10.10.2006 | Memory rows

У, Свидригайлов…

Еж стал ходить по периметру пружинного матраса

Тогда мы часто куда-то ездили. К сожалению, я так и не побывал ни в Сибири, ни на Дальнем Востоке, ни в Средней Азии, да и в Армению и Грузию попал намного позже. В те времена и железнодорожные, и самолетные билеты стоили дешево – путешествовать можно было, почти не имея денег. Но была другая проблема – где остановиться. При отсутствии родни или знакомых она становилась почти неразрешимой, потому что в гостиницах мест никогда не было.

Но я раза три в год мотался в Питер – просто так. Иногда – в Таллинн (в Риге знакомых не было). Я очень полюбил Вильнюс, он мне по душе больше, чем другие прибалтийские столицы – литовцы недаром иногда себя называют "балтийскими итальянцами", и когда я много позже увидел Италию, некоторое сходство между итальянскими городами и Вильной, хоть и отдаленное, обнаружил. Это -- милая обшарпанность, необязательность и гостеприимство жителей; конечно же, это теплота Ренессанса и Барокко – хотя в Вильнюсе, разумеется, Бернини и Борромини все же нет.

Впрочем, в те времена я еще грезил ажурной ребристостью готики, которую толком и не видел, ведь прибалтийская готика – не чудеса Парижа, Реймса и Страсбурга, увиденные позже.

Прибалтика, эта маленькая провинция, для меня оказалась мягким вплетением в западную городскую ткань. И очень важной оказалась случившаяся за несколько лет до того, еще с Машей, поездка во Львов, по пути в Косов. Там совпало многое. На улицах иногда звучал польский язык – спасибо маме, она меня ему научила, и я впервые услышал его вживе, хотя и была это кресовая гвара, а не нормативная польщизна. И стояли огромные каштаны, завивались на холм к собору Св. Юра кривые улочки, мощеные выпуклыми камнями, а соборная площадь, сплошь застроенная ренессансными домами, меня изумила. Я почувствовал дыхание юга, почти запахло морской солью, и что с того, что это был советский город? Под серым совдеповским налетом просвечивала "родная Европа", как назвал этот волшебный для меня хронотоп Чеслав Милош, хорошо знавший предвоенный Львов. Там очень хотелось и можно было вычитывать все – и Рим, и Средневековье, и дуализм Австро-Венгрии. А этот дуализм, при всей его шизофреничности, признаюсь, мне понятнее, чем надрывный и тупой монизм русского евразиатства.

Тому же меня научил Вильнюс. Возможно, для других эти уроки – бессмысленны, однако избыточность постреформаторского католицизма для меня наполнена смыслом. Во Львове, а потом в Вильнюсе я очень удивился, когда увидел висевшие в церквях вотивные серебряные и жестяные сердца, печенки, руки и ноги. Дикость – полная, почти язычество, в православии такое немыслимо. Но зато есть от чего отказаться, можно думать, а это чрезвычайно важно.

Сейчас, налюбовавшись на католических идолов в Италии и в Испании, обвешанных драгоценностями, укутанных в золотую парчу и похожих на буддийские бурханы, насмотревшись на узорчики из черепов, берцовых костей и позвонков, заботливо сложенные в францисканских оссуариях, на барочных австрийских путти и порнографические восторги Бернини, я для себя понял: специально это делалось, ради того, чтобы весь мир накрыть идиотским мороком. А кто захочет – его сдует.

В одной из церквей Рима есть аскетическая надгробная плита, черно-белая, с надписью: "Здесь зола, пыль и ничто".     

Именно так.

И каждую весну, на майские, отправлялись в Судак – либо на Хутор, либо в Уютное. До Курска за окном поезда еще виднелись кое-где серые снежные проплешины. В Крыму пахло морем, дул прочищающий сознание ветер, и цвели цветы.

Мы ходили в Новый Свет и в сторону Меганома, в Лисий город, дышали полынью, любовались горицветом, дикими пионами и низенькими дикими ирисами. Залезали на Святого Геогрия, смотрели, как дугообразно изгибается морской горизонт. Обязательно отправлялись смотреть праздничную демонстрацию – впереди шел местный гарнизон, за ним – трудящиеся санаториев и домов отдыха. У них на транспарантах было написано что-то про прогресс в росте койкодней.

Питались хлебом, баклажанной икрой, тощей копченой скумбрией, редиской и зеленым луком, запивали кислым "сливом", несостоявшимся новосветским шампанским по 20 копеек за стакан, и виноградным соком с мускатным привкусом, который продавался в майонезных баночках

В одну из поездок мы с Колей Козловым дважды чудом остались живы. Сперва мы вместо слива зачем-то купили трехлитровую банку крымского хереса и с ней пошли на Крепостную гору. Половину выпили у подножия, а потом Коля заявил, что необходимо залезть на верхушку, с которой, на само деле, раздается необыкновенный вид на окрестности. Забираться туда он непременно хотел не с западной, пологой стороны, а в лоб, из Судакской бухты. Я усомнился в резонности предприятия – мы были пьяны, а Коля обут в полуботинки на скользких кожаных подметках.

Тем не менее, полезли. Коля – впереди, я за ним, цепляясь одной рукой, а другой балансируя авоськой, в которой бултыхался в банке оставшийся херес. К счастью – дураков и пьяных бог любит – мы не сорвались в самом начале, а потом мне удалось уговорить Колю прервать восхождение. Но спуск был еще страшнее, чем подъем.

Через два дня, 8 мая, нам надоело в Судаке и мы решили переселиться в Новый Свет. Прошли по любимой дороге пять километров, начали искать жилье в крошечном поселке. В конце концов какая-то тетка нас приняла – "только сейчас кроликов переселю". Через час мы поселились в сложенном из известняка сарае – потолок высотой полтора метра, окошечко, забранное проволочной сеткой, две кровати с панцирными матрасами, и уютный запах крольчатника.

Стемнело, вокруг послышалось тихое хрюканье и посвистывание. Я вышел за дверь, под черное звездное небо, и у порога тут же обнаружил ежа. Я его взял под брюшко и принес в крольчатник. Поставил на кровать, он стал ходить по ее периметру, сопя и подслеповато посматривая вниз. Он ходил так минут пять, потом нам надоело, мы его выпустили за порог, но тут же поймался другой еж. Или это был тот же самый? Он себя вел точно так же.

Ловлей ежей мы занимались полночи, и все они тупо ходили по периметру кровати, посапывая, похрюкивая и не предпринимая решительных действий. Был это один и тот же еж, или нет?

Под утро очередной еж не то спрыгнул, не то свалился с кровати и шмыгнул в дверь, растворился в темноте. Кто кому надоел?

Днем мы зашли в магазинчик, купили хлеба, баклажанной икры, скумбрии и виноградного сока – вином в Новом Свете не торговали – и пошли на берег. Улеглись на песок и, задремывая, слушали плеск тихих волн.      

Я очнулся от глухого, но громкого звука и от того, что авоська с баклажанной икрой, лежавшая возле моей головы, дугообразно улетела метра за три. А рядом был черный ботинок, целившийся мне в лоб. Мы с Колей поднялись на ноги, вокруг нас стояли четверо крепких загорелых местных парней.

Крымская шпана, если кто не знает, это – не приведи господи, особенно – 9 мая. Они уже надрались, подрались между собой, скука смертная, курортников нет, а тут – подарок, два чужих опездола, лежащие на пляже.

И начался очень неприятный абсурд. Сперва мне один из местных звезданул по скуле, но я почему-то удержался на ногах. Он обрадовался и сказал: "А теперь ты мне ебни". Драться я не умею, вообще не спортивен, и как стоял, так и остался стоять. Тем временем другой мутузил Колю под дых, а он загораживался своей брезентовой сумкой с надписью "Глазной", сворованной из больницы, и набитой копченой скумбрией, но тоже не падал.

Тут третий, подпрыгнув как макака, уцепился за козырек пляжного навеса и стал подтягиваться. Сделав дюжину упражнений, спрыгнул и предложил нам с Колей сделать то же самое, а то сейчас нас убьет. Мы подтягиваться не стали. Тогда четвертый и главный, на его лице видны были тяжелые умственные усилия, сказал: "Все, бля. Решайте. Один уходит, другого сейчас убивать будем". Мы с Колей отказались делать выбор и попросили нас отпустить. После просьбы – не униженной, а как в транспорте насчет выходите вы на следующей станции или нет – новосветские к нам потеряли интерес. "Уебывайте отсюда на хуй".

Мы им сломали кайф: драться так драться, хоть бы до смертоубийства, подтягиваться – так подтягиваться. А тут – полное несоблюдение жизненных правил, и никакого удовольствия. Мы и уебались к себе в крольчатник, к ежам. Наутро от греха подальше ушли в Судак, по дороге туи жарко пахли шоколадом, через день ухали в Москву.  

Рассказали о приключении Вадику Захарову, тот возмутился: "Я бы схватил камень потяжелее, да по черепу". К счастью, Вадима тогда с нами не было, а то ни Коли Козлова, ни меня, ни Захарова, великолепного художника, к нынешнему времени не оказалось бы. А за год до нашего чудесного спасения, случившегося благодаря трусоватости и внутренней ахимсе, мы были с Вадиком вместе в Новом Свете, и там он сделал, карабкаясь на третичные сосны и древовидные можжевельники, одну из своих лучших ранних работ – про папуасов и то, как им горько жить.

В одно из тех лет мы с Колей отправились в Одессу – нас там ждал Сережа Ануфриев. Тогда я в первый раз попал в большой приморский город – Ялта не в счет. Мы остановились у покойной мамы Сергея, Риты, где-то на Фонтане. Меня поразила откинутость одесской жизни, ее замедленность и необязательность. Молодые одесские художники без конца курили коноплю и ходили друг к другу в гости – не созваниваясь, что по московским понятиям казалось странным. Мы тряслись в трамваях – там я увидел гениального персонажа, старого еврея в бочкообразных очках, шедшего с компостером по вагону и вопрошавшего: "Ваши билэтики, ваши билэтики, ваши билэтики?". Сережа его спросил: "А зачем?", контролер ответил: "А я знаю?!".

Дома мы никого не заставали. В одном из двором я увидел табличку "Ковры не трусить", рядом с дверным звонком – пожелтевшие бумажки "Волкогон – 3 зв.", "Собакарь – 5 зв.". Пришли в гости к человеку по кличке Сема Узенькие Глазки, он был в темных очках, белой рубахе, белых шортах и в черном галстуке, и сразу предложил вмазаться. Мы отказались и пошли дальше. Сема от овердоза умер много лет назад.

Застали дома художника Ленчика Хруща: во дворике на Молдаванке, где он жил, была развешана на бельевых веревках вырезанная из дерева и великолепно, иллюзионистически раскрашенная вобла. Хрущ показал свои картины – сделанные пастелью и закрепленные сахарным сиропом портреты большеглазых красоток. Поверхность этих изделий выглядела странно, она состояла из микроскопического растра. Ленчик объяснил: "Это таракашки, они мне помогают, маленькими ротиками выедают сахар".

Рядом с домом Хруща посреди выжженного газона сидел орлом человек в тельняшке и черной кепке. Задрав голову в ярко-синее небо, он материл солнце за то, что оно светит и греет. Почему он не уходил в тень, в прохладу, -- не знаю.

Потом мы с Колей пошли зачем-то в местный Музей милиции. От жары и выпитого вина нам там, в холоде, стало очень смешно – мы показывали друг другу потешные приспособления  для контрабанды, обрезы, портреты заслуженных милиционеров и хохотали. Смотрительница вызвала милицию.

Нас не забрали только потому, что Коля предъявил справку с грифом Академии Генштаба, в которой было написано, что Козлов Николай Михайлович является сыном Козлова Михаила Михайловича, что чистая правда. Отец Коли был большезвездным генералом, в то время – начальником Академии, Коля у него спер чистый бланк и вписал туда истину.

Милиционеры нас отпустили из Музея милиции, но нас почти сразу же чуть не забрали снова, на Приморском бульваре. Мы с Колей купили по бутылке белого вина "Струмок" и уселись отдыхать от милиции на лавочке. Пришел еще один наряд и начал нас трясти – что в карманах, в сумках? Хиппи что ли? У Коли была рыжая бородища и рыжая курчавая шевелюра, я, кажется, подстрижен был коротко, но носил бороденку, а в сумках и карманах обнаружились одновременно сигареты и папиросы – "Южные". Я их припас как сувенир для москвичей, потому что у них в гильзы в качестве фильтра запихнуты были клочки сероватой ваты.

Менты обрадовались. Обыскали нас подробно – мне даже велели снять штаны, но ничего не нашли. Посмотрели вены, тоже ничего не обнаружилось. Обиделись и посоветовали нам уебывать из их города. Нам с Колей Козловым почему-то это советовали неоднократно: такое же предложение случилось через год в Севастополе.

Мы и убрались, на поезде в Киев, где у Коли была родня, и где как раз готовились к полуторатысячному юбилею. Я в Киеве с тех пор не бывал, но мне тогда очень понравилось. Наверно, прежде всего потому, что город – кудрявый и в своей нелепости родной. Где еще посреди столицы стоит гора, заросшая непроходимой растительностью. бузина, черемуха да сирень, а на лысой ее вершине – какие-то ямы, и в них гопота жарит шашлык и пьет водку? А какой там чудный восточно-европейский Барокко, и костницы в Печорах великолепные, и у Владимира в руке – электрический крест!         

И в самом центре – остров, глухо заросший крапивой и лесом, в какой еще столице такое найдешь, да и Крещатик такой архитектурной капустой оброс, какую в Москве не обнаружишь.

В центре Киева на каждом квадратном метре было по рабочему, что-то чинившему в честь фиктивной годовщины (хотя какая разница, по-моему, Киев может быть столь же древен, как Иерихон, и жили там, возможно, неандертальцы вперемежку с кроманьонцами), а Коля мне рассказал гениальную историю, про то, что он видел на Бибиковском бульваре, рядом с университетом, годом раньше.

Он сидел на лавочке рядом с памятником Тарасу Шевченко. Вдруг на аллее, ведущей к монументу, появился человек с висячими усами, в вышитой рубахе. Он полз на коленках и взывал, воздев руки: "Ой Тарасю, Тарасю, що ж воны зробили з ридною Украйною?".  Тут из кустов выскочили люди в серых костюмах, скрутили страдальца, и он пропал.

Вот так все пропадает, а потом странным образом появляется снова.

А потом мы с Колей с его другом и соучеником по Медицинскому институту Витей Савиновым очутились сперва в Абхазии, далее в Крыму.

Дело было так. Сестры Ирина и Мария Порудоминские (Ира – жена художника Владимира Наумца, Маша – Вадима Захарова, они давным-давно живут в Кельне) с детства проводили лето в местечке Гульрипш, недалеко от Сухуми. И они предложили вместе в августе отправиться в Гульрипш. В Абхазии до того я бывал дважды, один раз в подростковом возрасте, с мамой и с Валентином Ивановичем, а потом – с Машей, и мне там было странно. Слишком жарко, слишком влажно, слишком зелено.

Но очень хотелось новых впечатлений. Перед отлетом в Сухуми мы собрались у Порудоминских, в чудесной профессорской квартире. Полет был ночной, поэтому мы перед ним ужинали и выпивали, тем более, что это был последний случай пообщаться с младшим братом Игоря Макаревича Васей, соучеником Коли и Вити по медицинскому институту, вскорости собиравшимся отбыть в Израиль.

Крепко выпившие, мы среди ночи прибыли во Внуково. Там запаслись коньяком. В самолете все спали – кроме Коли, бесконечно насвистывавшего на деревянной флейте "Зеленые рукава" и меня – я отхлебывал армянское пойло. Сухуми не принимал, нас посадили в Адлере. Утро было жуткое – солнце еле проглядывало сквозь влажную муть, уже в потемках было страшно жарко, и трещала голова. Мы – Коля, Витя, я, Ира, Маша и Ната, будущая жена Димы Мачабели – выгрузились из самолета, и было непонятно, что делать. Отошли в сторону, за посадочную полосу, и прилегли на колючей траве поспать. Через час разбудил коровий язык, шершаво мне лизнувший лоб. Я продрал глаза, увидел, что рядом из-под коровьего хвоста на колючки льется желтая струя, а девушки, которых мы должны оберегать, сидят кружочком и ждут, что будет дальше. Витя и Коля – спали. Коровы прогуливались вокруг, сильно пахло авиационным топливом, а вдалеке стояли горы.

Когда все проснулись, стали думать, что делать. От Адлера до Гульрипша – километров двести. Сил нет. Надо брать такси. Оно нашлось быстро, кремовая "Волга". Шофер – алая рубаха из искусственного шелка, золотые зубы, низкий лоб, сложение как у гориллы, широченные черные брови, он сказал, что Гульрипш знает очень хорошо и нас туда отвезет за двести. Столковались на ста пятидесяти. Он включил таксометр.

Выехали из Адлера, поехали вдоль моря. Витя спал, девушки тоже, а Коля впал в логоррею – что-то бесконечно бубнил. За Леселидзе шофер отчего-то начал забирать влево, в горы. Географию Абхазии я знал плохо, но все же представлял, что до Сухуми надо ехать вдоль берега, однако решил, что местный водитель, возможно, знает более короткий путь. Мы забирались все выше. Начались альпийские луга, асфальт закончился, дорога круто поднималась в гору. Стало прохладно, вокруг паслись овцы.

Шофер остановил машину, вылез, открыл деревянную загородку, вырулил на каменистый косогор – внизу были облака – и сказал, показав на видневшиеся в долине черепичные крыши: "Вот вам Микельрипш".

Коля продолжал бубнить, доктор Савинов проснулся: "Какой Микельрипш?!" – "Микельрипш. Сюда все эстонцы ездят. В Микельрипш заказывали?".

Тут Витю прорвало. Он золотозубому водителю объяснил, что тот полная сука, в Микельрипш нам ни к чему, мы не эстонцы, и вези, скотина, в Гульрипш.

Позже я узнал, что Микельрипш – на самом деле эстонская деревня в Абхазии, основанная в середине позапрошлого века. А Витя Савинов – великолепный врач-ревматолог, к тому времени уже кандидат и один из ведущих сотрудников Института ревматизма. Я не знаю, как он выглядит сейчас – тогда его можно было испугаться. Чернявый бородатый цыган с выпученными как у Боддхидхармы глазами и с дефектом речи: Витя заикался, перекатывал во рту картошку, "р" произносил как уроженец Айдахо и путал "г" и "л". Он – врач от бога, и смешно мне рассказывал, какой козел доктор Чипой, пытавшийся мне сделать биопсию колена.

Вскорости Витя женился на американке, уехал в Иллинойс, только со второго раза сдал медицинские экзамены, потом несколько лет работал врачом скорой помощи в Детройте. Когда мы встретились через много лет, он недоумевал: "В пятницу вечером едем собирать урожай по барам. Не понимаю: чернокожие порубанные-пострелянные, но живые, белые – одна дырка, и все, каюк". Сейчас у него, наконец, частная практика.

Витя рыкнул на водителя, я поддержал, девушки спали, Коля бубнил. Машина начала спускаться к морю. У железнодорожной станции Леселидзе остановились, и шофер предложил расплатиться, на таксометре было отбито 4.30, я достал пятерку и положил рядом с рулем. Золотозубый вышел из машины, вынул из багажника  монтировку, но сообразил, что он один, а нас, хоть и лядащих, шестеро, да и мент болтался по станционной площади.

Он сообщил, что в Гульрипше нас найдет и уехал.                 

Мы через полчаса сели на электричку и к вечеру приехали в Гульрипш. Там была какая-то чушь. Армянка, хозяйка дома, кормила вкусной долмой, ее русский муж, отставной офицер-пограничник, напившись к вечеру, шатался по пляжу с фонариком и всем мешал. Он орал, что мы все шпионы и сигнализируем туркам, а за это он нас посадит. Шумело море, жена его уговаривала идти спать, мы ходили в соседний дом в "Авто-Сервис" к Автандилу за чачей и вином. После полудня и до полуночи Авто спал, бутылки выносила его слабоумная дочь-подросток с огромными глазами. В момент просветления он нам серьезно объяснил, что живыми нам не быть: адлерские таксисты приедут и всех поубивают. 

В соседнем доме квартировался Евгений Евтушенко: среди ночи в окне был виден птичий затылок и гнутая спина, стрекотали цикады и пишущая машинка.

В один из дней мы с Колей пошли в гости к его родственникам, якобы жившим на даче километрах в пяти в сторону Сухуми. Было угнетающе жарко, море похоже на студень, мы плелись вдоль берега. На окраине одной из деревень на помойке паслись корова, свинья и баран. Свинья жевала обувную коробку, баран меланхолически нюхал колючки, а корова лизала розовым длинным языком крашеный серебрянкой бюст Дзержинского.

Мы прошли еще километров пять вдоль моря в сторону Колиных родственников. В следующей деревне под анчаром лежал обгоревший на солнце небритый блондин в грязных черных штанах и в кепчонке с надписью "Динамо-Киев". Он приподнялся на локте и буркнул: "У, Свидригайлов…". Стало душно и страшно.

До Колиных родственников мы не дошли, потому что он вспомнил, что они живут не в Сухуми, а в Батуми, и мы вернулись обратно, в темноте. Витя Савинов пил чачу во дворе, под виноградными лозами, заедал долмой и был мрачен. Авто нам рассказал, что адлерские таксисты таки приезжали и обещали вернуться. Утром мы на всякий случай дезертировали из Гюльрипша. Потом выяснилось, что на следующий день в Гюльрипш прибыли Леня Бажанов и Миша Рошаль в белых чесучовых костюмах: их, мертвецки пьяных, поутру обнаружила в черте прибоя Маша Порудоминская.

А мы сели на электричку, в последний вагон, и поехали в Сочи. Было страшно жарко и душно, Вите как-то удалось отпереть заднюю дверь вагона, и мы по очереди сидели на пороге, смотрели, как в вибрирующем воздухе стелятся вдаль рельсы. Через час начались крики: "Человеку плохо! Врач в поезде есть?". Витя сперва пытался не слышать, потом с обреченным видом пошел лечить. Послушал пульс у пожилой тучной женщины, сделал массаж, нашел у пассажиров нитроглицерин и таблетки камфары, в Леселидзе, на остановке, больную перегрузили в санитарную карету. Мы поехали дальше.

Первое, что увидели, выйдя с платформы в Сочи, был шофер в алой рубахе, в окружении своих коллег. Мы кустами пробрались к автобусной остановке, а в аэропорту снова увидели кремовую "Волгу" и красную рубаху. Золотые зубы чавкнули на солнце, но мы успели добежать до касс – и тут встал вопрос, что делать дальше. Лететь в Москву – не хотелось. И Коля дал верную мысль – полетели в Крым, там сейчас Рыженко. Дозвонились, и он нас с радостью позвал к себе.

Через полчаса мы уже были в воздухе, и небо было прозрачное. Я в иллюминатор с восторгом смотрел на Керченский пролив и на Арабатскую стрелку, потом завернули мимо Судака к Симферополю, а еще через три часа, доехав на попутках, мы оказались в Севастополе. Сережа нас встретил на перекрестке и повел домой бураками. Его мама нас накормила жареными кабачками, с Рыженко мы пили белый крымский кисляк на склоне оврага, заросшего полынью, а утром пошли гулять по городу. Коля смотрел на корабли Черноморского флота в большой офицерский бинокль и всему радовался. Особенно – стоявшему в Карантинной бухте здоровенному серому судну, борта которого были заляпаны цементными зарплатами, а из окон рубки и с дул пушек свисали сине-белые полосатые матрасы. Потом мы сели на лавочку перекурить.  

По бульвару шел флотский патруль: впереди лейтенант в белой форме, кобура с "Макаровым" у него болталась ниже колена, позади – два матросика. Увидев нас, лейтенант выругался: "А ну уебывайте из нашего города, хиппи хуевы". Рыженко к его предложению отнесся серьезно – я этого не ожидал. Мы сперва сходили, впрочем, в Херсонес, и это было очень интересно, а утром какими-то огородами, не с автовокзала, уехали в Бахчисарай.

До меня дошло чуть позже, что Севастополь вообще-то был закрытым городом, и как мы туда попали – бог весть. Но Рыжий нас отвез к друзьям-астрономам в поселок Научный, и там для меня Крым приоткрылся еще больше.