30.11.2006 | Арт / Архив "Итогов"

Двести лет без Казановы

Михаил Шемякин воздвиг памятник великому любовнику

Венеция получила новый памятник - впервые за полвека. Город-монумент переборчив, и даже Вивальди не увековечен земляками, но Казанова работы Михаила Шемякина появился стремительно. Помогла дата: нынешний карнавал посвящен 200-летию со дня смерти Казановы, и городские власти восхитились проектом памятника - внятного, грациозного, вписанного в неразрушаемый ансамбль Венеции.

Осенью Шемякин показал эскиз, а 14 февраля под гром оркестра и вопли толпы арлекины на ходулях сдернули покрывало, под которым обнаружилась бронзовая группа на гранитном пьедестале: Казанова галантно склонился к механической кукле, по бокам стоят шестигрудые сфинксы.

Подсчитаем составляющие. Сам великий авантюрист и великий любовник Казанова, автор "Истории моей жизни" - одной из увлекательнейших книг XVIII века. Феллини с его фильмом, откуда пришла в шемякинский памятник идея заводной куклы как парадоксального идеала женщины. Оттуда же - черты лица Дональда Сазерленда, сыгравшего Казанову. Сфинксы - гибрид венецианского льва св. Марка с мифологическими зверями из Петербурга. Таков скульптурный букет. Легко предсказать: Казанова станет одним из самых фотографируемых монументов в мире.

Теперь - об авторе. Михаил Шемякин - полурусский-полукабардинец, сын фронтового офицера, пациент советских сумасшедших домов, такелажник, монастырский послушник,  гражданин США, почетный доктор пяти университетов. Американский парижанин с петербургской мечтой и ленинградским прошлым. Тоже букет - более сложный. Так и должно быть.

Автор богаче своего произведения. Не лучше, не совершеннее, не значительнее. Но - многослойнее, драматичнее, шире.

За Казановой - он сам, его дивная жизнь, которая и есть шедевр галантного века. За Шемякиным - его страна и народ, его век, у которого множество эпитетов, и от каждого бросает в дрожь. Но в шемякинской бронзе - элегантное достоинство чужой эпохи. Гармония чужого места. Все это - на набережной Венецианской лагуны у Дворца дожей. Лучше места в мире не придумано.

Именно здесь нанял гондолу Казанова, сбежавший из свинцовой тюрьмы дворца - Пьомби. Небывалый этот подвиг, который стал бы для любого содержанием и историей всей жизни, описан им в мемуарах так, как мог только он. Взломав перекрытия, спустившись с крыши, пробив двери, изодранный, окровавленный Казанова вырывается из пятнадцатимесячной муки, наскоро переодевается, выходит к лагуне: свобода! "Повязки, выделявшиеся на коленях, портили все изящество моей фигуры". Кто способен на такую фразу? Замрем в почтении. Склонимся в прочтении этой фигуры - что стало возможно только в наше время.

Казанову долго путали с Дон Жуаном. Тяжелое заблуждение: севильянец бесстыдно самоутверждается, венецианец самоотверженно трудится.

Казанова писал, что четыре пятых удовольствия для него - доставлять удовольствие. Он профессионал, который любит трудовой процесс, свое рабочее место, прозодежду, инструмент. Гениальное прозрение Феллини - некрасивый, почти отталкивающий Сазерленд в роли легендарного любовника. Победы Казановы - не эфемерный разовый успех, а результат упорного высококвалифицированного труда, торжество мастера, которому ведомы глубочайшие секреты ремесла.

"История моей жизни" по сути - производственный жанр, вроде книг Артура Хейли. Жанровая чистота соблюдена на протяжении всего текста: у Казановы - в прямом смысле телесное познание бытия. И сам замысел мемуаров стилистически чист: на старости лет став библиотекарем графа Вальдштейна в богемской глуши, Казанова от физического бессилия переполз с постели к письменному столу. Не изменив ремеслу, сменил рабочее место и инструмент, оставив книгу удивительно современную.

Через двести лет после своей кончины он помогает нам осознать самих себя в конце нашего века, прошедшего через все искушения и иллюзии, отвергнувшего все веры и мечты.

Доверять можно только самой жизни. Так жил Казанова - плывя по течению, отдаваясь потоку. Потому, кстати, был против революции и даже написал урезонивающее письмо Робеспьеру. "Любите человечество, но любите его таким, как оно есть", - сказал он Вольтеру. И в другом месте мемуаров словно дал пояснение, говоря о врагах: "Я никогда бы им не простил, если б не забыл зла, которое они мне причинили". Слабость (забывчивость) исправляет слабость (злопамятность). К практичной мудрости привел Казанову здравый смысл, замешанный именно на доверии к жизни.

Он был честным работягой высокого разряда - существом, немыслимым в эпоху представления о неизбежности конфликта личности и бытия. Испытавший высылки и тюрьмы, Казанова противился репрессиям, но вот как он говорит об этом в описании очередного ареста: "Неожиданное притеснение действует на меня как сильный наркотик, но только теперь я узнал, что, достигая высшей степени, служит оно и мочегонным. Оставляю решение проблемы этой физикам". Здесь не ирония и не высокомерие, а серьезность и смирение: физики разберутся. У него специальность другая: он профессионал жизни. Выдающийся автор выдающегося произведения - самого себя.

Прежде занимавший умы эротической арифметикой (хотя вопрос "сколько?" - удел его антипода Дон Жуана), Казанова вписался в мироощущение нашего времени.

Двести лет спустя он окончательно возвратился в Венецию, и не диво для такой авантюрной судьбы, что это произошло усилиями русского художника.

В изобразительном искусстве невнятно обстоят дела с иерархией почестей: у художников нет даже чего-то вроде Нобелевской премии. Но зато есть места, куда можно приехать, поглазеть, сфотографироваться, разослать открытки с видом во все концы света. Своим бронзовым Казановой Михаил Шемякин занял лучшее место в мире - между Дворцом дожей и Венецианской лагуной.

Источник: "Итоги", №8, 03.03.1998,