30.10.2006 | О прочитанном

Автор и его тело

Что значит превращение повседневности в виньетку?

Александр Жолковский изобрел особый жанр мемуарных виньеток, которые он собрал в несколько книг. Самой большой коллекции виньеток «Эросипед» он предпослал предисловие, которое назвал по-бабелевски: «Справка». Эта «Справка» -- текст чрезвычайно любопытный, в нем автор демонстрирует глубокое понимание существа собственного литературного труда. Жолковский пишет: «В виньетках часто констатируют авторский "нарциссицзм". Но авторство вещь вообще нескромная. Особенно нахальное занятие – мемуаристика, тем более – избранный мной кокетливый завиток этого жанра».

Действительно, мемуаристика -- жанр, с моей точки зрения, мало привлекательный. Мемуары, несмотря на всю их поучительность, я читать не люблю. В них слишком откровенно жизнь превращается в роман, а автор в героя романа. Но лирический герой виньеток совсем не похож на романного героя, а сами виньетки часто выглядят как откровенная пародия на мемуары.

В качестве примера приведу виньетку «А поворотись-ка, сынку!», по-своему «обнажающую» генетический принцип всего жанра. Здесь Жолковский  рассказывает, как в конце 1960-х был подвергнут в Институте Гастроэнторологии «сеансу ректоскопии» в присутствии студентов, как во время осмотра в его ректоскопе перегорела лампочка, как он стоял с аппаратом в заду, покуда сестра побежала за лампочкой на другой этаж и т.д. Такого рода эпизодами не принято украшать мемуары. История эта становится хорошим материалом для виньетки главным образом благодаря включению в нее двух «mots». Стоя с ректоскопом в «коленно-локтевом положении» и ожидая замены лампочки, автор шутит: «Ну что ж, даже в предположении, что на исследуемом участке, как и по всей стране, налицо советская власть, отсутствие электрификации явно задерживает постройку там коммунизма».  В конце виньетки сообщается, что автор рассказал эту историю филологу Омри Ронену, который сообщил, что сам был в подобном положении, а на вопрос хирурга, не будет ли он возражать против присутствия студентов, ответил: «Нет, при условии, что это будут ваши студенты, а не мои».

Вся история таким образом становится поводом для шутки, которая превращает ее из тривиального жизненного эпизода в анекдот. Шутка служит ударным завершением, закруглением эпизода, придающим всей истории законченность, то есть «художественную» форму.

В одной из виньеток говорится: «...особенностью формы является ее завершенность, замкнутость. – Двумя указательными пальцами я обрисовал в воздухе круг, почти замкнув его, но оставив снизу небольшой зазор». Завершение виньетки остроумной репликой--моралью – пожалуй, самый излюбленный прием Жолковского. Именно такое превращение жизни в «виньетку» , а не описание собственно жизни, автор и считает главным проявлением авторского нарциссизма. Дело в том что именно такая последующая виньетизация жизни и есть самое яркое проявление авторского Я. Участие автора в виньеточном преобразовании жизни «состоит, среди прочего, в словесной полировке, организации сюжетных рифм, отделке заголовков, реплик, концовок и т. п. Тем самым происходит дальнейшее отстранение от «правды», которая всячески эстетизируется, нарциссизируется, виньетизируется», -- объясняет автор в «Справке». Иными словами, ректоскопия -- потому хороший сюжет для виньетки, что она будет повергнута интенсивной виньетизации, способной отбить всякий привкус скатологии. Чем ниже «материал» тем эффективнее работа виньетчика.

С одной стороны, виньетка допускает на страницы тот не героический, «бесформенный» материал повседневности, который лежит ниже жанровых критериев мемуаристики. С другой же стороны, материал этот подвергается такой эстетизации и щлифовке, что он еще в большей степени, чем традиционный мемуарный материал, утрачивает свою «правдивость».  И далее в «Справке» следует самое интересное: «Реванш она берет в другом. Главную «правду» виньеток я полагаю в самой решимости написать их и написать так, как хочется. У меня есть знакомые, которые видели, помнят и могли бы рассказать гораздо больше и лучше, чем я. Могли бы, но не могут, во всяком случае, публично. Боятся занять позицию – идейную, стилистическую, самопрезентационную. Иными словами, боятся авторства. Авторский имидж служит не только формальным приемом, но и той кариатидой, которая подпирает, в конечном счете, все здание, сама же держится мышечным усилием реального автора.»

Это очень сильное и очень радикальное заявление. «Правда» оказывается не в материале жизни мемуариста (по большей части материал этот довольно мелок и таким декларируется, но самая «мелкота» этого материала и является признаком его жизненности), а в самопрезентации автора, в самом жесте авторства.

Жест этот имеет в себе что-то героическое, в то время как жизнь может быть лишена героики. Так как виньетки целиком зависят от литературного мастерства их автора, то виньетки гораздо более нарциссичны, чем самые нарциссические мемуары, в которых автор попросту превращен в персонажа. Одним словом, «правда» виньеток заключается в том, что они не боятся являть автора во всем его гиперболическом значении. Правда состоит в нескромности, в героизме превращения повседневного ссора своей жизни, в объект публичного эстетического любования. Литература – нескромна по своей природе, и только формально маскирует эту нескромность. Смелость виньеток в том, что они эту маскировку отбрасывают и обнаруживают со всей возможной правдивостью «нарциссизм» литературного труда. При этом обнаружение это создает такой режим восприятия, при котором «имплицитный автор» текста, тот которого мы реконструируем, через оставленные им в тексте следы, непосредственно врастает в своего материального двойника – автор, как пишет Жолковский, это «формальный прием», который «держится усилием реального автора». Означает ли это, что изысканность формы виньетки «А поворотись-ка, сынку!» в той или иной степени связана с мышечными усилиями, предполагаемыми «коленно-локтевым положением» автора в Институте Гастроэнторологии? Где переход от  «словесной полировки и организации сюжета» к авторской телесности?

Но что значит превращение повседневности в виньетку? Прежде всего это превращение бесформенного в оформленное, то есть сугубо искусственное. В втором томе своей «Критики повседневности» Анри Лефевр писал о повседневности, как об остатке, который переливается, когда жизнь загоняется в формы. Он писал, что «повседневное», это нечто «выявляющее неспособность форм <...> охватить содержание, интегрировать его и исчерпать». Виньетка – это жест отрицания бесформенного, которое так не любил Беньямин, презрительно говоривший о нем как о проявлении беспримесной честности.  Бесформенное – это сама жизнь, но как замечал в начале XX века Георг Зиммель, культура обречена выражать эту жизнь в искусственных предметных формах, саму эту жизнь отрицающих. В связи с этим Зиммель писал о «кризисе» или «трагедии» культуры.

Автор, как продукт этой искусственности, не может быть искренним, ведь сама его связь с формой отрицает беспримесную честность бесформенного. Дилемму эту исследовал в свое время Хельмут Плесснер. Плесснер считал, что человек принципиально иначе ориентирован в среде своего обитания, чем животное. Животное живет в центре своей среды, «здесь и теперь». Человек же смещен по отношению к этому центру и занимает в собственном мире эксцентрическое, боковое положение. Плесснер писал: «В качестве Я, делающего возможным полную обращенность живой системы к самой себе, человек находится уже не в "здесь"--"теперь", но "позади" него, позади самого себя, как неуместный нигде, в ничто, претворенный в ничто, в пространственно-временное нигде-никогда. Неуместный нигде и вневременной, он делает возможным переживание самого себя, как переживание своей неуместности, как нахождение снаружи самого себя...» Эксцентрическая позиционная форма позволяет человеку видеть себя со стороны, и результатом этой странной позиции является крайняя искусственность его экзистенции.

«Искусственность в поступках, мыслях и мечтах есть то внутреннее средство, благодаря которому человек как живое природное существо приходит в согласие с самим собой», -- писал Плесснер. Искусственность – это реакция на мучительное самосознание своей «неуместности», на стыд, вызываемый публичностью.

И действительно, если вернуться к виньетке «А поворотись-ка, сынку!», то генезис виньеточной искусственности становится отчетливо видным. Автор стоит в самой унизительной позе, к тому же в окружении множества людей, несомненно  испытывая ощущение крайней «неуместности». Остроумная реплика, которую он подает, позволяет ему дистанцироваться от происходящего и занять по отношению к себе самому позицию внешнего иронического наблюдателя. Остроумие, придает бесформенности неуместного, законченность. Оно трансформирует аморфность жизни в факт культуры, оказывающейся той искусственной сферой обитания, в которой человек в состоянии жить с самим собой. Омри Ронен в состоянии вспомнить об аналогичной истории в своей жизни только потому, что и ее он подверг остраняющей виньетизации. То, что Достоевский превратил бы в объект описания и рефлексии (состояние униженности), виньетчик превращает в искусственное, авторское образование, предмет оттачивания и полировки. Человек Достоевского превращается в автора виньетки. Всюду, где человек в наготе своей неуместности рискует оказаться смешным, возникает маскарад, подменяющий действователя автором. Нарциссизм оказывается прямым продуктом осознания того, что ты в своей наготе отражаешься в зеркале других, -- как заметил по этому поводу немецкий историк культуры Хельмут Летен.

Нарциссизм Жолковского имеет хрупкую природу. В виньетке «Талант» автор признается: «Я не люблю своих фотографий, записей своего голоса и своего изображения на экране». Иными словами, «эксцентрическая позиция», позволяющая видеть самого себя со стороны, его смущает. Другое дело «самопрезентация» в качестве автора, когда он не явлен телом, но текстом. Но и тут возникает сложность.

В «Эросипеде» имеется виньетка «Identity», по своему перекликающаяся с «А поворотись-ка, сынку!» Среди прочего тут рассказывается об эмигранте, отправляющем любовнице, оставшейся в Москве, вибратор, который он выбирает «по образу и подобию своему, так сказать собственный скульптурный  портрет». Получившая «копию» утраченного любовника, дама отвечает на подарок непременной виньеточной шуткой: «Играю и плачу», -- пишет она в ответном письме. Телесность, «мышечные усилия» и здесь оказываются истоком литературной формы. Идентификация тут, однако, осуществляется не со стоящим в унизительной позе пациентом, но с прибором, по своему характеру скорее напоминающим ректоскоп. Эксцентрическая позиция внешнего наблюдателя, тут как будто подменяется «авторской» позицией центральности, и, используя выражение Плесснера, «здесь-и-теперь». Но, показательным образом, Жолковский так кончает свою виньетку: «Приятель уверяет, что история подлинная, но сходство с литературой – аргумент в пользу вымысла. А пересказ и обезличка окончательно размывают identity». Иными словами, переход от внешнего наблюдателя к «внутреннему» проблемы не решает. История утрачивает убедительность, литературная форма обнаруживает слабость, являет себя как авторская, искусственная, хрупкая конструкция, лишь маскирующая тело, «мышечные усилия» неустранимой неуместности.