17.10.2007 | Театр

Суды запоздалые

"Жизнь и судьба" Льва Додина в Москве

Новое руководство театра Наций во главе с Евгением Мироновым решило открыть новый сезон по-новому, достойно и торжественно – событием национального масштаба. А таковым в последнее время принято считать только спектакли Малого драматического театра – театра Европы из Санкт-Петербурга в постановке самого Льва Додина. Так что московская премьера додинского переложения романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» для такого зачина – выбор совершенно естественный.

Мероприятие прошло успешно. Затейливые кресла нуворишского театра «Et Cetera» заняла элитная публика. Речи перед началом были кратки и многообещающи. Темы, поднятые в спектакле, соответствовали моменту: были безоговорочно осуждены сталинизм, гитлеризм, антисемитизм, приспособленчество и отступничество. Зал ответил овацией и роскошными букетами. Фуршет удался.

Правда, сам спектакль удался не вполне. Режиссер из толстенного романа о жизнях и судьбах многих людей и народов собрал для инсценировки все идеологические споры, речи фанатиков от коммунизма, национал-социализма, рассуждения о том, что цель оправдывает средства, сомнения и самооправдания героев, пронизанных мертвящей уверенностью, что надо жертвовать малым ради большого, личным ради общего, чувством ради долга. Додину важно было разоблачить идеи и осудить их носителей. Он поставил обстоятельную теорему с доказательствами от очень противного. Для него унижения лагерей (и нацистских, и сталинских), ужасы гетто, мерзость бытового антисемитизма, крушение семей – лишь разящие аргументы, доказательства обвинения. Увлекшись пафосом всеобщего приговора, режиссер и сам, сцена за сценой, жертвовал непосредственным переживанием, живой теплотой пусть и слабого героя, лишней в споре подробностью его жизни, – жертвовал частным ради общего, уверенный в том, что его-то цель уж точно оправдывает любые средства.

Додин категоричен. И будто не хочет замечать того, что доказываемая им теорема уже давно принята как аксиома, что в театре куда важнее прожить и прочувствовать судьбу конкретного человека, чем в очередной раз согласиться с очевидным.

Додин уравнял судьбы всех персонажей: зеков, военачальников, солдат, ученых – сведя их в общем пространстве. Распятая по сцене профессорская квартира, лишенная перегородок, где все просматривается насквозь (и незастланная железная кровать, и ванная с душем), – тот же лагерь, и тот же блиндаж. На кровать, в которой лежат полуобнаженные любовники, спокойно присаживаются зеки. Из домашнего буфета получают каждый свою пайку: кто штрафную, кто рабочую, кто профессорскую. Прием нарочит и очевиден. Но и здесь, ради ясности и эффектности картины, постановщик жертвует эмоциональной точностью. Проскальзывает даже так несвойственная Додину красивость. Женщины мокнут в душе только ради того, чтобы красивое шелковое белье прилипло к телу. С такого промокания начинаются все любовные сцены. Но это простительно. Хуже, что неуместно подслащена одна из кульминаций спектакля. Еврейский оркестр, раздетый донага перед казнью, в приглушенном свете прикрывается только своими сверкающими медными духовыми инструментами. Но тут свет прибавляется только ради того, чтобы публика лучше разглядела, как на обнаженные тела падает извечный театральный снежок.

Спектакль получился многословным, повторяющимся, выхолощенным. Даже авторский текст Гроссмана, разобранный на реплики в домашних сценах семейства Штрумов, например, кажется умершим. Близкие люди такими законченными периодами за столом не разговариваю. Актерам нечего играть, им отведена роль марионеток-докладчиков, и они с ней в основном не справляются. Право вочеловечить происходящее отдано лишь актрисе Татьяне Шестаковой, которая слабым голосом, с сиротливо-жалостной интонацией читает по ходу всего спектакля потрясающие письма Анны Семеновны Штрум – погибающей в гетто матери главного героя. Сентиментальную, конечно, ноту берет, но живую трогающую.