02.02.2007 | Асаркан. Ящик Льва Смирнова

Открытка А.А. – 4

Посторонний

Кажется, за год до смерти, в день его рождения, я позвонил ему и рассказал о посетившем меня видении: «Все открытки Асаркана» (общие знакомые, с которыми я заговаривал об этой идее раньше, считали, что даже заикаться ему об этом просто безрассудно). Он молчал − было понятно, что он с досадой поморщился. Я почувствовал, что нужно говорить и говорить, не давая этому, уже обессиленному болезнью человеку возражать – вот бы, если все его открытки, которые он одну за другой посылал в течение почти сорока пяти лет сотням и сотням адресатов и которые теперь рассеяны по миру (их, наверное, тысячи и тысячи), собрать вместе, то соединившись  в одно целое, они представят уже что-то иное, чем когда возникали и существовали по отдельности, и как интересно было бы увидеть эту грандиозную общую Открытку всем, кто еще может это сделать, − да и ему самому, и как было бы замечательно, если бы и все мы, и он что-то прокомментировали  в этом открывшемся зрелище, разговорились вокруг него, и как было бы здорово сделать из этого какой-то небывалый – и по масштабу, и по времени, и по пространству – проект, какой именно я отчетливо не представляю, но важно начать, а результат сам в конце концов сложится… Он продолжал молчать, а я продолжал говорить и говорить, чувствуя, что он еще сопротивляется. Наконец, он что-то пробормотал, вроде того, что если хочешь - делай, но я в этом участвовать не буду.  Единственное – добавил он,  как бы на минуту увлекшись, – надо иметь в виду, что настоящие открытки  - только где-то до 1970 года, а потом это было уже что-то другое. Что он имел в виду, я тогда не понял, было только ясно, что  нечто существенное; лишь когда я заново стал пересматривать его открытки, у меня оформились некоторые предположения.

Его открытки, по сути, всегда  подразумевали двойного адресата.  - Ты и Посторонний. Присутствие Постороннего – я бы сказал, сущностная составляющая открытки, на то она и открытка. Посторонний – это не те, кому ты показывал открытку сам, – друзья, домашние  и т.д., это те, кому она попадала до тебя, те, кто первым видел  твою почту, так сказать, по роду своей деятельности.

О неизменном Постороннем – постороннем-почте − речь уже шла.  В Тульском театре юного зрителя, где работал Л.С (1959−1962), это была заведующая труппой – главный человек за кулисами, в Тульском художественном музее (1969−1972) – смотритель, дежурившая у входа, в редакции журнала «Декоративное искусство СССР» (1973−1986) − тот, кто приносил ее снизу на чердачный этаж, где располагалась редакция.  При этом открытка, обращенная к тебе, могла быть лишь способом провоцировать внимание Постороннего.

Характер этого Постороннего, находившегося в поле открытки, всегда им интуитивно чувствовался, я бы даже сказал, был точно вычислен. Иногда казалось, что открытка обращена не к тебе, а к этому окружению – это как в разговоре среди незнакомых людей, когда твой собеседник, желая продемонстрировать – кто он, обращаясь к тебе, говорит больше для окружающих (это случалось и с ним). Он всегда оживлялся, когда у Л.С. появлялся новый рабочий адрес (по крайней мере, раза четыре) и немедленно испытывал его открыткой. Эта вербовка Постороннего (общественного мнения отдельного коллектива социалистического общества, или государственного учреждения) срабатывала не сразу, сначала (особенно на периферии) открытки настораживали, но через некоторое время дежурная у входа в музей с улыбкой, приобщенной к чему-то, что не было рассчитано на посторонних (а на деле, на них то и было рассчитано), торжественно и прилюдно вручала тебе его открытку, как разоблаченную, но не компрометирующую тайну. А потом открытки по месту работы уже становились общим событием, кому первому попадет она в  руки, тот и разглядывает.

Так вот, я бы предположил, что как раз к 70-му году целенаправленность его открытки с адресата, с Тебя, смещается в сторону Постороннего. Внешне к этому времени они становятся даже более эффектными, особенно после его эмиграции в Штаты (заметно обогатилась материально-эстетическая база производства). Но, подчас, это уже броская открытка кому угодно, как бы всем сразу. Если в ранней открытке цитаты и вообще чужой текст были формой языка для разговора с тобой наедине в присутствии ничего не понимавшего  Постороннего, то в поздней чужой текст – чаще всего обширные фрагменты текстов из самых разнородных источников, увлекательных своей экзотичностью, – это просто  словесная составляющая открыточного коллажа, рассчитанного на любого, кто увидит. Открытка этого времени – предупреждающий жест отказа от сообщничества, он предупреждает, что на контакт этого уровня он больше не способен. Зрительный эффект в открытке становится подчас самоцелью (верный признак все большего расчета на Постороннего), если в ней и было еще присутствие, то не его самого, а его стиля.

Если ранняя открытка была формой его присутствия, то поздняя – наоборот: констатацией необратимости расстояния между ним и тобой.

Открытка становится как бы просто его визитной карточкой, которая рассылается всем, кому знаком, а знаком он теперь всем одинаково. Языковая оппозиция ты / посторонний (по аналогии с культурной оппозицией свой / чужой), раньше составлявшая главную интригу и напряжение послания, сглаживается до неразличимости. Поначалу это просто шокировало. Причин перемены было несколько: его колледж давно и необратимо вырос, соучастничество выродилось во что-то не афишируемое и скрытное, у него уже культ семейной жизни. Он как бы огораживается от прямого общения открытками.

А своей кульминации и напряженности языковая оппозиция ты / посторонний  достигает в открытках, посланных рядовому действительной службы Л.С на адрес его воинской части, − в открытках, которые с конца 1962 по начало 1964 года первым видел Посторонний по долгу своей службы.

Если всякий раз, и до, и после, всё сводилось к тому, что Посторонний (включая, как уже говорилось, и такое государственное учреждение, как Почта СССР) становился своим посторонним, то в этом случае всё оказалось несколько иначе. Реакция на открытки  этого Постороннего, я уверен, хотя прямых доказательств не было, даже изменил траекторию дальнейшей жизни Л.С.

После почти двухлетнего увиливания от призыва (поступил на филфак педагогического института − и это не помогло) Л.С. все-таки оказался в армии. Вероятно потому, что в военкомате у него была репутация уклониста, его направили  в ракетные части, в школу заправщиков ракетного топлива (едва ли не в самое гиблое место − это он узнал уже по прибытии: постоянная опасность отравиться этим самым топливом, плюс зверская дисциплина). Воинская часть находилась в Псковской области, где-то рядом с Михайловским. Был декабрь, и все было по-пушкински – проглянет день, как будто поневоле, и скроется. Это у природы. А в огромной на триста коек в два этажа, между которыми не протиснуться,  казарме, ярко освещенной  (видимо для того, чтобы были заметнее все нарушения Устава внутренней службы),  день стоял о семи головах и длился бесконечно. От усталости и отвращения ко всему, что заставляли делать, непрерывно, до тошноты хотелось спать. Но не то что лечь – даже присесть на кровать (а больше и не на что) считалось злостным нарушением Устава и наказывалось «двумя нарядами вне очереди», то есть работой после отбоя, например, мытьем пола довольно обширной Ленинской комнаты (Ленинская комната – место, где солдат учит Устав, а также может написать письмо домой или любимой девушке). А  кратковременное избавление: казавшийся мгновенным ночной сон-беспамятство, был обрамлен двумя командами-пытками, называвшимися «Рота, отбой!» и «Рота, подъем!». Согласно Уставу, по команде «Подъем!» нужно было мгновенно проснуться, понять, где находишься, одеться по форме, встать в строй – и все это за 45 секунд; по команда «Отбой !» − тоже за 45 секунд – раздеться, уложить обмундирование (свернуть и положить одно сверху другого в определенном порядке брюки, гимнастерку, ремень и шапку-ушанку, портянки обернуть вокруг сапог) и лечь. Никто, естественно, не успевал, все путались, и обе команды,  и утром, и вечером, вздрюченные и отполированные до блеска сержанты заставляли выполнять раз по десять, пока сами не уставали кричать, − не столько для того, чтобы научились (я, например, так и не научился), а просто для того, чтобы не забывали, зеленые, где находятся.

До сих пор помню ни на что не похожий гул, когда при этих командах 200 человек яростно и молча пытались одеться и раздеться, одеться и раздеться, одеться и раздеться… это был гул коллективного унижения человеческого достоинства до кондиции Устава внутренней службы.

А в это время  адрес воинской части уже подвергся массированной бомбардировке почтовыми отправлениями от А.А. (за одну неделю  четыре или пять открыток – две сохранились – и три бандероли – только одна была вручена). О том, чем были открытки для Л.С., сказано уже достаточно. Но рассказать, чем они предстали для этого Постороннего, Постороннего особого типа, не подверженного эрозии освоения (во всяком случае в то время), я бы сказал, квинтэссенции Постороннего – это, как говорится, дайте другое перо. Этот  Посторонний среагировал на открытки единственно возможным для него образом, как на происк, как на посягательство на уклад - то есть Устав, неусыпным блюстителем которого он был. Этот Посторонний и не пытался вникнуть в чужую речь открытки, включиться в ее содержание, он мог сделать только обратное: расшифровать ее языком своих стереотипов, то есть констатировать ее чуждость, квалифицировать как чужеродность, которую он в силу самой своей должности обязан выявить и обезвредить.

Первую открытку, посланную  А.А. на армейский адрес, есть смысл рассмотреть и прочесть по обоим языковым кодам – и адресата, и Постороннего.

Сначала открытка глазами Л.С. Он знает, что открытку А.А. мог рассматривать как свое информационное поле, мог предоставить это поле другому лицу, даже нескольким лицам, бывало, его присутствием был только его рукой написанный  адрес – и все равно это была его открытка. Такие коллективные послания, им спродюсированные,  обычно возникали в кафе (и не обязательно в «Артистическом», есть открытки из кафе «Отдых» и «Космос», чаще всего они и посылались в воинскую часть, где служил Л.С). Кафе для круга А.А в тот период было самой насыщенной и престижной формой общения, поэтому А.А. понимает, что для Л.С. получить открытку из кафе, да еще сразу от «всех», было чем-то очень сильно действующим, так что с его стороны это очень точный продюсерский ход. Послание  (см. Открытку № 1) было воспринято Л.С. не только как общий привет, но и как общее к нему от друзей с воли требование, выраженное на близком ему языке – смотри, не «перевоспитайся!».

Смысл послания - заполнение открытки максимальным числом знакомых и значимых лиц и в этом плане это просто шедевр концентрированности сообщения, здесь уместились почти все на то время главные персонажи близкого круга А.А. Место встречи – кафе «Космос». А.А. достает фотографию Ю. Айхенвальда, работы Вадика Паперного, с которой он просто не знает, что делать, и вдруг понимает, что это идеальный материал для открытки – ведь один персонаж уже присутствует своим изображением ( Ю. Айхенвальд – поэт, сокамерник А.А. и П.У.  по ЛТПБ и их ближайший друг). Затем он предлагает  всем сидящим за столиком на обратной стороне фотографии написать по фразе «Лёвке а армию». Каждый сделал  это в меру своей способности импровизировать (она, кстати, хорошо видна на открытках).

Первая фраза написана рукой П. Улитина. - возможно потому, что ему не было необходимости ничего придумывать: постоянно погружённый  в непрекращающийся текст-монолог, звучавший в его голове, он просто  извлек  из этого монолога фразу, которая в этот момент была у него в стадии отработки − разговор с А.А. по телефону - и угловато-лапидарным почерком, без чувства композиции (что было графическим эквивалентом особенности его речи − артикулировать каждое слово, от чего фраза как бы висела в пустоте, а написанная, казалась похожей на шатающиеся движения человека с нарушенным вестибулярным аппаратом), вывел: Ждите меня в "Космосе" − голос по телефону.

(Эта фраза – показательный пример прозы П.У. на территории открытки А.А., что дает повод сделать отступление для широкого, до пределов обоснованности, обобщения по поводу высказывания у  П.У и А.А.  Всегда какое-то нарочитое игнорирование фразами П.У., тонкой композиционной выстроенности текста и изображения, или просто чистого поля на открытках А.А., не случайно и симптоматично. Это встреча двух стихий слова: текста П.У. и речи А.А.. П.У. даже разговаривал с собеседником не речью, а текстом, каждая фраза, написанная или произнесенная им, была фрагментом его прозы – непрерывного, «без прошвы», континуума слов, оборвавшего все связи с контекстом; если где-то внутри у него и звучал диалог-пространство, то при выходе он как бы сплющивался в плоскость прозы. Поэтому в открытках А.А. фразы Улитина всегда обладают особым оттенком сюрреальности, даже жутковатости  –  это, я думаю, особо повлияло на воображение Постороннего, но об этом ниже.  А.А. – напротив: можно сказать, писал речью, его текст – где- и какой угодно – это речь (хотя сам он подчеркнуто называл всё им написанное нейтрализующим жанр словом текст), это всегда была речь, обращенная к…  пусть воображаемому, но ясно представляемому (у П.У высказывание обращено всегда к непредставляемому) собеседнику. Речь – это наличие пространства между собой и другим – не в смысле создания дистанции, а в смысле присвоения расстояния до воспринимающего. Это в наибольшей степени  и нашло выражение в открытке А.А.. Открытка – форма его высказывания, визуализация его речи, его речь в пространственном измерении, это форма его чувства другого.)

Итак, первая фраза задает  тему: встреча в кафе с А.А. Дальше  ее подхватывает в той же тональности «Лёнька» (Л. Невлер), переводя ее в тему сочувствия армейской службе: И захватите с собой “Приключения Весли Джексона” (это роман В. Сарояна о судьбе американского солдата, культовое чтение в кругу А.А.). И новые киносценарии из солдатской жизни... (лестное для Л.С. поощрение его попытки «писать», спровоцированной А.А, о которой  все знают). Дальше вновь рукой П.У: Столь Долгое  Отсутствие… –  это название заметного в то время  французского фильма Анри Кольпи (Henri Colpi)., в жанре интеллектуального кино, где главный герой – «ушедший в себя человек», сумасшедший, в глазах окружающих, –  на протяжении всего фильма собирает на свалках иллюстрированные журналы, вырезает из них иллюстрации и клеит коллажи –  так сказать "образ духовного эскапизма в буржуазном мире", очень перекликавшийся с образом жизни А.А.; мой школьный друг ... - школьным другом Л.С. никому из них не был, возможно, это уже приписка П.У из какой-нибудь англоязычной классики; –  брякнул кто-то, словно о чем-то проговариваясь; кто написал эту фразу , установить не могу, но она симптоматична во многих отношениях, ее смыслы могут проясниться, если заменить ее на слово, которое в контексте того времени и события может выступить эквивалентом: шизофрения. Надо иметь в виду, что три персонажа открытки: А.А., Ю.А., и П.У. были освобождены из ЛТПБ с диагнозом "шизофрения"; это было свежее и модное слово в интеллектуально ориентированной молодежной среде призывного возраста (диагноз освобождал от армии), это был даже стиль - своего рода нонконформизм в мягкой форме, установка на оригинальность, нестандартность, "непонятость", на "гениальность". По этой логике написать эту фразу мог скорее всего Лёнька, а общий ее смысл - "ты - наш и не забывай об этом"; заключительная фраза Не нужно стремиться в Космос. Здесь плохо –  это кода А.А в его духе, вносящая в рукописную разболтанность хоть какую-то композиционную устойчивость и абсурдистскую стильность. Вот, собственно, и всё. Спонтанность высказываний при общей тональности сообщничества, неорганизованность композиции придали этому посланию в  глазах адресата особое качество предельной сопричастности.

В то же время для Постороннего именно эта экспромтность и нестандартность почтового отправления, содержание которого он  не мог вписать ни в какой, казавшийся ему понятным и естественным, контекст, и выступили дополнительным мотивом  обострения его и без того неусыпной бдительности.

Чтобы увидеть эти открытки глазами этого Постороннего, надо погрузить сознание в советскую  ментальность, а в ней –  в дооттепельную (ведь армия в начале шестидесятых  еще оставалась оплотом патологической подозрительности ко всему нестандартному).  Надо представить, как вертели в руках эту открытку командир роты, замполит части, а до этого сержанты секретного отдела штаба (куда первоначально поступала почта), как они сообща ломали голову, пытаясь разобрать этот плод коллективного творчества:

– Да это не открытка, это фотография…

– Это открытка из фотографии сделана…

– Интересно, кто это? (глядя на фотографию Ю.А.) … лицо какое-то… с издёвкой...  что-то в нем не наше.. на кухне, что ли сидит…

– Будто проповедует …

– Может, какой адвентист, или методист, они по домам проповедуют…

– А, может, просто учитель…

– И что же это учитель  пишет рядовому Л.С –  «Ждите меня в Космосе»..?

– Это не учитель, почерк как у неграмотного, пишет печатными буквами…

– Может, просто под кайфом …  «сумасшедший поневоле» –  бред пишет…

– Бред, говоришь, а почему каждая фраза другой рукой написана?  а может быть, и почерк изменен… или левой рукой писали – человека три минимум…

– Прочесть легко, а понять трудно…  может быть, это вообще шифровка такая… сектанты так друг другу пишут – аллегориями… между прочим, рядовой Л.С. не в комсомоле, в личном дела указано «актер» –  артист, значит, а ни на чем не играет, хотели его запевалой сделать –  петь не может…

– Скорее всего, это секта, они грамотные, но говорят непонятно: «ждите меня в Космосе»… «сумасшедший поневоле»… «столь долгое отсутствие»… похоже на сигналы на их языке… может, и черная секта какая: вверх ногами кот нарисован, а по нему написано «А ЕСЛИ ЧТО НЕ ТАК, НЕ НАШЕ ДЕЛО» –  что это «не так»?

– «Не нужно стремиться в Космос»… а  может, что и похуже секты – у нас же ракетная часть…

– А вот еще открытка (Открытка 2. – Л.С.), товарищ майор, в один день с этой пришла, наверное, от того же методиста…

– Похоже от него.

– Картинка на открытке непривычная, раньше такие не приходили… «видение блаженного Августина Фра Филиппо Липпи» –  религиозная тематика !..

– А вот это уже интересно: на обратной стороне напечатано на машинке мелким шрифтом… мелким шрифтом обычно листовки печатают – чтобы побольше уместить – вот, как здесь, – все словами забито…

(С середины 50-х годов, когда они только появились, машинки с мелким шрифтом уже наверняка получили распространение, но откуда это знать замполиту части, дислоцированной в псковской глуши, он убежден, что легальный машинописный шрифт бывает только таким, как на штабных машинках – крупным)…

– Кто же это о нем так печется, а родители, небось, и не знают… Обещает организовать по почте рядовому Л.С. курс старославянского языка и присылать какие-то хрестоматии – кстати, бандероль с книгой уже пришла, но передавать до разъяснения всего пока не надо… 

– Какие хрестоматии, когда в тумбочке и в голове рядового должен быть только Устав строевой службы!.. рядовому бойцу не нужна книга Успенского, зачем заправщику языкознание… что это еще за «инструкции» молодому бойцу, когда он должен выполнять только приказы старших по званию…

– Дайте-ка мне личное дело рядового Л.С. Как он?

– (командир отделения, старший сержант)  Да так, ни то, ни се. Вчера получил два наряда вне очереди – сел на кровать…

– И всё?

– Да сел, как-то…  не как другие, не украдкой, а в открытую – устал, мол, и всё. В его тумбочке тетради. Написано: «древне-русский и старославянский чередование глухих согласных г к х».

– Ладно, секта – не секта… группа на доукомплектования воинской части в Грузии собрана?

– Так точно, ночью отправляются. 

– Вот туда его и включите – замените на кого-нибудь. Лейтенант из Грузии здесь?

– Так точно.

– Пригласите его. И вызовите рядового Л.С… 

Недели через две кошмара, называемого в армии «карантином» (наверное, для выявления какого-то вируса непригодности к службе), меня вдруг осенило, что наказание в случае нарушения запрета садиться на кровать или при опоздании встать в строй при построении,  нисколько не тяжелее пунктуального выполнения команд Устава, –  по крайней мере, когда ты моешь пол в Ленинской комнате, ты больше принадлежишь себе. Но обдумать, как мне реализовать это  открытие, эту новую ступень моей внутренней жизни, я не успел. Меня вызвали к командиру.

– Разрешите войти, товарищ полковник? (это рядовой Л.С. явился по вызову)

– Что это за «разрешите войти»! Вы что, на гражданке, или первый день в армии? Уже десять дней служите, а обращаться по форме не научились! «Артист»! Впрочем, ладно, тебя теперь в другом месте учить будут. Жаль  мне тебя отпускать, рядовой Смирнов, мы сделали бы из тебя хорошего заправщика, ты парень явно способный, но делать нечего: забирает вот тебя от нас лейтенант, поедешь служить в Грузию. Понимаю: служить лучше на родной земле (–  да уж, конечно!), да и часть там не такая престижная, не ракетная, но служба есть служба. Ты согласен? 

Я не верил своим ушам – в Грузию!.. Да я хоть на край света, лишь бы из этой казармы, ехать в поезде, лежать не по Уставу на полке и смотреть в окно – да это просто мечта. Не разыгрывают ли?

– Ну, так ты  согласен?

Я что-то промычал, боясь обнаружить свои  чувства – а вдруг передумает, увидев мою радость – не для того ведь командир, чтобы делать приятное рядовым.

– Ладно, вижу – согласен. Собирайся, через час отправляетесь. Да вот, возьми там, на столе, тебе бандероль прислали и какие-то открытки, что ли…

Уже в дороге набиравший группу лейтенант заговорил со мной.

–Ты артист?

–Нет, актер.

– А мне сказали артист. Ну ладно. Играешь на чем?

– Нет.

– Поёшь?

– Нет.

– Что же это полковник так тебя расхваливал и отпускать не хотел? 

Позже, в разговорах выяснилось, что командир роты всех солдат, от которых избавлялся, расхваливал этому лейтенанту, как Собакевич Чичикову своих крепостных.

После прибытия в воинскую часть в Сартичале (под Тбилиси) история с открытками, естественно, возобновилась, они пошли своим чередом и вся, по сравнению с предыдущей небольшая, воинская часть знала, что я получаю по почте какие-то шифровки. Это было уже фоном, на котором проходила дальнейшая служба. Спустя некоторое время на станцию связи, где убивал армейское время Л.С., заходит замполит (естественно, уже другой). Провел пальцем по релейной стойке – проверял: давно ли вытирали, а потом приступил к беседе.

– Скажи мне, Смирнов, только откровенно, что же это ты делаешь?

– Как что? Я ничего не делаю.

– Я не об этом. Ты что на себя напускаешь? Почему у тебя в тумбочке церковная литература?

Он открыл мою тумбочку и вынул «Труды и дни» Гесиода  и  «Диалоги» Платона («Моби Дика» Мелвилла, только что присланного мне А.А, оставил без внимания).

– Это не церковная литература, товарищ майор, просто дореволюционные издания, со старым шрифтом.

(Тот, кто осведомил его о книгах, вероятно, квалифицировал их как «церковные» по наличию в них буквы «ять» и слов «бог» и «боги».)

– Вижу, что не церковные, ну а эти тебе – зачем и откуда у тебя дореволюционные издания?

Я сказал, что сочинения Платона входят в программу филологического факультета, откуда меня призвали, а книги я получил по межбиблиотечному абонементу в Тбилисской государственной библиотеке, а дореволюционные издания – потому что диалоги «Федр» и «Апология Сократа» в советское время не издавались.

– А ты знаешь, кто был этот Платон?

– Конечно. Древнегреческий философ, основатель теории идей, то есть идеализма.

– Вот именно, идеализма. Он был рабовладелец и своим идеализмом выражал идеологию рабовладельцев.

– Ну и что?

– Вот видишь – ты даже не понимаешь «что», а берешься читать такие книги, да еще в дореволюционном издании. Видно, кто-то пудрит тебе мозги, открытки какие-то получаешь – вся часть об этом говорит. Почему тебе не письма пишут, а открытки – чтобы все, что ли, видели – галиматью эту? А зачем? Брось это, будь проще. Давай вот как договоримся: ты книги эти завтра же верни – на гражданке будешь Платона читать, а приятели твои пусть письма шлют, а если открытки, то нормальные.