21.02.2007 | Pre-print

Керосинка – это русский примус-3

Статья, написанная для книги воспоминаний о Михаиле Рогинском, которая готовится в издательстве НЛО. Часть 3

 

Окончание. Начало тут. Продолжение тут.

С осени 1965 по апрель1967-го я жила в мастерской Нафталия Давидовича Германа. Он настоял, чтобы я бросила никчемную работу, отнимавшую массу времени, и занялась живописью. Я много и удачно писала, благо же, что в мастерской все было под рукой. Как-то поздно вечером (у Германа была агорафобия, днем он не любил выходить) мы поехали к Грише Перченкову. Комната с фанерной перегородкой была увешана рисунками с надписями и выглядела агрессивно, сам Гриша нервно ломал спички и кидал их в меня. Герман говорил, но не помню что, из-за накаленности обстановки. Когда мы вышли, я спросила, находит ли он Гришу красивым, он сказал:

- Такой тип красоты требует горба.

В Москве было такое выражение «внутренний горб», видимо, он имел в виду что-то в этом роде.  Рисунки Герману не понравились. Гриша в 67–68 году написал работу по фотографии. Герман в кепке и пальто со мной в виде голубого ангела. Работу с похожей композицией я написала в 1966-м, себя и Германа на фоне ночного пейзажа.

В 1966 году мы с Германом пошли на выставку МОСХА в манеже. В большом, пустом зале он указал мне глазами на мелкую лысую фигурку в другом его конце.

- Это Осип Бескин. Увидишь, что сейчас будет.

Действительно, Бескин, заметив Германа, подбежал и ходил за нами час, выспрашивая о каждой работе.  Герман был известен тем, как он говорил об искусстве, а затрудненный, внимательный подбор слов и сильный польский акцент, делали его речь очень убедительной. Когда мы у выхода расстались с Бескиным, Герман сказал:

- Бедняга, ему надо писать статью в газету, а он не знает, что ему думать.

О, как я люблю эти моменты, когда наблюдаешь работу мировой справедливости в действии!

То же, но в другом ключе, произошло на выставке Тышлера в Пушкинском Музее. Мы встретили там Кирилла Дорона и Юру Купермана (оба студенты Германа), которые отнеслись к Тышлеру кисло и ругали. Герман прочитал им небольшую лекцию, почему это хорошо:

- Маленький художник, но придумал свою игру и в нее очень хорошо играет.

Не знаю почему, но на следующий день я одна оказалась опять на выставке. Посреди зала стояли Куперман и Дорон и громко вещали, то, что вчера услышали от Германа, к вниманию посетительниц.

К Рогинскому я с Германом не ездила, ему не понравились мои рассказы, что работы должны висеть, как плевок на стене. Он увидел в этом фрондерство, которое, конечно, там было. Но и моя вина, что я не смогла толково объяснить. Мне было интуитивно понятно, что уже противно было писать «красивые деревья», а хотелось писать без сантиментов, жизнь «как есть»,  c ее плевками на стене. Такие периоды в искусстве очень важны, они служат расширению поля того, что включает в себя понятие искусства, ломая стены уютного интеллигентского мирка. Работа эта требует большой храбрости, но одной ее мало. Многие пытались ломать устои, но ничего кроме нового салона не создали. Нужен свой мир, свое видение, а оно у Рогинского было. Он не боялся обнажить «жизни бедной на взгляд» и не пытался украшать ее хотя бы и «под знаком понесенных утрат».

К Глускину я сама ездила (Герман болел), повезла показать ему свои новые работы. К моему удивлению и радости, работы понравились, хотя они далеко ушли от того, чему учил Глускин.

- Мудрый еврейский старик, - сказал Герман, когда я рассказала ему о реакции Александра Михайловича на  мои работы. Глускин болел и кашлял, у него был рак легких, но он еще не знал. Очень раскаиваюсь, что не навестила его в больнице, а обещала, я была убита горем после смерти Германа.

Друзья мои, Андрей Панченко, Рита Левина, Таня Фриш, Валя Самохин и Володя Андросов, в эти годы стали учениками Вейсберга. Гриша Перченков тоже ездил к нему с работами, и между ними сразу вышел скандал с криками, предачей анафеме и угрозами вечным изгнанием. Гриша иногда задумчиво говорил, что видит Вейсберга, повесившегося в мастерской. Остальные были без памяти влюблены в Вейсберга, повторяли его словечки,  изображали  его и с восторгом рассказывали, как такой-то был отлучен за писание «картинок». В общем, хедер имени Марселя Пруста.То, что писал сам Вейсберг, кажется мне засахаренной картинкой и «тонкачеством». В ученики к нему я не напросилась, из-за нелюбви к культовым группировкам.

В 1968 году через Бачурина и Купермана я познакомилась с Ильей Кабаковым и иногда ходила к нему в мастерскую. Там жарилось добытое по блату мясо, кто мог, пел под гитару, Кабаков улыбался приветливо и хитро. По стенам было прибито несколько инсталляций, грубовато-ярких и всегда тех же.  Кабаков был занят изготовлением иллюстраций к детским книгам. М.А. очень давно хотел познакомиться с Кабаковым, его упомянул искусствовед с американской выставки как второго русского поп-артиста. Я спросила у Кабакова разрешения пригласить Рогинского и свою двоюродную сестру с подругой, и как-то вечером мы пришли. Наташа Полторацкая и Лариса Лехова, обе художницы, имели огромный успех у мужской части салона. Особенно восхищался Юра Куперман:

- Цветаева и Ахматова, - повторял он. Контраст их внешности действительно составлял интересную пару, и отдаленно напоминал знаменитых поэтесс.

В тот вечер, кроме дежурных инсталляций и мяса, украшением мастерской были академические рисунки Кабакова, сделанные во время учебы в Cуриковском институте. Они были везде разложены. Это была юмористическая часть вечера, мол, модернист, а вот как модели и гипсы выдрачивал, что твой академик. М.А. с серьезным и даже мрачным выражением, которое у него бывало, когда он не улыбался, посмотрел большие,  раскрашенные инсталляции, затем графические работы с описанием того, что сказали разные жильцы коммунальной квартиры, затем то, что на столах было разложено, отказался от мяса и попросил меня уйти. Когда мы вышли, М.А. раздраженно сказал:

- Бездарный, все бездарно.

- Ну, а академические рисунки?

- И рисунки плохие.

Летом семидесятого года Лев Повзнер позвал меня поехать с ним на день рождения М.А. В это время М.А. дружил с Женей Измайловым и Сережей Есаяном и очень восхищался их живописью. Он мог вести бесконечные разговоры о грунте, подмалевках, лессировках и левкасах. Повзнер был тоже большой знаток оных. Он даже сам изготовил для меня особо залевкашенную доску, поверхность была очень приятная, правда, доска треснула пополам, после того как я написала на ней натюрморт яичной темперой, модной технике тех лет.

Я не знала о дне рождения заранее и заволновалась, что у меня нет подарка. В мамином буфете я увидела бокалы синего хрусталя и решила, что их будет хорошо подарить, потому что М.А. писал теперь в ностальгическом стиле. Так что это будет здорово в натюрморт. Родителей как раз не было в городе, так что до их приезда я куплю такие же бокалы в комиссионке. Мы приехали на Хорошевку, кажется никаких других гостей не было.  М.А. показывал новые работы, очень  красивые, «Тишинский рынок» со старинным буфетом и маскарадной толпой в стиле Венеции Тернера. Много разговоров было о том, сколько слоев лессировок уже положено. М.А. в это время очень восхищался Маньяско. Говорил:

- Как у него написан задний план, так теперь всё надо писать.

То есть почти гризально, монохроматично.

Разговор был о модной тогда книге Габриэля Гарсия Маркеса «Сто лет одиночества». М.А. был в восторге,  я и Лев Повзнер к этой книге относились кисло. Я не пересмотрела своего отношения к Маркесу, нахожу его lowbrow,  плебейским писателем, так же отношусь и к другой латиноамериканской литературе, за исключением Борхеса. Он аргентинец, а эти повыше в культурном отношении. Те два раза, что я бывала в Буэнос-Айрес, я была очарована его «парижской» атмосферой. Знаю, что это немодный европоцентризм, но предпочитаю быть старомодной.

Угощением на дне рождения были две жареные курицы. Одна была приготовлена М.А., а другая Машей. Две курицы на пустом столе выглядели довольно дико. М.А. назвал их мужская курица и женская курица. Сначала предложил отведать мужской, она оказалась жесткой и несъедобной. Машина курица была вкусная.

- Женская курица все-таки лучше, чем мужская, - с улыбкой сказал М.А., очевидно вкладывая в эти слова  сексуальный смысл.

Перед приездом родителей я пошла в комиссионку, чтобы купить изъятые из хозяйства бокалы. К моему удивлению они стоили бешеных денег, что-то по пятьдесят рублей, а может,  даже и по сто, поэтому я купила маме синюю чашку за десять рублей, по принципу -  того же цвета. К потере хрустальных бокалов мама отнеслась совершенно равнодушно, но страшно переживала, что я сожгла ее любимую кастрюлю.

B 1970 году родители купили мне и моему брату квартиру в Тропарево. Мы называли эту квартиру «выселки» и совершенно не хотели уезжать из уютной родительской квартиры, расположенной на элитарной Воробьевке. Тропарево было барачно-безликое, да еще без телефона. Сразу у выхода из метро сидел хмурый с похмелья ряд мужиков и баб из ближайшей деревни, тоже Тропарево, и торговал огромными, грязными корневищами хрена. Ничего другого в этом районе купить было нельзя, ну, может быть, газету в ларьке, магазины еще не были достроены. Грязь непролазная начиналась сразу за дверью метро, асфальтовые дорожки почему-то не доходили одна до другой. Между ними всегда оставался зазор в несколько метров,  представлявший из себя лужи разной глубины. Вадик Паперный называл эти тротуары «дорожками для разбега». Как-то летом я добралась до деревни, которая виднелась невдалеке, но была абсолютно недосягаема без резиновых сапог до лобка. По обеим сторонам колдобистой улицы торчали заросли дикого хрена, того самого, которым торговали у метро ее хмурые жители.

Видимо, родителям надоели наши гости, звонки, приходы и уходы в любое время дня и ночи (как я их теперь понимаю!), и мама собрала мои вещи и отвезла их на «выселки». Она даже привела мастерового и заказала ему построить стеллаж для моих работ. Когда мама пришла посмотреть на работу, то спросила, почему так криво выглядит.

- А что сейчас прямо-то делается? - спросил хитрый мужик.

В 1972 году у меня и моего первого мужа, Йосика Бакштейна, родилась дочка, Лена. Когда ей было месяцев восемь, М.А. приехал с сыном Сашей на нее посмотреть. Видно было, что она понравилась обоим, Саша хохотал до упаду, глядя на ее игры и штуки. Ему были близки и понятны ее жесты и звуки и очень его развлекали. М.А. был этим доволен и приезжал еще. Они с Сашей приехали, когда я гостила у родителей на Воробьевке. Я вышла проводить их к метро, мы шли через парк, и Саша летал и подражал голосам птицам. М.А. рассказывал, что Саша все знает про птиц, он надеялся, что это знание и любовь к птицам поможет ему получить в дальнейшем работу в зоопарке. В1975 М.А. и Лева Повзнер приезжали на дачу на Клязьму, где я жила с Вадиком и детьми. Моя дочка, трехлетняя Лена была очарована М.А., потому что он сказал, что она уже большая и может не идти спать.

Наша «очная» дружба продолжалась до отъезда М.А. в 1979 году. В начале 1981 уехала и я с детьми и мужем, Вадиком Паперным, после полутора лет ожидания. Мы уезжали на запад, который представлялся одной большой комнатой, но всех нас разметало по свету, карты перетасовались, дружбы, на расстоянии, превратились в переписку изредка. В начале горбачевской эпохи в Лос-Анджелес стал приезжать мой первый муж, Йосик Бакштейн, по делам рекламы «второго авангарда», то есть группы Кабакова–Булатова и еще каких-то авангардистов–соцартистов. Название «второй авангард» я считаю хорошей находкой, может быть, это Йосик придумал или остроумный Борис Гройс. Второй авангард, третий ренессанс, четвертый декаданс. То есть авангард, но не первого разлива, авангард–вторак. Или, перефразируя в духе «Культуры два», авангард два. Но название очень удачно легло на то немногое, что известно на западе о русском искусстве. При слове «Russian Avant-garde» американский интеллектуал закатывает глаза и нежным голосом произносит «Kandisky, o I love him!».

С одной из таких любительниц Кандинского Йосик нас познакомил. Это была супербогатая дама по имени Элейн, которая даже съездила в Россию и привезла оттуда дурацкую историю своих приключений в этой дикой стране, в частности, посещение фабрики по пошиву бюстгальтеров. Она даже привезла с собой несколько этих объектов китча. Элейн повторяла рассказ о бюстгальтерах много раз, а ее сын уже переделывал его в сценарий, где действовали работница по имени Валя и ее муж Галя. В общем, не Россия, а Лесбия. Картины «второго авангарда» украшали стены роскошного дома,  служанка-негритянка подавала чудесные обеды. Негритянка в доме, явление давно ушедшее в прошлое, придавала дому черты аристократизма, в духе «Gone with the wind».

За одним из обедов дама сказала, что хочет пополнить коллекцию русского искусства, и я предложила Рогинского. Она согласилась посмотреть. Я позвонила М.А., он сразу отозвался, прислал каталог. Я спросила, нет ли у него работ 60-х годов, он написал, что почти нет, но если нужно, то можно будет устроить. Я отнесла каталог богатой даме, она сказала, что подумает. Через несколько дней я позвонила и услышала, что она решила купить еще Кабакова, тем более, что Йосик может ей это устроить.

Дама была сильно наказана жизнью, ее внук, которого я видела в доме, вырос, и то ли от наркотиков, то ли от дурной природы и воспитания, убил четырех человек. Подозреваю также влияние второавангардного  искусства. Авангард, он, конечно, впереди прогресса, а моральные и прочие устои разрушает. Может быть, купи она тогда картину Рогинского, все обернулось бы по-другому.

Письма от Миши Рогинского с некоторыми купюрами:

Катя, здравствуй! Получил твою открытку с видом Disneyland. Поздравляю тебя и всех вас с прибытием на землю, чуть не сказал – обетованную. То, что вы имеете сейчас – дом с тремя бассейнами, сказка, которой трудно поверить. Еще ни от кого такого не слышал. Насчет машины, как ты, наверное, сама понимаешь – не проблема. Проблема – иметь права. Говорят, что в штатах это не сложно. И тогда 40 миль до Лос-Анджелеса – чепуха.

Проблема, конечно – жить. Мне кажется, что стоит попробовать продолжить твои прикладные работы. Но тебе, конечно, там видней. Получаете ли вы еще пособие? В Лос-Анджелесе живет русский поэт – эмигрант. Зовут его Юрий Лехт. Адреса я его сейчас не знаю, но смогу узнать  попозже.

О себе ничего особенного написать не могу, кроме того, что продолжаю заниматься живописью, как и прежде, подпольно. Правда, осенью будет  выставка в здешней галерее. Зарабатывал деньги копиями со старинных фресок и мозаик. Но главная финансовая основа – Нанино  вязанье. Кроме того, Нана преподает еще русский язык в одном частном университете, но это больше для души. Что здесь плохо – это то, что нет никого. Т.е. эмигрантов знакомых полно, но это все советский богемный мрак. Так что ничего, окромя работы, не вижу. Парижские галереи в основном коммерческие. Ничего интересного в этом плане здесь не происходит.

Ужасно устал. Очень много работал и чувствую, что надо обязательно отдохнуть, но пока не выходит. Франция очень красивая. Но даже просто хотя бы поездить и посмотреть -  нет ни времени, ни средств.

Часто вспоминаю Гришу (Перченкова). Ему, наверное, очень понравилось бы то, что я сделал здесь.

Живем мы в маленьком городе почти в Париже, в новом доме – прямо советская коробка, но четыре комнаты.

Осваивайтесь на новом месте. Это сложно, но жизнь возьмет свое. Не нервничайте – все наладится.

Желаю тебе, Катя, всего самого лучшего. Привет Вадиму и деткам.

Привет от Наны.

                                       Миша

Creteil, 8. 07.81

Здравствуй, Катя!

Письмо я твое получил давно уже, но отвечаю с опозданием, т.к. был очень занят. Насчет слайдов Бориса (Турецкого) – очень жду. Напиши обязательно, когда будешь их пересылать мне,  – что с можно с ними делать. Могу ли я, например, написать о нем статью в журнал «А – Я»? Я бы это сделал с удовольствием, но захочет ли Борис? Есть ли у тебя его адрес?

У вас, судя по тому, что ты пишешь, все должно со временем устроиться: «Какие ваши годы?»

Здесь, у нас все идет своим чередом, но вот с друзьями слабо. Например, мне сегодня «стукнуло» 50, а позвать в гости по этому поводу некого, как это ни смешно и ни странно. Правда, я очень много работаю и чувствую эту безлюдность только в паузах.

Когда разбогатеете – приезжайте посмотреть Париж. Остановиться, есть где.

Будь здорова – сама по себе и все вместе.

Привет от Наны.

                  Миша

14. 8. 1981. Creteil

12. 10. 81.

Здравствуй, Катя!

Сегодня получил твое письмо и слайды Бориса (Турецкого). Спасибо! До этого было еще от тебя письмо, на которое я не ответил, т.к. было много всякой спешки.

Катя, напиши мне, пожалуйста, что за галерея, где ты выставила и продала акварель? Напиши также, что ты сейчас рисуешь и, если есть, пришли фото. Понимаешь, дело в том, что в Атланте живет один человек (эмигрант из Москвы) который ищет художников, чтобы работать с ними как посредник. У него в Атланте и в Нью-Орлеане есть знакомые галереи, где интересуются художниками из России. Мне, например, он предложил контракт на вполне приемлемых условиях, но, к сожалению, на мои темперы, которые я сейчас и забыл как их делать. Его интересуют небольшие вещи (60Х50, примерно) Он очень интересуется работами Жени Измайлова и, если бы Женя уехал, матерьяльная сторона у него была бы в порядке.

Будь здорова, Катя! Привет от Наны и привет твоим.

Миша

Здравствуй, Катя!

Получил твое письмо, на которое вот только теперь отвечаю – что-то не было свободных мыслей в голове, а точнее – хандрил. Я очень рад, что вы с Вадимом так быстро входите в американскую жизнь. Две машины – верное  тому доказательство. Америка, очевидно, это не – Европа, что следует и что вытекает из самого названия. Все-таки Америку открыл Коломб, а Европу просто уволок на себе Зевс по морю.

У меня ничего особенного не происходит. Работаю, немного выставляюсь, изредка продаю.

Вот адрес человека из Атланты. Я уже тебе писал, что он эмигрант из союза, что он был посредником, а теперь открыл галерею:

Mr. Anapolsky Rudolf

Мужик он напористый и умеет продавать.

В «А – Я», Катя, я напечатался только, как ты понимаешь, в рекламных целях. Ихние русские дела меня совершенно не интересуют.

Моя мечта – опубликовать там же работы Бориса, но от него нет никаких указаний. А я боюсь, что «А – Я» накроется за нехваткой средств и отсутствием матерьяла и тогда будет поздно.

Желаю тебе, Вадиму и детям здоровой американской жизни.

Пиши, как будет настроение.

Привет от Наны.

Миша.
25.  03. 82

Здравствуй Катя!

С опозданием отвечаю на твое письмо. Спасибо за него, за фото, за приглашение и за поздравление. Очень рад за вас. Вот что значит приехать без претензий и без амбиций!

У меня же все наоборот: масса амбиций и ничто не доказано. В мае была здесь (в Париже) моя выставка. Был успех, но продалась только одна работа.

Так что если б не Нана, ходить мне по миру. Нана преподает в Университете в Страсбурге (это граница с Германией) русский язык, культуру и перевод. Все хорошо, но это 4 часа езды.

Правда, всего два раза в неделю.

Так что, сама понимаешь, об приехать в гости сейчас не может быть и речи.

Насчет Жени (Измайлова): около двух лет с ним не в переписке. Слайда этого у меня нет. Поэтому ничего определенного сказать не могу.

Из Москвы ничего не знаю, все отрезано.

Время от времени узнаю новости (всегда печальные) из здешней газетенки «Русская мысль».

Много работаю.

Был вот неделю в деревне, собирал грибы.

Посылаю тебе приглашение на мою выставку. Там довольно симпатичный текст. Может знаешь кого-нибудь, кто говорит по-французски -  чтоб перевел.

Вот, пожалуй, и все про нас.

Могу еще добавить, что Франция очень красива, вежлива, любезна, но провинциальна и закрыта для «не своих».

Будь и будьте здоровы, Привет персональный Лене.

И Вадиму и Марку.

Миша.

P.S. привет от Наны

19.09.83. Creteil