28.03.2007 | Асаркан. Ящик Зиновия Зиника

На улице Рабиновича (II)

Содержание открыток – это разговоры походя: буквально, от одной кофейной машины до другой, из одного дома – в третий…

Продолжение. Начало  здесь

В ажиотаже первооткрывателя новых земель я сочинял как минимум по письму в день. Стенографичность открыток Асаркана превращалась в моих письмах в затабуированность. Я помню сумрачные мраморные своды – эпохи британского мандата - здания Главпочтамта в Иерусалиме на улице Яффо, откуда я посылал свою почту в Москву. Я воображал себе, как Асаркан входит под не менее сумрачные своды Центрального телеграфа на улице Горького. Как достает свои открытки-коллажи, спрессованные в пачке газет у него под мышкой, как наклеивает марки под моргающими от удивлениями взглядами вокруг (это был целый спектакль – от открытки исходил слепящий свет экзотики, как огни рампы) и бросает ее в щель гигантского деревянного советского ящика, где сидит третий читатель - цензор.

В этот момент мое письмо, брошенное в Иерусалиме, начинало свой запутанный маршрут навстречу открытке, и в какой-то момент они, возможно, сталкивались физически, касались друг друга на мгновение марками на столе цензора. Слова сталкивались в реальности.

Так реальный Иерусалим подстраивался у меня в уме под его воображаемый «Иерусалим» из открыток. Я же подражал этому воображаемому Асаркану, пытающемуся угадать, как он вел бы себя на моем месте. Асаркан выстраивал этот Иерусалим у себя в уме интуитивно. На самом деле Москва и была для Асаркана его Иерусалимом – бродячего философа,  человека в пиджаке без пальто в страшный мороз, страдающего гения без копейки и без любви. С сюрпризом из кулька батончиков к чаю или случайным гонораром, с дырой в штанах и раной в сердце.

Содержание открыток – это разговоры походя: буквально, от одной кофейной машины до другой, из одного дома – в третий, чтобы передать письмо, взять обратно книгу, вернуть деньги, сдать статью в журнал «Театр», получить гонорар в «Советском экране», и – отослать мне открытку с Центрального телеграфа. В этот «разговор на ходу» включалось огромное количество друзей и, через открытку, ты становился частью этого общения.

В своей комнате он склеивал то, что отзывалось в нем, когда он пытался вообразить себя на нашем месте. Крестный путь сводился к переходу из его четырехметровой камеры  в коммунальной квартире по коридору  в кухню за водой для кофейной машины.    

Сакральность открыток Асаркана в Москве заключалась в том, что они метили тебя особой меткой  в толпе. Они были как ермолка, как желтая звезда. Ты приписывался к невидимому ордену избранных. Направленная  в Иерусалим, асаркановская открытка имела дело с другим набором клише, с другой массовой пропагандой: из ссылок на   Библию, евреев-большевиков и Сионских мудрецов. В открытку попадали вроде бы случайные слова и цитаты – Асаркан выхватывал их ножницами, вырывал из журнальной  страницы без первоначального плана; но мысль, тем не менее, работала вне всяких четких планов, и поэтому именно эти случайные «уклейки» провоцировали адресата на разговор о том, о чем он предпочел бы помалкивать; или о том, чего он тогда просто не осознавал.

Я доставал очередную открытку, и она, как жар-птица из рукава фокусника, гипнотизировала всех одним своим видом. В Иерусалиме открытки Асаркана обретали, как и проза Улитина, неожиданную иудейско-каббалистическую ауру – с талмудической каллиграфией и библейским  расположением текста в виде главной цитаты и комментариев вокруг, где незаметно возникшее  слово побоку становится важней главной мысли.  

Асаркану:

Иерусалим

15.4.75

Усталый раб, теперь я знаю, может найти волю, а вот насчет покоя я сильно сомневаюсь, а счастья, как известно, нет. Происходит полная потеря ориентации. Иерусалим так устроен: город на холмах, и к каждому дому можно подъехать с другого боку и поэтому трудно понять, ты был в этом доме или в другом. Тем более, когда получаешь "Неделю" в тот момент, когда у тебя в руках местная "Неделя", а сам ты сидишь и пьешь чай "Melrose", обсуждая одного автора (1) (вот мне действительно что надо узнать в зале университетской библиотеки, где я сижу по понедельникам и средам и рассматриваю континенты(2), которые перемешаны с вашим новым миром, а надо на самом деле читать субботнее приложение к ивритской газете, а то я совсем разучусь), который переписал "Поминки по Финнегану" ("Похоронное бдение Финнегана" в улитинском варианте) на удобоваримый язык. А в этот момент было 3 часа ночи, мы услышали взрыв, и когда я возвращался из этого ивритского дома на улице Гватемалы(3), то полицейские машины крутились вокруг моей гостиницы рядом с супермаркетом, где в витрину фалафельной лавки, хозяин которой похож на английского полковника, бросили гранату. Но если бы тут был Ви.Йо(4), то он бы опроверг наверное гипотезу, что это были не террористы под День независимости, а торговое сведение счетов (и я к этому склоняюсь). В результате я проторчал там около часа и утром проспал, и мне снилось, что мы с тобой идем в какую-то редакцию, я думаю, расправляться с идеологией журнала "До лампочки"(5), и я тебя уговариваю попробовать очень свежий ржаной хлеб, который здесь продается, и ты сначала не соглашаешься, а потом откусываешь прямо от половинки и стряхивая крошки, говоришь, "ничего, да", и ясно, что он тебе очень понравился, но признаться ты в этом не хочешь. А разбудил меня звонок, который дается снизу, где стоит телефон (один на всех) и я долго соображал, кто со мной говорит, потому что голос пытался говорить на иврите, хотя говорил по-английски, пока попросил перейти на русский и выяснилось, что это звонок из Лондона, где мне по рекомендации переводчицы баллады Редингской тюрьмы(6) предлагают написать за приличные деньги про русско-еврейский театр или про что-нибудь в этом духе, и я на всякий случай сказал, что подумаю, но писать не собираюсь, а вот другие могли бы. Писать можно по-русски, но тогда двадцать процентов снимают за перевод.

Я бы вообще ничего не ставил и ничего не писал, если бы не жил иллюзией, что она приедет, если я завоюю здесь какие-нибудь позиции. Позиций я не завоюю, но махнуть рукой не решаюсь. А так как получил от ИГУ(7) тысячу как руководитель кружка, то спешно стал искать пьесу, число героев которой может колебаться от пяти до десяти (потому что одни приходят, другие уходят, а третьи идут на военные учения) и чтобы она была российская, потому что другой не хотят, и в результате все "Драконы" и "Смерти Тарелкина" отпадают, а остаются три абсурдные пьесы Козьмы Пруткова (где мужские роли можно заменять на женские) с поэтической фигурой Козьмы Пруткова через весь спектакль и хором за его спиной под названием "Женитьба Козьмы Пруткова" в свете цитаты из его "Дневника в деревне": "Почему иностранец менее стремится жить у нас, чем мы в его земле? Потому что он и без того уже находится за границей".

На официальную первую репетицию в клубе (где в этот вечер темпераментный еврейский террорист на пенсии делился воспоминаниями о Максе Нордау) пришло семь девиц и два театральных активиста с не то литовским, не то украинским акцентом (последствия иврита) и хор с Козьмой Прутковым был, а вот насчет спектакля я как-то сомневаюсь, но специалисты по клубу обнадеживают, а специалисты по израильской жизни успокаивают, что мол пополучаешь зарплату здесь полгодика, а потом еще чего-нибудь подыщем. Все это несколько затемняет мозги, учитывая, что все те же советчики советуют не ограничиться покупкой англо-ивритской машинки в счет конструктивно-мистического фонда (который разрешает какая-то секретная комиссия в Тель-Авиве, председатель которой на иврите носит мистическую кличку "лектор", но это не лектор, а РЕКОМЕНДАТЕЛЬ), а прямо купить, все равно деньги не твои, электрическую Ай-Би-эм со съемным шариком-шрифтом, а когда я спрашиваю, что с ней буду делать, они говорят - что бы ни делал, это состояние. Ладно. Тут действительно платят бешеные деньги (пять лир за страницу текста за перепечатку, можно и этим заработать). А зато там есть прописной русский шрифт. Но тогда чего держать мою старую "Олимпию"? Но это все равно что почерк изменить. Но что мне делать с моим архивом? Тут если лектор разрешит, то дают деньги на печатание романа, а у меня романа нет, сплошные письма. А у входа в университетское кафе стоит парень и за лиру делает ксерокопии. Я тебе пошлю твою открытку. Но ведь астрологический календарь, как я понимаю, ко дню рождения не дошел. Да. От ППУ(8) получил цитату из неона особой чистоты(9) насчет машинки с латинским шрифтом и "Войны и мира", нинины цитаты из Риты(10) действуют каждый раз как удар в поддых, блины у Ви.Йо. (когда это уже было) подтверждают ее мысль, что никто никуда не собирается, а твоего портрета в "Советском экране" я пока не получил, а кофе в "Москве" уже не выпью. А у Ми.Ай(11), как я понимаю, сейчас большая жизнь 69 года. Крутъ-верть 69-96.

Сноски 1. Энтони Берджес.
2. Журналы «Континент» и «Новый мир».
3.  Адрес Рут Шохет.
4. Виктор Иоэльс.
5. Русскоязычный журнал «Менора» («Семисвечник») под редакцией Павла Гольдштейна.
6. Нина Воронель, переводчица «Баллады Редингской тюрьмы» Оскара Уайльда. 
7. Иерусалимский Государственный Университет.
8. Павел Павлович Улитин. 
9. Название текста Улитина.
10. Моя дочь Маргарита.
11. Михаил Айзенберг.
12. Леонид Глезеров – двоюродный брат.
13. Зав. Отделом критики журнала «Театр» тех лет.

Река Иордан очень похожа на речку Учу, в которой ты учился плавать. Возвращаясь к неделе на колесах, я с семидесятилетней профессоршей Нехамой Лейбович промчался за день по долине реки Иордан через Твериадское озеро сначала через нижнюю Галилею до верхней и пейзаж менялся каждые полчаса, пока мы не приехали к подножию горы Хермон, где киббуц по разведению рыб, с рестораном, бассейном и теннисными кортами, и вообще совершенно не соответствует даже моему представлению, потому что это просто домики среди сосен и библиотеки, но на соблазнительное предложение поработать здесь учителем я все-таки не согласился (а вот Леню Глез(12)., я думаю, они бы уломали) и я там провел целый день в каких-то идиотских бердяевских спорах о социализме, пока профессорша, у которой я учу Библию с комментариями (например, куст, из которого разговаривал Он с Моисеем, колючий, и колючки устроены так, что внутрь можно руку засунуть, а обратно не вытащишь, потому что колючки загнуты как рыболовные крючки, что является метафорой египетской жизни или с моей точки зрения приезда в Израиль) читала лекции в местных университетских курсах, при этом в сумочке у нее мемуары Симоны де Бовуар, которые здесь сейчас все читают, а вечером мы проехали еще 40 километров в горы и там оставили ее на субботу, а сами с шофером, который как две капли воды похож на Демидова(13), только волосы длинней, но главное тот же акцент, вернулись через Ездрилонскую долину в Иерусалим, по дороге слушая передачу, которая состоит из телефонных звонков во время передачи и в этот раз началась страшная дискуссия, потому что один позвонил и предложил организовать фонд помощи Никсону.

        Продолжение тут.