Авторы
предыдущая
статья

следующая
статья

30.11.2006 | Колонка / Общество

Патриотизм: яды и противоядье

Письма о русском патриотизме. Письмо пятое

Существует  ли сегодня в российском обществе альтернатива президенту Путину как, возможно, самому характерному выразителю традиционной русской государственности, формально обращающемуся к социально обделенным с патриотическим призывом, а по сути защищающему интересы узкого слоя лицемерных управленцев? Нет, так как его поведение укладывается в рамки канонического, а для его многообразных и разночисленных оппонентов нет узаконенных политической культурой авторитетных образцов поведения.

Политический протест против власти традиционно табуирован в России и возможен только как естественный взрыв обиженных и оскорбленных или анархический бунт. То есть как ситуация, когда законы вообще прекращают свое легитимное существование и общество переходит в неустойчивое состояние. Никаких иных способов отъема политической власти российское общество не знает, и маловероятно, что узнает в ближайшее время. Эталоны поведения, в том числе политического, создаются и шлифуются веками.

Сам протест против власти, без сомнения, существует, более того, он перманентен. Характерная для российского социума асоциальность распространяется и на власть, которая в частном, приватном варианте постоянно осуждается, поносится, служит объектом высмеивания, однако политических способов канализации этих чувств в обществе не создано.

А те, которые предлагаются, не функционируют адекватно интересам и запросам социума. Между частным, приватным поведением и поведением общественным лежит политически не возделанное поле, в котором не функционируют авторитетные для большинства или наиболее влиятельных социокультурных групп практики. Поэтому политическим властям на протяжении веков удается находить удобное для себя сочетание социального анархизма русского человека и строгого иерархического порядка, узаконенного наиболее авторитетными версиями культурных и религиозных традиций.

Иначе говоря, самый характерный и восприимчивый к чиновничьим манипуляциям социальный тип в быту несет власть на чем свет стоит, но как только он оказывается перед выбором наиболее приемлемой для себя стратегии, то выбирает ту, которая оказывается в равной степени удобной для власти по форме и патриотической по содержанию. Потому что он выбирает из очень ограниченного набора авторитетных в обществе стратегий, а то, что в этом колчане порой только одна стрела или десять, но все одинаковые, есть результат того, что называется политической историей.

Но как же так получилось, что столь, казалось бы, многообразная русская культура не выработала эталонов поведения, не укладывающихся в рамки патриотического дискурса, то есть поведения, выработанного политической элитой для социально зависимых слоев?

Почему вообще то поведение (не только политическое, но и социальное, бытовое), которое не протяжении веков русской истории демонстрировали отдельные представители высших сословий, не становилось авторитетным для более низких?

Если говорить о советской и постсоветской эпохе, то это, конечно, было целенаправленной политикой социальной селекции, когда те, кто был в состоянии создать образцы поведения, ориентированного на защиту своего достоинства и интересов, выбраковывались и лишались основания для развертывания своей социальной стратегии. Первые акты советской власти были направлены на то, чтобы вывести за рамки легитимной социальной игры бывших дворян, специалистов-профессионалов, людей с образованием. Это была длительная, лишенная сантиментов жестокая социальная политика, в которой репрессии сочетались с высылками за границу, а борьба против тех, кто не мог не отстаивать свои взгляды и представления о социально недопустимом, камуфлировалась идеологией классовой борьбы. Но даже когда единственной формой собственности в России осталась государственная и общественная, то есть для разделения на классы уже не было, казалось, оснований, борьба с более образованными или имевшими среди своих предков представителей не только социального низа, была непримиримой и непрерывной.

Для новой власти социальное строительство было возможно только с теми, кто заведомо имел низкий социальный и образовательный уровень и, следовательно, был более податлив на примитивную лесть: мол, только происхождение, основанное на поколениях необразованных и социально униженных предков, является признаком человека будущего. Поэтому, помимо писаных и неписаных правил, ограничивающих в правах представителей образованных сословий, в обществе постоянно создавались и культивировались негативные версии поведения, которое маркировалось как старое, изжившее себя, ориентированное не на передовые-классовые, а на третируемые и высмеиваемые общечеловеческие ценности. Как результат, нормы поведения, характерные для более образованных социальных слоев (старой и новой интеллигенции), оказывались неавторитетными и не требующими повторения в многочленном слое социальных аутсайдеров.

Не слишком полезной оказалась и русская классика, то есть апелляция к различным традициям прошлого.

Дело в том, что русская культура на протяжении веков опиралась на отобранный властью вариант интерпретации православного, христианского мироустройства, при котором политическое смирение толковалось как истинно христианское, а социальный протест – как проявление гордыни и неуважения к традиции.

Поэтому русская классика была в состоянии создать лишь образ неуспешного благородного деятеля, который – как это было у Чацкого, у героев Тургенева, у всей этой череды лишних (то есть факультативных, бесполезных для общества) людей – очень быстро наталкивался на отсутствие в обществе положительной коннотации для собственного поведения и прекращал попытки что-либо изменить, просто сходя со сцены.

Не менее бесполезным оказывался образ его антипода – псевдомудреца из народной среды, этого Платона Каратаева, создававшего социально сниженный вариант христианского терпения, столь же выгодный власти, как и мало функциональный для динамического развития общества. Социальное превосходство и понимание несовременного архаического социального мироустройства в России педалировали чувство вины, которое часто облекалось в форму преклонения перед образом социально ущемленного и необразованного представителя народа. Сакрализация чувства вины привела к сакрализации состояния, настолько далекого от высокой культуры, что оно стало восприниматься как синоним естественности, природности, изначальности. И следующий шаг в наделение этого состояния функциями сохранения древней мудрости и традиций был предрешен.

Иначе говоря, русская классика в своем мэйнстриме была принципиально националистична, что характерно для многих культур в процессе их становления, однако в качестве образцов для подражания выбирала отказ от социальной активности в пользу удобного для власти миросозерцания, принимающего существующий порядок как данность.

Казалось бы, антицерковная политика советских властей не соответствовала пропаганде социального смирения и от советского человека постоянно требовалась социальная активность. Однако при ближайшем рассмотрении выяснялось, что эта социальная активность могла быть воплощена только в формах поддержки и укрепления существующего порядка вещей, а вот способы протеста столь же целенаправленно табуировались, и здесь христианские традиции оказывались более чем уместны. То есть антицерковная политика не мешала эксплуатировать созданные господствующей версией православия стереотипы, способные наиболее полно воспринимать социальную манипуляцию и патриотическую демагогию политических элит.

Столь же отчетливой политике вытеснения подвергался и необходимый для процессов модернизации слой образованных специалистов. Только для тех, кто активно демонстрировал единение с властью и ее политикой, создавались вакансии престижной социальной резервации – для всех остальных целенаправленно создавались специфические условия, в которых относительно высокий образовательный уровень соответствовал низкому социальному. Отчетливое понимание, что патриотическая пропаганда не действенна для социальных агентов с высокими социальным и образовательным уровнями, сохранило эта политику и в постсоветское время. Только социально униженный нуждается в символической компенсации своего состояния и с помощью комплекса превосходства по отношению к «ненашему» излечивает себя от комплекса неполноценности, внушаемого и культивируемого властью. Поэтому учителя, преподаватели вузов, врачи, библиотекари и так далее получают нищенскую зарплату, которая единственно оставляет возможность для чиновничьей манипуляции.



Источник: "Дело", Спб, 20/11/2006,








Рекомендованные материалы



Шаги командора

«Ряд» — как было сказано в одном из пресс-релизов — «российских деятелей культуры», каковых деятелей я не хочу здесь называть из исключительно санитарно-гигиенических соображений, обратились к правительству и мэрии Москвы с просьбой вернуть памятник Феликсу Дзержинскому на Лубянскую площадь в Москве.


Полицейская идиллия

Помните анекдот про двух приятелей, один из которых рассказывал другому о том, как он устроился на работу пожарным. «В целом я доволен! — говорил он. — Зарплата не очень большая, но по сравнению с предыдущей вполне нормальная. Обмундирование хорошее. Коллектив дружный. Начальство не вредное. Столовая вполне приличная. Одна только беда. Если вдруг где, не дай бог, пожар, то хоть увольняйся!»