01.04.2008 | Архив "Итогов" / Книги

Записки затворника

"Дневник 1934 года" поэта Михаила Кузмина

Очень показательно, что "Дневник" выпустило именно "Издательство Ивана Лимбаха", прежде печатавшее только современных авторов, чья "современность" еще приправлена в читательском восприятии особой интригующей остротой и необычностью. Чутью издателей в данном случае можно доверять: умерший более полувека назад Михаил Кузмин и сейчас входит в круг таких авторов. Он очень известен, широко опубликован, но какие-то - и, может быть, главные - черты его творческого облика все еще кажутся непонятыми, неразгаданными.

Загадочен прежде всего анахронизм Кузмина, сумевшего стать своим в самых разных временах и писавшего о далеких эпохах с речевой непринужденностью современника. Еще загадочнее, что он сохранил эту способность и для настоящего времени.

"Дневник 1934 года" - лишь небольшая часть дневниковых записей, которые Кузмин начал в 1905 году и с перерывами вел в течение всей жизни. Почти подневные записи 34-го года - последние из дошедших до нас (дневник 1935 года не сохранился).

Кузмин умер через год с небольшим после того, как 31 декабря закончил годовые впечатления словами: "А мысль о поездке в Италию не кажется мне невозможной". И в этой фразе весь Кузмин.

Мнения современников об этом поэте были разными - от восторженных до негодующих, но всегда заметна какая-то завороженность в описаниях его обаятельно-грациозного, почти эфемерного облика. С удручающим постоянством воспроизводится и мотив маски, в общем привычный для Серебряного века. Переимчивость писательской манеры Кузмина тоже напоминала современникам смену стилевых масок, даже стилизаторство, но читатель "Дневника" едва ли поймет эти упреки. Прозрачность и мягкость тона поздней прозы почти подводят нас к разгадке авторского феномена Кузмина: соединения редкой искушенности и невероятной безыскусности.

Это не совсем дневник. Собственно дневниковые записи, фиксирующие самые незначительные события, скрупулезно - и немного болезненно - внимательные к мелочам, чередуются с воспоминаниями и фрагментарными описаниями, составляющими подобие личной энциклопедии: "Весна", "Дом", "Город", "Одичание", "Общественность"... Оказавшийся после революции в общественной изоляции и вынужденном затворничестве, Кузмин переписывает действительность, заново выстраивая ряды понятий и "чувственных вещей". Это форма противостояния хаосу, форма сопротивления. Вот как заканчивается, например, запись "Радио и патефон": "Оба одинаково чудесны, но мне милее - радио". Кузмин, всегда поражавший современников безмятежной ясностью сознания, верен себе в любых обстоятельствах. Жалоб на нищету почти нет, а степень ее ощутима только в случайных проговорках: "Завтра собираемся в Павловск, только бы хватило денег". Сетования есть, но больше не на конкретные обстоятельства, а на ослабление воли или общее оскудение, выветривание слаженности и жизненной гармонии. И через все записи идет совершенно неповторимая интонация человека, смотрящего на уходящую и часто враждебную жизнь, как на причуды не слишком воспитанных детей: без злобы и грусти, но с легким усмешливым неодобрением. Человек умный, наблюдательный и лукавый, Кузмин тем не менее довел изложение до замечательно бесхитростного тона. Даже о вере, даже о смерти - нейтрально, почти обыденно. И с той же спокойной обстоятельностью Кузмин фиксирует учащающиеся припадки сердечной астмы. Жалеет друга, которому пришлось бегать за кислородной подушкой: "Стал прыскать на меня кислородом, как персидским порошком на клопа, потом я задышал".

Легкость, как известно, тяжелая работа. Чувствуется, что автор где-то жертвует сложностью оттенков ради ясности и "осенней" четкости изложения. (Тонкая ткань ощущений отчасти восстанавливается при неожиданных сближениях: "Но было как-то рождественски и по-немецки. Фольга какая-то".)

Это особенно заметно в воспоминаниях, периодически всплывающих среди дневниковых записей. Основных линий две: саратовское детство и "Башня" Вячеслава Иванова. Очень внятный урок "человечной" демифологизации, необходимый именно нашему времени - по-детски обидчивому и склонному, чуть что не так, просто смахивать фигуры, как шахматы в незадавшейся игре.

И здесь мы чуть коснулись того, что делает "Дневник" до странности актуальным чтением. Это очень честная и "прямая" речь очень взрослого человека. Человека своего возраста. Который даже умереть мог "легко, изящно, весело, почти празднично". "Дневник", кроме прочего, фиксирует и последний этап "художественного проекта" Кузмина: превращения собственной плоти в подобие эоловой арфы, а своей жизни - в увлекательно зашифрованную притчу. Спокойствие автора можно объяснить уверенностью в том, что сюжетная линия продолжается даже на последних, потаенных страницах и мало зависит от чьего-либо внимания.

Труднее понять другое: как существуют люди, которых день ото дня буквально выталкивают из жизни как человеческий тип. Чтобы просто не было больше в мире таких людей. Постаравшись, можно прочитать в "Дневнике" кое-что и об этом: о победительной нежности и бесстрашии; о хрупкости "художественных натур", оказывающейся иногда сильнее всех обстоятельств.

В заключение необходимо сказать, что собственно дневник Кузмина - лишь часть этой замечательной книги. Больше половины ее составляют разного рода комментарии, не только проясняющие обстоятельства времени и места, но и дающие дополнительные измерения основному тексту.

Это воспоминания О.Н. Гильдебрандт, почти ежедневно общавшейся с Кузминым последние полтора десятилетия его жизни; редкие фотографии и рисунки; вступительная статья Глеба Морева, подготовившего книгу к печати, и его же комментарии. По большей части в них даны сведения о людях, упомянутых в "Дневнике". Годы рождения разные, годы смерти - почти совпадающие, часто сопровождающиеся припиской "в заключении". Двухсотстраничный мартиролог общественного слоя, насильно прекратившего свое существование. Большинство этих людей не оставило о себе даже личных свидетельств, письменной памяти. Редкое исключение из правила - "Дневник 1934 года" Михаила Кузмина.

Источник: "Итоги", №46, 1998,