21.02.2007 | Асаркан. Ящик Льва Смирнова

Если бы он вел дневник

Одна из сквозных линий в открытках Асаркана – это что-то вроде рассредоточенного в пространстве и времени дневника

Поначалу у А.А. были масштабные планы почтовой поддержки Л.С. в армии, в первых же открытках он сообщил, что у него готова целая учебно-просветительская программа. Да и адресат, как герой толстовского «Детства, Отрочества, Юности» (см. Юность, глава III, Мечты) понастроил планов: в первый год службы - освоение древне-русского и старославянского, а также истории античной философии, во второй год – освоить сравнительное языкознание и выучить один иностранный язык, в третий год – современную философию и еще один язык – и тд. и тп.

Но осуществление этой их совместной программы духовного противостояния деморализующей атмосфере армейской жизни сразу же натолкнулось на саботаж со стороны объективных и субъективных факторов:

открытки и бандероли сильно задерживались, вовсе не доходили, а адресат оказался не готов к устойчивой эпистолярной связи; каждая открытка А.А. вызывала у Л.С. взрыв желания сразу же сесть и написать обо всем, описать все сразу, но дело обычно кончалось двумя-тремя первыми фразами. «Зачем все так прекрасно и ясно у меня на душе и так безобразно выходит на бумаге» - как Николенька Иртенев в отчаянии думал Л.С., просиживая в Ленинской комнате над пустым листом бумаги все личное время солдата. Его командира отделения, ефрейтора Толю, оцепенелого, как придонная рыба, но, при этом, все видевшего и ничего не прощавшего, это выводило из себя и он «изблевывая злобу» бросал: «Всё, зеленый, ей пишешь? – зря: все равно ждать не будет, лучше сам брось писать – легче будет, у нас, курвы, никому уже не пишут». (Позже, оказавшись в качестве сопровождающего в Москве ефрейтор Толя по просьбе Л.С. встретился с А.А., тот целый день таскал его с собой по городу и в результате Толя  вернулся в часть с таким избытком восхищения А.А., что частицу его перенес и на рядового Л.С. Впрочем, время от времени, на Л.С. вдруг находило просветление и он разражался большим письмом-сочинением и махнувший уже было на него рукой А.А. немедленно слал ему одобрительный отзыв и организовывал промоушн его сочинению среди знакомых.

А.А. же оказался верен своим эпистолярным обязательствам, даже когда понял, что интерактива в переписке не получается. Его послания стали демонстрацией взятых на себя обязательств, несмотря ни на что. Из-за нездоровой реакции на открытки А.А со стороны дружного армейского коллектива (о чем уже было сказано раньше) Л.С. просил посылать ему не открытки, а письма, или открытки в конвертах; А.А. ответил, что на более основательный жанр переписки, с глубиной и мыслями, он не способен, однако просьбу принял во внимание, и характер посланий несколько изменился.

А.А. не стал прятать открытки в конверты, что было бы с точки зрения его концепции открытки просто нелепостью, а сделал наоборот - открытки  предельно упростились внешне, никакого «визуального решения» (только на изобразительную сторону он подбирал все больше лики святых мучеников с суровым и укоряющим адресата взором), они стали теперь только текстовыми,

это были уже, по сути, письма в форме открыток: протокольно сжатые, краткие отчеты о событиях ближайших дней, тексты, оборвать которые он мог на любой фразе и начать – тоже с любой, минимум, чтобы адресат чувствовал себя присутствующим в московской жизни А.А.; он делился с ним поровну единственным, что всегда имел: самоощущением «быть самим собой». (Последнее было самым ценным: уже в начале 1964 года Л.С. был признан негодным к строевой службе.)

Одна из сквозных линий в открытках А.А. – это что-то вроде рассредоточенного в пространстве и времени дневника, она то еле прочитывается, то доминирует – как в посланиях с января 1963 по март 1964 года.

Если бы А.А. вел дневник в 1963 году, он, возможно, выглядел бы как его послания в воинскую часть, где служил Л.С.

Январь 1963 (письмо, на машинке)

Левка, я сижу у Яника и только что прочитал твое письмо ему. Я сначала  писал и посылал много, но получилось наверно как тогда на Острове – я писал, а тебе не передавали. Потом я потерял твой адрес, и тут ты начал писать, но без указания адреса. Потом приехал Сашка Курепов, у которого твой адрес был. Тут я снова написал тебе открытку, в которой сказано то же, что я пишу сейчас. Может быть вообще лучше посылать  не открытки, а закрытые письма? Или писать тебе в Тбилиси до востребования?

«Новая книга по философии» - сообщаю второй раз – называется так: А.Хюбшер. Мыслители нашего времени. Издательство Иностранной литературы М 1962. Сейчас она лежит у меня дома и я делаю тебе по ней дайджест.

С 3 февраля в Москве будет играть Театр греческой трагедии из Греции /из Пирея/. Но я наверно не пойду. Я никуда не хожу и почти никого не вижу.

В Москве выставки разных несозвучных последним событиям художников – югославских примитивистов, Леже и Пиросманишвили. «Интрига» не закончилась. Яник читает журнал «Жизнь глухих», широко освещающий разные вопросы нашей советской действительности. …

Твое сочинение о Гамлете штудируют ученики Юрки в его школе.

Я послал тебе еще открытку с маленьким текстом Кафки в переводе Яника…

6.2.63 (открытка, от руки)

Пишу ночью, поэтому не на машинке. Я не успел ответить на твое письмо с первой фотографией, как пришло второе. Приходится торопиться – пока ты не прислал цветное фото на фоне знамени. За это время мы с Яником послали тебе книжку о Тбилиси, а теперь я начну отправлять тебе книжки по плану, который был составлен так давно, что ты, наверное, уже не интересуешься славянским языками. Для успешной просветительской деятельности читай журнал Наука и жизнь – очень хороший…

18.2.63 (открытка, на машинке)

Левка,. я вставил в машинку новую ленту, что само по себе является для меня источником вдохновений, но это вдохновение я должен употребить на две рецензии /Бесприданница в Т.ре ЛенКомс. и Тристан И Изольда в Калинине/, статью об эстраде для ЛитГазеты и обзор зарубежной почты для Театра, и только тогда смогу быть к услугам. А к тому времени новая лента станет уже старой и не будет давать таких ярких отпечатков. Тебе предстоит пройти еще и через это испытание. Пока что пиши сам. Ты что-то тоже заглох.

В Енакиево я, очевидно, не поеду, так что если ты еще не написал туда – не пиши. Если я куда и уеду, то в командировку. Здесь все кроме меня смотрят греческую труппу плакальщиц с солисткой-вопленницей;  они играют Электру совершенно по-деревенски, и это стало сенсацией, потому что оказалось, что это и есть античная трагедия.

2.4.63 (письмо, на машинке)

Об А. Кочеткове известно мало. Он печатал переводы из восточных поэтов

у пальмы нет больше тени ее опали плоды

плоды и листья той пальмы сорвала буря беды

взманив меня как ребенка на цвет на запах на звук

душой лукавило небо чтоб вырвать юность из рук

и образа я не знаю и я содержимым пуст

ушли они без возврата из сердца очей и уст

            а потом умер – несколько лет назад – и был почтен обычным некрологом, какой положен по чину рядовым  членам союза писателей. Которые люди его знали – те умолкают при его имени, и среди переводчиков можно услышать, что если и был гений, так это Кочетков. Но мне еще не встречался человек, знавший его хорошо, хотя я всех о нем спрашивал с того времени, как прочитал его переводы из Низами, а это было в ЛТПБ.

А эти стихи о Прокуренном Вагоне мне принес Вадик, а ты может быть захочешь переслать их в Тулу.

Очень несовременный поэт. Должен тебе понравиться. Мне нравится.

Если же он тебе не понравится – ты может быть напишешь мне хотя бы об этом.

Напрасно ты мне не пишешь. Мне и без того плохо.

А сейчас я слушаю двойной скрипичный концерт Баха у себя в комнате, потому что мне подарили проигрыватель и я купил к нему одну пластинку. Я слушаю все время одну пластинку /на обороте – Вивальди/ и читаю Историю Одного Города.

У меня ночует Сашка Курепов, только что он ушел.

Сейчас кончится пластинка и я лягу спать.

4.4.63 (продолжение письма, на машинке)

Вот очередной начатый и не конченный листок для тебя. Такие листки валяются у меня повсюду. Пока ты обижаешься, что я не пишу – я пишу. Только не дописываю. В данном случае я фактически еще и не начал писать, только попробовал разогнаться – но кончилась пластинка и я лег спать. Это было позавчера. Бессмысленно рассказывать тебе как я жил вчера. Плохо жил. А сегодня в 8 часов утра позвонил твой ефрейтор Толя  /а я заснул только в седьмом часу/. Сейчас вечер, и он сидит у меня. Мы смотрели с ним мультфильмы, о которых мне нужно писать для Моск. Комсомольца, потом были в молочном кафе на Неглинной. Теперь мне нужно писать о мультфильмах. Только что закончилось Болеро Равеля и сейчас крутится Ученик Чародея. Это Сашка Курепов купил мне с зарплаты еще две пластинки – эту и Пятую Шостаковича. А сегодня утром Вадик принес мне на неопределенное время целый штабель Баха, Шостаковича и прочего в том же  и не в том же духе. К твоему приезду у меня будет хоть не как у Яника, но все же.

Так я получил возможность послать тебе письмо, не написав его. Меня застигли врасплох. Большая удача.

Но ты – ты же знаешь, как я живу. Почему же ты не пишешь мне? У тебя есть Ленинская комната, а у меня только моя. Кому труднее?  Мои московские возможности позволяют мне посылать тебе открытки, которые тебя не устраивают. А письмо мне трудно писать потому же, почему я не могу в этой московской жизни написать, скажем, роман. Такая тут Москва и такой тут я. И ты это знаешь. Если, конечно, не забыл.

С другой стороны, я до сих пор не знаю, получил ли ты древнерусскую хрестоматию и годится ли она к твоим теперешним интересам и делам. Ефрейтор Толя говорит, что ты стал исправным солдатом. Это хорошо без всяких но. Но если к этому есть еще какие-нибудь но – было бы совсем замечательно. Мне бы нужно было  знать твое продвижение не по службе, а по самому себе. Мне это нужно знать даже тогда, когда я тебе не пишу. Чтобы писать. Может быть не чаще, но точнее. А ты молчишь.

Левка, исходи, пожалуйста, из того, что я принимаю тебя всерьез. Не исчезай.

15.4.63 (открытка, от руки)

Получил сегодня два письма, из них одно (о Красной Горке) – В поврежденном виде. Оба очень понравились Риду, он читал их в метро по дороге на Ленинградский вокзал. Мне тоже. Но я остался в Москве. Получил ли ты стихи Юнны Мориц на фотобланке с картиной Гудиашвили? Получил ли открытку ко дню рождения? Получил ли сноровку? Закалку? Тренировку? Ты хорошо пишешь как – из себя или вопреки себе? Получил ли нашу (с Ленькой и Вадиком) открытку из «Отдыха»? Я послал тебе сегодня интересную книжку.

17.5.63 (письмо, от руки)

Левка,

вчера мне позвонил женский голос и сказал, что в кафе для меня есть письмо из Тбилиси. Я получил его у швейцара. Никакого парня при этом не было.

Прощальная симфония понравилась мне меньше Красной Горки, но это особый разговор. Мне не понравилось другое: что ты не пишешь, получил ли ты книгу и та ли это книга, которую ты хотел.

Но я подумал, что об этом ты написал отдельно. И пришел сейчас поэтому на Почтамт. Здесь мне дали разные письма, а от тебя ничего. У меня оставалась одна копейка, я купил лист бумаги и конверт без марки. Левка, постарайся написать мне большое связное письмо о книгах, делах и планах. Это мне нужно для стабилизации.

Постарайся написать мне так, чтобы я понял, что это – ответ на такое-то письмо или открытку. Ударом на удар. Чтобы получился диалог, хотя бы абсурдный.

Сейчас в Москве очень жарко. У меня нет дел и нет денег – для равновесия это так же хорошо как и наоборот, и Сашка Кур., который жил у меня все это время, уехал в Ленинград в отпуск. Я начал большую операцию по отсыпанию… И мне никто не нужен, поэтому мне не приходится уходить в себя (где я обычно и отыскиваю тех, кто мне нужен). Я ухожу в одеяло.

Но ты напиши мне побольше и поподробней, потому что завтра будет не то, что сегодня, а послезавтра все будет настолько не так, что все сравнения придется черпать из позавчера.

Я пошел домой.

2.6.63  (открытка, на машинке)

Левка, за то, что я пишу тебе мало, ты не пишешь мне вовсе. Сначала я не знал только, дошла ли до тебя книга и та ли это книга, а теперь я не знаю есть ли ты вообще и тот ли ты, которого я знал. Мы не в равном положении. Тут в Москве выступал необыкновенный /не необыкновенно хороший или плохой, а просто необыкновенный/ дирижер Лорин Маазель, и я мог бы написать тебе про него больше, но сегодня я смотрел фильм Козленок за Два Гроша и там говорят, что, конечно, единорог не может жить на нашей улице. Даже козленок умер. Так что не о чем и говорить. А когда есть о чем - о том нечего писать. Если бы я не боялся тебя обидеть – я посылал бы тебе чистые листы бумаги, но вместо этого я просто прошу тебя написать, жив ли ты еще. С.

9.7.63 (письмо, на машинке)

Левка, мой способ понимать других людей состоит в том, что я думаю не о них, а о себе. Поэтому иногда я сильно ошибаюсь, но зато иногда угадываю их до того вглубь, что нельзя и говорить об этом – по каковой причине я теперь все больше молчу и во многих других случаях, когда заговорить ничего не стоит. Чем больше ты углубляешься – тем чаще о тебе говорят, что ты опустился, и правильно говорят, ибо это и есть твое направление. Я еще по-прежнему способен на мгновенные контакты с переключением на интересы собеседника и в его тональность – но это есть возможность изготовлении я открыток, а для писем эта моя гибкость недостаточно устойчива. Мне всегда хочется писать тебе, но сейчас я это делаю потому, что через 20 минут нельзя уже будет печатать на машинке и таким образом я остаюсь в открыточных пределах.

Сегодня я смотрел израильский документальный фильм «Кибуц»: в Москве идет международный кинофестиваль, и я хожу в основном на документальные /собственно, короткометражные, независимо от жанра/ фильмы в Дом кино, а на прочие слишком хлопотно попадать. Киббуц – это израильский колхоз. Их там 250. Они возникли на энтузиазме первых палестинских поселенцев и содержат коммунизм: все общее, все равны, едят в столовой кто сколько хочет, каждая супружеская пара имеет «полторы комнаты и отдельный санузел», дети из родильного дома попадают в ясли, оттуда в детдом, оттуда в интернат и школу; родители встречаются с ними ежедневно в 5 часов вечера и кроме того пользуются правом укладывать их самолично спать в яслях и детдоме. Если член киббуца работает на стороне /среди них есть даже министры/ - он отдает свой заработок в кибуц. В субтитрах говорится: «это первое на земле место, где осуществлен принцип от каждого по способностям, каждому по потребностям» /старые евреи, набившиеся в зал, устроили этой надписи овацию/. В конце показано общее собрание, на котором обсуждаются /точнее – упоминаются/ проблемы: пропал энтузиазм пионеров, остались привычка и серые будни; я хочу, чтобы мои дети были всегда при  мне; - ответа не последовало, поскольку его и не может быть. Я надеюсь,  что наши /наши с тобой, допустим/ перспективы не таковы, но, конечно, это нечто более сложное, чем просто тоскливое и удручающее зрелище. Возможно, что сделать сытыми подавляющее большинство людей можно только этим способом /во всяком случае, в бедных странах/, и тут начинаешь понимать, что самое главное для тебя – отстоять свое право оставаться голодным. Пока что я посылаю тебе книжку с тремя ранее опубликованными и одним впервые переведенным рассказом Сэлинджера и перелагаю дальнейшее обсуждение этой тему на эту книжку. А мне осталось пять минут.

Мы еще не ездили с Вадиком к Риду – его день рождения будет 18 июля, но мы вряд ли поедем и 18-го. А ты, значит, не приедешь? Завтра – нет, не завтра, но на-днях – Вика уезжает в Запорожье, тут же уедет в Ленинград Оля – я ее не вижу и не существую для нее, но это имеет значение для меня, потом уедет Миша, новый для тебя персонаж, и останется Вадик, который проводит почти все время на даче и за рисованием для поступления /в будущем году/ в Строгановское училище. А у меня почти все время ночует Сашка Ку. /когда не остается на ночь у Вейланда/. Улитин в Прибалтике, там же – но в другой части – Юрка Айх., и вот тебе вся картина быта и нравов. Приедешь?

Все. 12 часов. Я закрываю машинку и ложусь читать Моби Дика…

4.8.63 (открытка, от руки)

Получил авиа-письмо. Все как сговорились. Начался фестиваль – приехал Ким. Уехал Ким – приехал Гудков (с невестой!). Проводил его – появился Ренанский. Уехал он – пошли письма. Вика пишет из Запорожья, Оля с соседней улицы, П.П.У. – с пляжа. Л.М.С. – из какого-то миража. Одна статья об эстраде, другая статья об эстраде. Завтра надо писать третью. Жара. Клопы. Потоцкий с пьесой. Рид с обидами.
(Как только я написал эту фразу, явились – в 2 часа ночи – Вейланд и Сашка. Только что ушли.) Тем не менее ты получишь письмо. Но не сейчас.

21.8.63 (открытка, на машинке)

Левка, я был день в Ленинграде и день в Таллине, и послал тебе из Таллина открытку, что это город как раз для тебя. А в Ленинграде на почте я прочитал объявление, что с 1 марта не принимаются бандероли в адрес воинских частей. В Москве такого объявления нет, а порядок тот же, поэтому ты не получил книгу, которую я тебе послал, а так как я посылал не заказную бандероль,  а простую, без обратного адреса, то она так и исчезла в просторах и глубинах. А я собирался послать тебе Моби Дика.

Нет ли у тебя шанса приехать?

Не начнешь ли ты писать чаще?

Я еще не отоспался с дороги, а мне уже надо ехать в Комс. Правду, звонить в Смену и прятаться от звонка из Музыкальной жизни. Кофе в Таллине плохой, а кафе хорошие. Стиль -  XV века, но не только. Это город, чтобы сниться. С.

26.8.63 (открытка, на машинке)

Выяснилось, что я получил неверную информацию или неправильно понял верную. Не принимаются бандероли только в адрес полевой почты, а в/ч можно. Поэтому я отправляю тебе кое-какое чтение – не первого класса, но кое-что интересное там есть.

Тут опять сейчас волна личных событий и драм – Вика, Оля, Миша /новый персонаж/, даже Сашка Ренанский. И много невыполненных обязательств по казенному писанию. Я все время вижу упрек в твоих глазах, и в этом смысле ты находишься со мной в постоянном общении. Тебе, конечно, от этого не легче, а мне бы хотелось посмотреть на тебя, чтобы убедиться насчет глаз: может быть они просто сонные, а я тут казнюсь. Писать тебе всякие новости культурной жизни мне не хочется, хотя они и есть. Читай прессу. Заказывай чтение. Но главное – пиши. И появись.

26.9.63 (письмо, на машинке)

Ну хорошо, будем считать, что они – которые не передают тебе приходящую на твое имя почту – одержали временную победу. Судя по письму, которое я получил от тебя сегодня, ты не читал по меньшей мере три мои последние открытки. В последней из них говорилось, что Сашка Курепов едет в Тбилиси со своим кукольным театром и напиши  поэтому как ему тебя найти. Теперь я повторяю это в закрытом письме, но боюсь, что твой ответ уже не застанет Сашку в Москве. А это может помешать ему найти тебя в Тбилиси, он еще не знает расписания гастролей – там кроме Тб. есть еще Сухуми и Батуми, но неизвестно в каком порядке, - поэтому напиши одновременно мне и по адресу Тбилиси Главпочтамт до востр. Ку. А.С. – чтобы Сашка с тобой не разминулся. Он привезет тебе Моби Дика.

Я послал тебе два сборника Редактор И Книга, а потом детгизовскую книгу о нидерландской живописи. Они тоже не дошли до тебя. Все это очень печально, и время от времени я вспоминаю, что ты даже не знаешь, что я был в Таллине, а это мешает мне приводить новые аргументы в пользу того, что Таллин – это город для тебя. В последней открытке я также передавал привет твоим ребятам и спрашивал, не прислать ли тебе что-нибудь для них. Ибо где, например, ты возьмешь авторучку?

Может быть бандероли не доходят потому, что они простые, а не заказные? Тут в Москве о грузинах представления самые расистские, и каждый охотно допустит возможность похищения предприимчивым усатым грузином в Тбилиси или Сартичалах беззащитных московских бандеролей. Заказные бандероли, однако, должны иметь адрес отправителя, и я не знаю, годится ли тебе это...

Сейчас я буду менять ленту...

Вся операция заняла двадцать минут. Я пошел мыть руки. Хотя правильнее было бы вымыть и вычистить шрифт.

__________________________________________________________________________
Тут говорит ритуал. На новой ленте первым делом печатается открытка Улитину. Тут, говорит ритуал, каждый камень Ленина знает по топоту – и вдруг, пожалуйте, Не Тот Фагот.

Нарушение. Нарушение грозит исключением. Это бы ничего, но исключение грозит правилом. А правило грозит всегда.

Знаешь, Левка, напишу-ка я все-таки Улитину. Тем более, этот листок вставлен криво. Я сейчас напишу Павлу, а потом вставлю этот листок ровно.

______

Днем 27.IX

Ночью я больше не печатал, но и не спал, а спал с утра до вот сейчас. Я наверно заболел, простудился,  у меня образовался низкий глубокий благородный бас и больно глотать. Нужно было звонить по редакциям, но я проспал. Теперь нужно звонить Вике, но дело в том, что нужно бы позвонить еще и Оле, а у меня для нее нет пока никаких сообщений, - а она скорее всего сидит у Вики, так что, позвонив Вике, я нарвусь на Олю, в то время как если я спокойно дождусь звонка Сашки, то я передам ему все для Вики без звонка ей и без разговора с Олей…

И т.д. Каждый день новости, из чего ты видишь, что все по-прежнему.

А еще приезжал Ренанский, окончивший в Ташкенте музыкальное училище и остающийся там же в Консерватории. Он провел в Москве три дня, общаясь со мной тайно от мамы, а потом поехал в Ленинград, чтобы снять своей кинокамерой Достоевские места, но так ничего и не снял, а ходил пешком в Выборг. Я дал ему адрес Рида, и он некоторое время жил у него, потом Рид уехал в Одессу, а Сашка все равно жил у него, и когда я был /18 августа/ в Ленинграде – Сашка был у Рида, но я об этом не знал и поэтому уехал ночью в Таллин. Рид написал мне о Сашке «много мускулов и мало Баха», Сашка, вернувшись, жаловался на Рида, но из всего этого я понял только то, что они понравились друг другу.

Вадик шьет брюки и рубашки. Получается это у него очень хорошо. Вижу я его редко, он занимается академическим рисованием, чтобы поступить в будущем году в Строгановское училище, где обучают прикладному искусству. Редко вижу я его не поэтому, а потому, что у него своя жизнь. Он молодец.

/Оля пришлет тебе книгу Петрова-Водкина с Сашкой, если Сашка поймает ее в оставшиеся до от’езда дни./

В Современнике, кажется, начали репетировать Сирано в переводе Юрки, ставит Кваша, Сирано играет Казаков, а во втором составе – Валя Никулин. Я почти никого не вижу, это мне сказал Владик Заманский, которого я случайно встретил на улице. Современник в опале у начальства, сначала за Двое На Качелях, потом за пьесу Володина Назначение, теперь за инсценировку Чудотворной /спектакль называется Без Креста/, потому что повесть-то антирелигиозная, но спектакль мрачный и не зовет.

Алик Вольпин подал в суд на фельетониста Шатуновского и журнал Огонек за «оскорбление чести и достоинства» - небывалый случай в нашей жизни, и хотя по закону Алик неопровержимо прав, дело, надо полагать, замнут, сославшись на то, что Алик психический.

Левка, мне очень трудно писать тебе не открытки. Я должен быть ограничен форматом. а письмо – как жизнь, все время думаешь что Это Я Еще Успею и не успеваешь ничего. Тут сидит Витька Энговатов, он пришел строить у меня в комнате стеллаж, но не оказалось гвоздей, и сейчас мы с ним пойдем в город. Он ждет когда я закончу, и поэтому я заканчиваю. Я обязательно должен отправить тебе это письмо сегодня.

Напиши мне сразу же. И Сашке Курепову – в Тбилиси до востребования.

Левка. приезжай сюда. С.

13.I.64 (на странице журнала «Америка»)

(на машинке) Поскольку из четырех папок,  которые Вадик унес тогда с выставки в своем портфеле, у него сейчас сохранилась только одна – она тебе либо достанется, либо нет. Скорее нет. Поэтому я посылаю тебе этот номер Америки – он на ту же тему, что и выставка. Несколько дней назад, когда у хозяев выставки кончился запас папок, раздавали этот номер.

Это ответ на письмо №1. Я получил его сегодня. День твоего от’езда  я проспал – лег, как только отправил вас с Сашкой. А вечером поехал к Айхенвальдам, поскольку не добрался к ним в новогоднюю ночь. На другой день они уехали в Таллин, и Сашка с ними. О том,  что ты благополучно улетел, я узнал только позавчера. А что прилетел – сегодня. У каждого из нас свое течение времени, и так нам и надо. Всю последнюю неделю я развозил по городу пластинку Ромки Сефа с записью «мьюзикла», который ты слушал у Иры Уваровой – «Оливер!». Я переписывал его на разные магнитофоны. Запись для тебя можно было бы сделать на магнитофоне Виктора Иоэльса – если тебе нужно. Тебе нужно?

А сейчас я пойду к Наташе Садомской отдавать 10 рублей из двадцати, которые я ей должен. Тетка у нее, заболевшая в тот вечер, лежит в параличе – и будет так всегда. Сегодня я получил первые в этом году деньги – 27 рублей за статью о Юлии Борисовой для советского журнала в Америке. Теперь начинается волна гонораров на весь январь. В феврале не будет ни копейки, но в эту волну входят 300 рублей /надеюсь/ за текст к фильму, и если у тебя есть просьбы, связанные с расходами – торопись изложить. А то я уеду на эти деньги в Ленинград и может быть в Таллин. Вика снова с Диком. Вот так проходит день после твоего отъезда.

(от руки) Сейчас я вернулся от Нат Сад. Тетка умерла…

Февраль 1964 (листок на машинке)

У меня под стулом стоит проигрыватель и проигрывает Концерт для оркестра Бартока. Кроме того я купил пиджак и брюки. О брюках Сашка Ку. с презрением отозвался, что они солдатские, Бартока же мне подарил Рид, а проигрыватель плывет. Из этого ты видишь, что я недавно получил деньги и успел съездить на них в Ленинград. Появился также шкаф – симпатичный маленький шкаф из Детского Мира, я собираюсь запихать в него бумаги со стола и с этажерки, и тогда у меня станет просторно, чего мне давно хотелось. В Ленинграде я смотрел в ТЮЗе /в новом здании/ Сотворившую Чудо. Девочку играла О. Волкова, которая мне когда-то так понравилась в Сказках Пушкина /она играла Бесенка в Сказке О Попе И Балде/, что я искал, где бы о ней написать, и кончилось это тогда тем, что я написал в Театральной Жизни. Теперь она мне тоже очень понравилась, но писать я об этом не буду, а написал ей записку и отправил за кулисы, а потом уехал в Москву. Из того, что описывает Бояджиев об американском спектакле, в Ленинграде было не больше одной десятой /да и то еще не выяснено, разрешат ли играть/, но у Волковой было почти все и плюс кое-что, чего не знает Бояджиев а знает только она сама. Вика уезжает на гастроли в Воронеж и прочие города в тех краях, а потом, возможно, будет в Тбилиси. Миша уехал на каникулы на Кавказ кататься на лыжах, точнее я не знаю, Вадика я не видел, Олю тоже. У писем, которые ты от меня получаешь, автора нет. И это не страницы книги. Это вынужденные отклики на твою неправильную просьбу писать. Правильно было бы, если бы ты просил об этом Рида и он бы тебе писал. А я не Байрон, я другой. А что ты делаешь в санчасти? Мне бы хотелось знать об этом больше. Кафку напечатали в журнале Иностранная Литература № 1 1964 г. – Чтобы не Обрывались Нити – приходится относиться к письмам как к делу среди других дел. Я улаживаю дело которое надо уладить. Из этого получаются слова, сказанные не вовремя. Но мы будем – я надеюсь, продолжать эту игру, потому что в самом деле нельзя, чтобы обрывались нити. Я хочу сказать, что нумерация писем – это наказание, заслуженное нами обоими, мною в особенности. А насчет Рида помни, что его фамилия для почты – Вите, а писать сейчас лучше Д-88 до востребования.

Это ответ № 2...

13.2.64 (открытка, на машинке)

Я получил №№ 3, 4,5 и «кажется пятое», которое на самом деле шестое. Сейчас нет возможности писать по-настоящему, потому что и тд. С другой стороны надо торопиться. Эта открытка есть форма моей торопливости, а прочее потом. Пока же постарайся объяснить мне, насколько новая ситуация у тебя потребует новых форм от меня. Нужно ли работать на массового читателя.

15 и 16 в Консерватории Страсти По Матфею, а 18 – Мессия /Генделя/. Посмотри по радиопрограммам – может быть будут транслировать. «Твой» проигрыватель починен и играет у меня. Но есть еще один.