Авторы
12.02.2007 | Просто так
Водка по-исламскиМагомет запрещал пить вино, а водка в Коране не упоминается. Не запрещено, значит можно
В знак солидарности с запуганным мусульманским меньшинством Великобритании, я отправился в марокканский бар в подвале ресторана по соседству. Сам этот ресторан я, вообще-то, посещать не советую: тут расчет на богемно-фешенебельные увлечения лондонской публики восточной экзотикой – со стульями из витого железа (сидеть невозможно), с разноцветными фигурными свечами и разными другими финтифлюшками, и вполне приличной, но крайне дорогой едой, вроде марокканского кус-куса из бараньей лопатки, ног и других частей животных. Но посетителей бара в подвале при этом ресторане тянет сюда полюбоваться и опробовать ноги или бедра отнюдь не из бараньего кус-куса.
Бар этот открыт до часу ночи официально, а по сути чуть ли не до утра, и меня давно тянула сюда несколько диковатая музыка: смесь мелодики муэдзина с женским контральто в вариациях с ритмами рока. Исламский рок-н-ролл, короче. Когда я спустился по ступенькам в бар, солидарность с мусульманским меньшинством была в самом разгаре. В углу среди диванов и подушек исполняла танец живота девушка-панк в рваных джинсах, и ей аккомпанировала хлопаньем в ладоши компания пестрого этнического состава.
Я наблюдал за этим у стойки бара, заказав свой регулярный дринк: водка со льдом, куда я выжимаю и бросаю пару долек лайма (горького зеленого южно-американского лимона). Этим моим напитком заинтересовался гражданин ближневосточной внешности по-соседству. Заказал ради любопытства тоже самое. Понравилось. Заказали еще.
Разговорились. Он, оказалось, экспатриант из Ирака. Выглядел он как мелкий лавочник из этого региона: огромный живот, толстый нос, вечная небритость. Но на редкость правильно пил водку, несмотря на, казалось бы, мусульманские запреты. Он сострил, что Магомет запрещал пить вино, а водка в Коране не упоминается. Не запрещено, значит можно. Как раз перед визитом в марокканский бар я смотрел по телевизору документальный фильм о Багдаде и об иракской интеллигенции. Ожидаешь увидеть нечто вроде Саудовской Аравии, где за мелкое воровство отрубают руку, а за рюмку водки стегают прилюдно плетьми на площади. А тут видишь Багдад, похожий на брежневскую Москву с десятками кафе среди крупноблочных домов, огромные прокуренные квартиры, где интеллигенты-диссиденты во время шумного застолья разглядывают альбома Пикассо и Босха, и обмениваются книгами Сартра и Камю. Я был в восторге от этих ностальгических параллелей в географии и эпохах разных стран и народов. Мне нравилось, что я смог найти общий язык с простым иракцем, и как тонко я подаю в разговоре с этим представителем отсталого мусульманского мира свое ощущение амбивалентности в столкновении с диктаторским восточным режимом, где люди жаждут внутренней западной свободы, -- ощущение столь общее и для садам-хусейновского Багдада и для брежневской Москвы. Мой собеседник с энтузиазмом подхватывал мою мысль:
«Yes, yes!» восклицал он, и повторял: «baktyn!» Слово «бактын», с ударением на «а», означало, наверное, по-багдадски что-то утвердительное, вроде «вот именно!» или, скажем, «совершенно точно!» - «бактын!» Продолжая мою мысль, он сказал, что именно эта самая зеркальная амбивалентность Востока в российском Западе и Запада в иракском Востоке и объясняет, почему «бактын» в переводе так популярен среди иракской интеллигенции.
«Кто-кто?» переспросил я.
«Бактын», повторял мой собеседник. «Михаил Бактын».
Я стал медленно, но неуклонно краснеть. До меня дошло, что тот, кого я принимал за иракского лавочника, имеет в виду Михаила Бахтина, легендарного российского филолога З0-х годов, создавшего философию карнавальности мира и амбивалентности верха и низа в площадном искусстве. Оказалось, что я говорю с самым крупным специалистом по русской философии и главным переводчиком Михаила Бахтина в Ираке. Как многим иракским интеллигентам, ему удалось перебраться в 60-е годы в Москву, а оттуда, уже в семидесятые годы – на Запад, в Лондон, куда попал в те же годы и я. Он прошел ту же, что и я, школу российской интеллигентской трепотни под водку.
На прощанье он сказал мне, что исламский рок-н-ролл в баре вовсе не исламский: это рок-вариации мелодий алжирских евреев. Этим лондонским заведением владели, оказываются, израильтяне марокканского происхождения. Недавно ресторан закрылся.
Однажды она спросила: «Ты ел когда-нибудь варенье из роз?» Ничего себе! Варенье из роз! Какой-то прямо Андерсен! Варенье! Из роз! Неужели так бывает? «Нет, - ответил я с замиранием сердца, - никогда не ел. А такое, что ли, бывает варенье?» «Бывает. Хочешь, я привезу тебе его в следующий раз?» Еще бы не хотеть!
Можно, конечно, вспомнить и о висевшем около моей детской кроватки коврике с изображением огромного ярко-красного гриба, в тени которого, тесно прижавшись друг к другу, притулились две явно чем-то перепуганные белочки. Что так напугало их? Коврик об этом не счел нужным сообщить. Одна из первых в жизни тайн, навсегда оставшаяся не раскрытой.
