факты, безусловно, известны А.И. Солженицыну, но не помещаются в мире «Красного колеса», разрушают его как художественное целое. Превозносимая им столыпинская реформа, оставляя нетронутым поместное землевладение, «не поступилась принципом», и  в 1917 году погромы усадеб возобновились с удесятеренной силой. Мы можем лишь гадать совершилось бы это, если бы П.А. Столыпин был менее тверд и энергичен в противостоянии народным представителям, и аграрная реформа проходила бы по кадетскому закону. Некоторую надежду достигнуть надежного умиротворения и избежать будущего взрыва этот образ действий подавал в большей степени, чем столыпинский.

В заключении подчеркнем, во избежание недоразумений, что все писанное выше не имеет целью сделать А.И. Солженицыну какого-либо упрека. Романист создает свою художественную реальность — «вторую действительность» — даже если текст набирается мелким шрифтом, и в этом он совершенно волен. Но долг историка — напомнить читателю, что роман и объективное историческое исследование — разные жанры.








1 Опубликовано под названием: Антагонисты: М.Я.Герценштейн и П.А.Столыпин в «Красном колесе» и в действительности. // Независимая газета, 1991, 18 сентября.




Автору не единожды в беседах со школьниками приходилось выслушивать утверждения, что в октябре 1917 г. большевиками был свергнут царь Николай. Факт, имеющий значение опасного симптома.




Солженицын А.И. Октябрь 1916. // Наш современник, 1990, №1, с.116.




Там же, №10, с.66.




Там же, №8, с.100.




Родичев Ф.И. М.Я. Герценштейн // К десятилетию первой Государственной думы. Пг., 1916, с.186.




Стенографический отчет I Государственной думы. Т.I СПб., 1906, с.468.




Шмаков А.С. Международное тайное правительство. М., 1912, с.12-13.




Речь, 1906, 20 июля.




Короленко В.Г. Земли, земли! // Голос минувшего, 1922, №2, с.141.




Стенографический отчет, с.322.




Там же, с.355.




Там же, с.467.




Солженицын А.И. Август четырнадцатого. // Звезда, 1990, №9, с.19.




Новое время, 1906, №10841, 20 мая.




Отточие в стенограмме означает не пропуск текста, а продолжительную паузу.




Стенографический отчет…, с.524.




Новое время, 1906, №10842, 21 мая.




Стенографический отчет…, с.400.




Короленко В.Г. Указ. соч., с.141-142.




Речь, 1906, 20 июля.




Речь идет о стихийном бедствии, погубившем ¾ города Сызрани. Событие это по общественной на него реакции сравнимо с недавним землетрясением в Армении. Уподобление сызранского бедствия усадебным погромам свидетельствует о том, как намеренно превратно толковались слова Герценштейна. Автор признателен А.Д. Степанскому, указавшему на эту подробность.




Былое, 1907, №2, с.40.




Короленко В.Г. Указ. соч., с.142.




См.: Русские ведомости, 1917, 24 сентября.




Источник: Независимая газета, 1991, 18 сентября,








Рекомендованные материалы



Одна совершенно счастливая семья

Я рада, что в моей близкой родне нет расстрелянных, сосланных и замученных советской властью, как нет и ее палачей, которых тоже было невероятно много. Но были и обычные люди, которым повезло остаться живыми, вырастить детей, передать им свои воспоминания и заблуждения.


Никакое насилие в истории не оправдано

Царства падают не оттого, что против них какие-то конспираторы плетут какие-то заговоры. Никакой конспиратор не свергнет тысячелетнюю империю, если она внутренне не подготовлена к этому, если власть не лишилась народного доверия. А власть в России к февралю 17-го года, конечно, народного доверия лишилась.