21.12.2006 | Pre-print

Наташа — 1

Первое мое впечатление от мюзикла "Наташа", естественно было: "Ну, клюква!" Часть первая. Предыстория.

В отличие от немецких славистов, живших по ту сторону Стены, Изольда Эйхлеб (настоящая фамилия Эхлепп) не занималась загадками русской души, равно как и не бредила русским революционным авангардом, этой путеводной звездой западной культурологии. Собственно, даже не славистка -- просто учительница русского языка, который изучала в "глубинке", в Казанском университете,

Изольда Эйхлеб была плоть от плоти гедеэровской служилой интеллигенции: первого мая в синей блузке дефилировала со своим классом перед трибунами, размахивая красной гвоздикой; произносила в положенное время положенные фразы; казалось, не замечала той Германии -- как в хорошем обществе не замечают совершенной кем-то оплошности. А режим время от времени подкидывал ей дармовые путевки на Черное море и закрывал глаза на шуточки по адресу хонекеровского "максимус-ленинус" (аналог брежневского "сиськи-масиськи").

Впрочем, ей была близка господствующая эстетика, каковая могла наполняться любым политическим содержанием. Если в СССР смена курса означала смену стиля, то искусство ГДР на протяжении всей своей сорокалетней истории питалось исключительно "пролетарским" экспрессионизмом двадцатых годов да ротфронтовскими маршами вкупе с "испанскими мотивами". Через брехтовский театр, озвученный Куртом Вайлем, это обретало фундаментальность, способную вынести идеологическое бремя тоталитаризма.  

С концом ГДР прекратилось и преподавание русского языка в большинстве школ Лейпцига, где проживала Изольда Эйхлеб. Она -- на сильнейшем социальном сквозняке. Все, что представлялось замурованным раз и навсегда, оказалось лишь временно заколоченным -- и наоборот, жизненный уклад, еще вчера поражавший воображение своей стабильностью, рухнул в одночасье. Не знаю, скандировала ли Изольда Эйхлеб вместе со всеми: "Мы -- народ! Мы -- народ!" -- на знаменитых лейпцигских манифестациях против Николаускирхе, непосредственно предшествовавших падению хонекеровского правительства. Рубить сук, на котором сидишь, -- любимое занятие интеллектуалов всего мира. 

Изольда Эйхлеб ударилась не сильно. Семьи у нее не было -- причем не было никогда: двухлетним ребенком спасенная из дымящихся руин, Изольда выросла в евангелическом приюте, позднее преобразованном в школу-интернат. Жизнь сделала ее жесткой, самонадеянной, предприимчивой. На Западе такой тип женщины иронически называют эманса. И вот "эманса" пытается выкарабкаться из той унизительной ситуации, в которую попадает вместе с сотнями тысяч других гедеэровских гуманитариев, лишившихся страны, профессии, работы. Ничтоже сумняшеся она пускается во все тяжкие мелкого предпринимательства. Тут и просуществовавший менее полугода модный бутик, тут и бюро путешествий, специализирующееся на экскурсиях по Волге -- но новые бундес-граждане предпочитают экскурсиям по Волге дешевые автобусные туры в замки Луары. Тогда Изольда Эйхлеб переселяется в ту часть Германии, где замками Луары никого не удивишь.

В начале девяностых годов мода на Россию еще себя не исчерпала, хотя и на излете: одежда и сумки со стилизованным кириллическим алфавитом снабжены, как правило, табличкой "уценено". В это время Изольда Эйхлеб пишет пьесу, а точнее - мюзикл, полагая, что русская тематика в соединении с русским же музыкальным извозом (композитор - русская немка) обеспечит ему успех.

Этого не произошло, мюзикл "Наташа" затерялся в потоке третьеразрядных музыкальных спектаклей, которыми изобилует провинциальная немецкая сцена. Многим, очень многим лавры Ллойда Вэбера не дают покоя, но секрет успеха на то и секрет, чтобы большинство охотников возвращалось с пустыми ягдташами. В значительной мере драматург сама же была виновата: полагаясь на сделанные ею музыкальные ремарки, доверилась какой-то студентке, берущей уроки композиции.

Первое мое впечатление от мюзикла "Наташа", которому, волею обстоятельств, я подпиликивал, сидя в оркестровой яме Ганноверш-Миндена, естественно было: "Ну, клюква! Ну, кегелеголовые немцы!" Ни малейшей симпатии не вызвала и страшно худая долговязая женщина, вышедшая на аплодисменты в джинсах и T-shirt. Разумеется, я не мог знать, что Изольда Эйхлеб была уже смертельно больна. Одно это удержало бы меня от публикации заметки, назначение которой исключительно в том, чтобы позабавить читателя ( "Итоги" от 18 апреля 2000 года). Но возможно и другое: даже по первому впечатлению водевиль "неводевильно" обжигал, раз уж я так на него отреагировал - хотя в этой своей реакции и не удосужился разобраться, пускай по какой-то душевной лености... Чтоб ее преодолеть, понадобилась весть о смерти автора и - чего греха таить - понадобились признаки пробивающегося интереса к сочинениям Изольды Эйхлеб (пьеса эта - не единственный ее опус). И надо сказать, что по прочтении авторской машинописи - на которую до сих пор никто не посягал - понимаешь: пред тобою нечто в высшей степени оригинальное, а вовсе не нахальная вампука с наляпанными как попало русскими именами.

Подлинная "Наташа" не аутентична тому, что звучало со сцены в Ганноверш-Миндене. Взять даже такую мелочь, как запомнившаяся мне Катя Ивановна - вместо Катеньки Измайловны.

При инсценировке совершенно пропадал -- тонул в бессмысленной попсе -- второй, более сложный интертекстуальный ряд, на поверхности оставалась лишь банальная пародия на экранизацию Голливудом русской классики. В действительности же переводчика постоянно подстерегает опасность обратного перевода: "Был Кочубей богат и знатен". А то, допустим, я читаю: "Und nun stosse an auf Wirtin woll!" И вдруг меня осеняет: да ведь это не что иное, как пушкинское "выпьем чарочку за шинкарочку". Проверяю -- прав. Отдельные пассажи, а главное, тексты песен переводить не имело смысла. Лучше было сочинить все самому -- как, например, "Балладу об оторванной ноге". Здесь моя задача состояла в том, чтобы как можно дальше уйти от музыкальной сатиры Пауля Дессау "Швейк в денщиках у Гитлера" и песен Рольфа Бирмана (гедеэровского Галича -- но только по жанровому определению). Пришлось имитировать вагонных нищих первых послевоенных лет с их актуализацией жестокого романса, в котором перемешались голоса деревни, лагеря и рабочего поселка.

И еще. Поскольку в немецком обиходе иностранные слова и целые фразы на чужом языке используются гораздо шире, чем в повседневной русской речи, то я счел необходимым их все перевести - порой не без сожалений. Так, в первой картине в уста графине Мироновой вложены слова Аррии, жены заговорщика Кекины Пэта, давным-давно ставшие самопародией и превращенные гимназистами в непристойную двусмысленность: "Non dolet, Paete" ("Не больно, Пэт"), что в переводе начисто теряет соль.

Изольда Эйхлеб умерла от заболевания, с которым ассоциируется представление о "группе риска". Однако эта успокоительная ассоциация обманчива: относить Изольду Эйхлеб к данной группе нет никаких причин -- тем не менее в ее кровь проникла роковая инфекция (по вине персонала косметической клиники). За несколько дней до смерти она позвонила к одной своей знакомой - израильтянке, отягощенной российским прошлым - это было курортное знакомство, из тех, что завершаются беззаботным обменом телефонами: "будете -- звоните".

- Наташа, это Изольда - помните? Молитесь обо мне. Вы там ближе к Богу.

Л.ГИРШОВИЧ

"НАТАША", ИЛИ ВЗГЛЯД ИЗ ОРКЕСТРОВОЙ ЯМЫ

(Журнал "Итоги" от 18.4.2000 г.)

Помимо постоянной службы в оркестре государственного ганноверского театра, мне нередко приходится играть халтуры в самых разных местах, от гамбургской оперы до крохотного городского театрика в Ганноверш-Миндене, на сцене которого и был показан мюзикл "Наташа". Мюзикл этот - продукт сугубо женского творчества, причем композитор - наша соотечественница, выпускница ленинградской консерватории, впоследствии учившаяся в Дрездене у известного Х.-Ю. Венцеля. Об авторе текста мне известно только то, что ее зовут Изольда Эйхлеб, что она хорошо сложена, коротко подстрижена и считает возможным выходить на аплодисменты публики в джинсах.

Я попытаюсь пересказать содержание мюзикла "Наташа", взяв за образец имеющийся у меня под рукой оперный путеводитель.

Россия, 1919 год, город Злодейск (Slodejsk). Большевики свирепствуют, идет облава на бывших царских офицеров и аристократов. Однако кавалергарда Андрея Бронского удерживает в Злодейске интрижка с легкомысленной Катей Ивановной.

За Бронским следят. Заметив слежку, он первым нападает на крадущегося за ним по пятам агента, тщедушного человечка в непомерно огромной одежде. Борьба длилась недолго. Выясняется, что нелепый агент  -- не кто иной, как юная графиня Наташа, которую Бронский помнит еще ребенком. Теперь Наташа сирота. Старый граф Миронов и старая графиня казнены -- ведь они отказались присягнуть на верность Троцкому и поцеловать красное знамя. Наташа призывает Бронского уехать из Злодейска в город ее мечты Париж. Бронский отвечает, что это невозможно, у них нет пропусков.

А между тем легкомысленная Катя Ивановна выходит замуж за выжигу-трактирщика. Свадебный процессия направилась в церковь, где поп Сергий могучим басом совершает обряд венчания. По лицу Бронского Наташа обо всем догадывается. Бедная! Еще девочкой была она влюблена в этого человека. Любовь овладевает ею с новой силой. В своих мечтах она видит себя на балу -- кружащейся в вихре вальса с блестящим кавалергардом. Бронский ничего не замечает, для него Наташа все еще ребенок.

Перед церковью митинг. Красные матросы, опоясанные пулеметными лентами, размахивают наганами и шашками. Они слушают выступление своего комиссара -- толстой женщины в кожанке и фуражке, которая, стоя на броневике, возвещает скорое наступление коммунизма. При коммунизме люди всем будут владеть сообща, исчезнут богатые, а любая собственность будет считаться кражей. Матросы одобрительно машут шашками и стреляют в воздух. Ораторша не скрывает своих симпатий к Потемкину, моряку с гармонью, и, кажется, непрочь сделать Потемкина своим фаворитом.

Наташа, украдкой подмигнув себе, прикидывается больной. Бронскому она говорит, что помочь ей может только народное средство: надо растолочь десять головок чеснока и этим натереться. Бронский, не раздумывая, бросается на поиски "лекарства", а Наташа в его отсутствие берет перо-бумагу и за подписью Ленина-Троцкого пишет декрет такого содержания: "Отныне кражей объявляется любая собственность, включая жен. Каждый гражданин обязан по первому же требованию рабоче-крестьянской власти предоставлять свою благоверную в общественное пользование. Инвалиды Красной армии обслуживаются вне очереди. Лиц эксплуататорских классов, духовенство и царских офицеров просят не беспокоиться". Наташа спешит распространить этот подложный декрет, она надеется с его помощью положить конец дон-жуанским похождениям Бронского.

На рыночной площади обнищавший люд продает последнее, что у него осталось. Здесь же и Бронский, обвешанный гирляндами чеснока. Наташа прячется от него. Она незаметно расклеивает декрет об обобществлении женщин, ей удается привлечь к нему внимание горожан. Отдельные скабрезные реплики и непристойные шутки тонут в общем гуле народного возмущения. Комиссарша, при появлении которой прилавки мгновенно пустеют, встречает новость с энтузиазмом и готова лично подать пример.

В трактире свадебное застолье, но вскоре слух о предстоящем обобществлении женщин нарушает царящее веселье. Наташа первая, кто сообщает об этом. Однако черноокая Катя Ивановна только разражается веселым хохотом. Вот она уже кокетничает с пригожим пареньком, не догадываясь, что перед ней переодетая девушка. Катя Ивановна даже предлагает Наташе, не медля, подать на нее заявку, а то от таких заявок скоро отбоя не будет. Наташе не остается ничего другого, как согласиться. А число желающих и впрямь начинает расти. Не устояв перед соблазном, слагает с себя сан отец Сергий. Матрос Потемкин, счастливо избежавший домогательств комиссарши, настолько пленен красавицей-невестой, что умоляет пригожего паренька уступить ему очередь -- пригожий паренек согласен, но взамен хочет два пропуска на выезд из захваченного большевиками Злодейска. К тому времени, когда Бронский, сбившийся с ног в поисках Наташи, появляется в трактире -- с огромной банкой чесночного зелья -- Катя Ивановна расписана по дням и по часам на целый год вперед. Два инвалида спорят, чьи заслуги перед революцией больше, трактирщика вполне примирила с происходящим коммерческая выгода, а у ветреной красавицы новое увлечение: моряк с гармонью. И когда Бронский пытается вернуть ее благосклонность, то в ответ слышит: "Ну и чеснок!" Тут же хор поклонников Кати Ивановны восклицает: "Декрет читал? В очередь!" На предположение, уж не офицер ли это, Наташа со смехом замечает: "С каких это пор царские офицеры чесноком воняют вместо французских-то духов?"

А в городе восстание. Отцы, мужья, братья предпочитают умереть, чем примириться с декретом. По слухам, на подавление бунта сам Троцкий двинулся во главе войска. Слышна канонада. Распахивается дверь трактира, и на пороге в клубах порохового дыма появляется Троцкий. Он приказывает арестовать комиссаршу. Это она вызвала контрреволюцию в Злодейске, тем что подхватила белогвардейскую байку. То же вменяется в вину и саморасстригшемуся отцу Сергию.

Один инвалид вспоминает, что именно у Наташи в руках видел он листовки с мнимым декретом. Наташу хватают, из-под крестьянской шапки выбиваются длинные девичьи волосы. Раздаются возгласы: "Молодая графиня Миронова! Дочь старого графа!" Бронский кидается ей на выручку, обезоружив одного из матросов. Сброшен с плеч тяжелый крестянский полушубок, теперь на Бронском белый офицерский мундир с золотым шитьем, в руках сабля и револьвер. "Ах, кавалергард..." -- вырывается у всех вздох изумления. "Взять их!" -- визгливо командует Троцкий. Но Бронский, ловко расшвыряв бросившихся на него моряков, приставляет револьвер к груди Троцкого.

Воспользовавшись общим замешательством, Бронский и графиня Наташа бегут. Перед ними броневик.

-- Скорей в него! -- кричит Наташа. -- У меня есть пропуска.

-- Зачем ты все это сделала? -- спрашивает, с трудом переводя дыхание, Бронский.

-- Катя Ивановна... была слишком хороша для вас одного... Я решила ее немножко обобществить...

-- Наташа...

Их глаза встретились.

-- Андрэ! Мы убежим далеко-далеко, в Париж. Там мы будем счастливы.

-- Постойте! -- доносятся крики. -- Подождите!

Это разочаровавшийся в революции матрос Потемкин со своей верной гармонью и с Катей Ивановной впридачу. Трактирщица сделала свой выбор, уже навсегда.

И еще одна пара присоединяется к беглецам: отец Сергий и комиссарша. На ходу втискиваются они в уже тронувшийся броневик, башня которого вдруг начинает бешено вертеться, обдавая преследователей пулеметным огнем. Курс -- Эйфелева башня.       

Как говорят немцы, keine Kommentar.

Продолжение тут