19.09.2006 | Memory rows

АПТАРТ в натуре, за забором

Предложили выдать оружие, наркотики и антисоветские материалы

Постепенно стало холодать. Ощущение лета уходило, возвращалась мысль, что вся жизнь в этой стране – постоянная темная и слякотная осень.

В 1979 Игорь Шелковский начал издавать в Париже журнал "А–Я", и это был настоящий героизм. Игорь, очень хороший художник, на несколько лет полностью перестал заниматься искусством, он умудрялся где-то изыскивать деньги на свой журнал, единственный, посвященный русской современной культуре, и делал он его практически один. К этому журналу можно задним числом предъявлять претензии, но уже давно видно: без "А–Я" не было бы очень многого, что, к счастью, есть.

В начале 80-х все было несколько по-другому. К "А–Я" мы сперва отнеслись с восторгом: наконец-то свой журнал! Потом начали бояться. Шелковский печатал материалы вполне политического свойства, и сейчас я вижу, что он был абсолютно прав. Но тогда мы себя уговаривали, что в политику ни в коем случае не лезем.   

"А–Я" советской властью, естественно, был признан антисоветским изданием, наравне с "Посевом" и "Гранями", тем более, что Игорь под его шапкой издал в маленьком, сверх-карманном формате, очень полезную книжечку Юрия Альбрехта "Как быть свидетелем".

Про "Мухомор" в "А–Я" статья вышла в третьем номере, в 81, про "КД" – в первом. Очень интересная статья Гундлаха про "АПТАРТ" – в 83, в пятом номере. И в каждом номере были статьи про других художников концептуального круга.

Начали таскать на "беседы" в ГБ. Угрожали и предлагали написать Шелковскому письмо с протестом. Почти все писали. Меня некоторое время отчего-то не трогали, но я тоже написал Игорю письмо, где укорял его за политизацию журнала.

В свое оправдание могу только сказать, что я его отправил не как другие, по советской почте, а с оказией, через французское посольство, то есть гебешники его вряд ли прочитали. Но через несколько лет в Париже, когда я снова встретил Шелковского, мне перед ним было стыдно.

Из всех художников, работавших с "АПТАРТом", я был единственный, состоявший в МОСХе – вернее, в его молодежной секции, куда, напоминаю, мне помог вступить Игорь Макаревич. И вдруг в конце 82, когда шла одна из выставок, раздается звонок: "Никита? Это Ирина Лаврова. Мне ваш телефон дал Леня Бажанов. Не возражаете, если мы к вам с Борисом зайдем, посмотрим, что у вас такое показывают?".

Объясняю. Борис Тальберг – это очень крупный советский монументалист и в те дни председатель МОСХа, то есть большой генерал, а Ирина Лаврова – его жена и соавтор. Делали они что-то невнятно-шестидесятническое, но по словам друзей и знакомых, которым я доверяю полностью, это были удивительно порядочные люди.

Тальберг и Лаврова пришли на следующий вечер. Он посмотрел и сказал: "Мне это совершенно не близко, но я в этом не вижу ничего плохого и опасного. Все это может выставляться в залах МОСХа". Я его спросил, могу ли цитировать этот разговор – "Да, разумеется". Потом выяснилось, что этот визит был инспирирован людьми не то из МГК КПСС, не то из ГБ, а не то и из ЦК, и они были уверены, что Тальберг нас тут же осудит и сдаст.

Он скоро умер, а на его место пришел некто Савостюк, изготовитель пропагандистских плакатов. Уже в перестроечные времена на каком-то вернисаже он лез чокаться и очень звал вступить в МОСХ.

После посещения "АПТАРТа" Тальбергом и Лавровой мы сперва обрадовались, однако коллег продолжали таскать на "беседы", и дурная атмосфера сгущалась все более.

Посовещавшись, мы решили, что у меня в "АПТАРТе" продолжать что-то делать слишком опасно. И устроили две выставки на природе. Но это было заведомо не похоже на акции "КД": было принципиально важно, чтобы прийти могли все, кто хочет. В мае 83 произошла "АПТАРТ в натуре", она же "APTART en plein-air". Место для нее было обнаружено пару лет до того во время одной из прогулок с Андреем Монастырским и Штеффеном Андрэ по русской природе, в округе Радонежа, и это было идиллическое озеро, переходящее в болото, заросшее тростником и камышом, обрамленное зеленым лугом, карабкающимся на песчаный холм, а на нем – сосновый лес. Сейчас там все застроено дорогими домами.

Мы съездили, провели рекогносцировку, согласились насчет даты и стали очень осторожно приглашать народ по телефону, а самым доверенным давали подробные нарисованные  руки схемы маршрута от платформы "Калистово" до места – такой способ репродуцирования, в отличие от ксерокопирования или фотопечати, не подпадал под статью. Большинство участников приехало "в натуру" вечером накануне, и провели мы туристскую ночь в палатках, с комарами, незамысловатой едой, разогретой на костре и с выпивкой. Среди ночи Вадик Захаров устроил что-то, что помню с трудом – надо было ходить голыми по лесу, было абсолютно темно, и жрали комары, а затем купались, оскальзываясь на берегу, в озере.

С утра проснулись покусанные, не выспавшиеся и с мутными головами. Но погода была удивительная, летняя, солнце грело как в июле. До приезда зрителей начали расставлять и развешивать экспонаты. Сейчас вспоминаю – они целиком поглощались природой, тонули в ней, и это очень правильно, потому что природа, по-моему, даже в самых жутких своих проявлениях, всегда лучше, чем самое мощное искусство. А несколько лет назад, когда я ездил на "АРТКлязьму", где все было намного более технологично и масштабно, я увидел то же самое. Дело в том, что можно, конечно, соорудить что-то неимоверного размера, убивающее среду, но если делаешь вещь, соразмерную человеку, то природа ее обязательно съест, поместит в себя.

Что было на "AptArt en pleine-air"? Как всегда, помню плохо. Но все же и мои работы, и работы многих моих друзей и коллег стали именно на этой выставке более ясными для меня. Мне представляется, что они (и я в их числе) все прошедшие затем двадцать с лишним лет занимаются одним и тем же, и это вполне нормально: художник просто не может и не должен постоянно делать что-то новое.

На этой выставке, если ее можно выставкой назвать, в первый раз в полный рост выступил Андрей Филиппов: он поставил на берегу болота огромный, в три метра, сделанный из дерева молоток, над верхней частью стояла табличка "Умри!". А недалеко в болоте на корявых лесинах, вбитых в ил, был растянут кумачовый лозунг "Риму – Рим!".

Сережа Ануфриев развесил по веткам кустов рисунки, объединенные заголовком "Хороший художник – мертвый художник".

Вадик Захаров нас мучил ночью и мучился сам.

Костя Звездочетов на болоте, на отломанных от березы сучках, повесил разрисованный веселенькими узорчиками мятый чайник.

Рошаль на ветвях умершего огромного дуба повесил дюжину пустых подрамников, это называлось "Где же вы, друзья мои, картинки?".

К несчастью, я забыл почти все остальное и прошу за это извинение у друзей.                 

Что касается меня, я там, кажется, показал две вещи. Первая – "Библиотека". Это были развешанные на ветках соседнего с рошалевским деревом любимые книги из моей библиотеки, штук пятьдесят. В них были зачеркнуты жирным черным фломастером некоторые страницы, а рядом написаны мои стишки, сознательно дурацкие якобы хайку, и я предлагал зрителям лезть на дерево, отвязывать приглянувшиеся им книги. Этой бессмысленной раздачей подарков я занимаюсь до сих пор, потому что мне очень важно терять необходимое.

Другая работа была совсем глупая, но трогательная. В прибрежный ил я положил выцветший под крымским солнцем надувной матрас, на который надо было улечься на живот, а перед ним на палочках была пришпилена черно-белая фотография морского берега, но небо было вырезано, и вместо южного неба светил бледно-голубой  подмосковный небосвод. Это изделие называлось "Вид на море".

Еще – в какой-то момент Моня меня повел на верхушку холма и достал из кустов доску, к которой было прибито штук сто катушек с белой суровой ниткой. Я ее взвалил на плечи как коромысло и побежал по тропинке вниз – потом я увидел на фотографиях, что у меня за спиной туманом расстилался веер разматывавшихся ниток. Не знаю, как на самом деле называется эта работа Андрея, и внес ли он ее в свой каталог, – тогда она была окрещена "Хренолетом". По-моему, очень хорошее название.

Кто на все это смотрел? Несмотря на все предосторожности, на "АПТАРТ в натуре" приехало около четырехсот человек. И было очень хорошо.

И замечательно выглядела среди русской природы трехметровая пальма из фольги, картона и бумаги, изготовленная студентом Суриковского института кубинцем Мануэлем Алькайде, другом "Мухоморов", потом ставшим и моим другом. Маноло вернулся на родину, и следы его затерялись.

Ах да, конечно же, я там показывал в каком-то качестве свою любимую тыкву-калебасу, привезенную когда-то из Карпат, которую я на протяжении нескольких лет обязательно использовал в почти всех своих работах.   

А в сентябре состоялась "АПТАРТ за забором". Это тоже была однодневка, и произошла она на старой родительской даче братьев Мироненко в Тарасовке, стоявшей за высоким дощатым забором. Участок был, как положено настоящей подмосковной даче, заросший деревьями, бузиной и одичавшими кустами малины и смородины. Но у него была странная особенность: на нем стояла одна из ног колоссальной опоры магистральной ЛЭП. Она стоит до сих пор. Сережа Мироненко старый деревянный дом снес, выстроил что-то кирпично-бетонное и там живет с семьей. Не уверен, что это полезно для здоровья: я помню, что "за забором" остро пахло озоном и постоянно стоял звуковой фон, похожий на шум моросящего дождя.

В день выставки была погожая погода, однако из-за этого дождливого звука, вспоминая, кажется, будто было пасмурно и дождливо.

Вот про эту выставку, про то, что там было показано, я помню плохо. Вернее, все смешалось в кашу. Мне кажется, что это была самая плохая выставка "АПТАРТа". Лариса Резун развесила по кустам вырезанных из бумаги белых херувимов – это называлось "Конец авангарда". Сережа Мироненко в зарослях выставил здоровенные и, на мой взгляд, на редкость неприятного вида картины "Гитлер капут мортуум" и "Мужской носовой платок". Ленчик Войцехов – показал нечто явно связанное с наркотическими переживаниями и связанное с тем, как искусство превращается в пушистость. Надо сказать, он кое-что предвидел, сейчас в искусстве этой галлюцинозной пушистости стало более чем достаточно. Скерсис и Захаров устроили акцию "Brooklyn Bridge" – растянули между деревьями длинный кусок полиэтиленовой пленки для парников, посреди которого был нарисован черный "геральдический знак СЗ" (силуэты кентавра и минотавра), под ним на земле стоял эмалированный тазик с водой. Что это значило я, признаться, так и понял, но в творчестве СЗ для меня остается много загадочного, что вовсе не плохо. Я зачем-то с опасностью для жизни залез довольно высоко на ногу ЛЭП и пускал оттуда бумажных голубков – кажется, это была какая-то наша совместная со Свеном акция. Уже вечером, когда все сильно напились, экзотически наряженный Гундлах пылающими факелами чертил в темноте некие надписи-предзнаменования.

Что касается меня, я завалил кусты и лужайки рисунками с разноцветными зиккуратами и надписями вроде "Материалистический идеализм" (или наоборот?) и прочими двухчленными дурацкими дефинициями, а также вырезанными из целлулоида бананами с написанными на них золотым и серебряным маркерами стишками, их была уйма, несколько десятков, а то и сотен. Из толстенной пачки целлулоида, которую я когда-то уволок со студии "Центрнаучфильм", оставалось еще много.          

У меня, да и не только у меня, наверно, после "За забором" возникло ощущение, что "АПТАРТ" подходит к концу.

Но вскоре мы решили устроить в "АПТАРТе", то есть в моей квартире, персональную выставку СЗ. Это была последняя "аптартная" выставка, но и самая осмысленная и стройная.

Сценарий был такой. Вадим и Витя затянули все стены комнаты и часть потолка ярко-желтой, цыплячьего цвета, креп-бумагой. Сперва они хотели, чтобы в выставке участвовали живые цыплята (они каким-то образом входили в их сценарий ), но я этому воспротивился – не только по причине нелюбви к эксплуатации животных в художественных целях, но и потому, что мне совсем не хотелось, чтобы по дому бегали и пищали живые желтые комочки, причем многие из них наверняка бы умерли. В центре комнаты стояло двухметровое в высоту бумажное сооружение "Танк Парфенон" – нечто на четырех ногах-колоннах, из фронтона торчала бумажная "пушка". За ним на стене – тогда казавшиеся неимоверно большими, метровые черно-белые фотографии голых Вити и Вадима с золотыми логотипами-кренделями СЗ на причинных местах. Эти вещи были очень опасными, но об этом чуть ниже. Кроме того, развешаны были работы СЗ из предыдущих серий – "Бодалки" и "Тыкалки", "порнографические" мутные фото, где роль людей исполняли сломанные спички, фотографии их старых акций и большое разноцветное панно-манифест. На желтой бумаге кое-где были нарисованы комиксные цыплята – в "пузырях" всякие тексты, отбиты были по трафарету заявления "Ой!", "Хрю-хрю", "Тепа" и дерущиеся минотавры и кентавры. Витя с Вадимом должны были приходить каждое утро и все больше нагружать желтые стены изображениями и надписями.

Вообще-то, в этой ярчайшей желтизне я себя сразу почувствовал неуютно. А довести замысел до конца Вадику и Вите, к несчастью, не удалось.

На третий, кажется, день, рано утром позвонили в дверь. Я открыл, вошли три человека в штатском, участковый и двое юных понятых, оказавшихся милиционерами-стажерами. Трое в штатском показали удостоверения МВД, но ясно было, что это ГБ. Из постановления об обыске совершенно не было понятно, по какому делу и статье он идет (да я и профан в УК), но в общем-то было ясно. И началось. Мне предложили выдать оружие, наркотики и антисоветские материалы. Естественно, я сказал, что ничего такого у меня нет, но страшно было очень.

Это было весьма гнусное время. Всех более или менее реальных диссидентов и правозащитников уже пересажали, но машина продолжала работать, ей было необходимо топливо. Незадолго до того, как у меня случился обыск, арестовали художника Вячеслава Сысоева (он умер в начале 2006 в Германии), его довольно злобные карикатуры на советскую власть и лично Брежнева были опубликованы в "А–Я". Разумеется, сажали его именно за них, но властям не хотелось заводить еще одно политическое дело, и Славу посадили за "хранение и распространение порнографии" – при обыске у него обнаружили парочку номеров не то "Плейбоя", не то "Хастлера".

Так вот, фотографии голых Серсиса и Захарова вполне могли потянуть на распространение порнографии, причем особенного свойства. Один из людей в штатском, увидев их, тут же радостно сказал: "Ага, гомосексуализм!". Что такое попасть на зону по такому обвинению – понятно. Но потом, видимо, те, кто вел дело по мне, справились с агентурными сведениями и убедились, что шить мне гомосексуализм как-то уж вовсе нелепо.

Эти фотографии, как и мутные фотки со спичками, они конфисковали. Разодрали на части "Танк Парфенон", ничего внутри не нашли. Содрали креп-бумагу со стен и с потолка. Конфисковали очень забавную книгу, подаренную мне отцом, – английский учебник по художественной фотографии обнаженного тела, изданный в самом начале 50-х, совершенно викторианское произведение. Модели там выглядели, как мраморные статуи, а признаков гениталий не было совсем. Обнаружили и изъяли мою серию, сделанную на основе этого учебника – ксероксы с иллюстраций, на которых гуашью была пририсована и приписана всякая веселенькая дребедень. Я, будто чуял, ее хотел припрятать у кого-нибудь из безопасных друзей, но не успел, и сердце екнуло. Тут – не просто порнография, но и использование запрещенной множительной техники. Но почему-то все потом обошлось.

А отксерил я этот английский учебник по большому блату и за довольно большие деньги в издательстве "Медицинская энциклопедия", где тогда работал друг Коли Козлова начинающий художник Леня Тишков.

Нашли и забрали большой портфель, набитый машинописными книжечками – сборничками неофициальных поэтов, которые мы делали в конце 70-х с Андреем Монастырским. Этого портфеля мне очень жаль, сейчас это было бы ценнейшим материалом по поэзии тех времен, ведь многое кануло безвозвратно. Еще – изъяли книгу маркиза де Кюстина издания 30-х, напечатанную издательством Общества политкаторжан.

Мне чудом удалось незаметно выдернуть из уже отобранной пачки бумажек самое, пожалуй, опасное – почтовый конверт со штампом диппочты французского посольства. Из-за него мне могли навесить не только гомосексуализм, порнографию, распространение антисоветских и заведомо порочащих советскую власть сведений, но и что угодно, вплоть до шпионажа. Откуда он взялся – позже.  

Обыск в моей квартирке длился недолго, всего часа три, но я до последней секунды боялся, что предъявят ордер на арест. Этого не случилось. Вместо этого старший из троих, человек с пышными усами пшеничного цвета, мне ласково сказал: "Никита, ты никому не звони, никуда не ходи, посиди-ка дома, отдохни".

Как только они удалились, я, естественно, позвонил – Рошалю, опасаясь, что пришли и к нему. У него никто не ответил. Я позвонил еще парочке друзей и побежал к Мише. Мне открыл пшеничноусый, с укоризной шепнувший: "Ну что же ты, Никита…".

Рошалевская квартира – большая, четырехкомнатная, с множеством мебели, с огромной библиотекой его покойного отца, археолога Георгия Борисовича Федорова, с его архивом и коллекцией икон. Обыск у него начался, как и у меня, рано утром, но бригада не справлялась, и мои посетители отправились им помочь.       

Миши, впрочем, дома не было – он с вечера уехал на дачу. Были его жена Аня и друг Рошаля Коля Поклад, заночевавший у него, а также снимавший одну из комнат Гриша Забельшанский, искусствовед, работавший в Москве.

Ане разрешили присутствовать при обыске, Грише, когда дело дошло до его комнаты, - тоже.

Нас с Покладом заперли на кухне. Вдвоем мы, однако, оставались не очень долго. После полудня начали прибывать друзья и знакомые, отправившиеся на выставку СЗ, никого там не заставшие и решившие узнать у Рошаля, почему никто не открывает. Их впускали, но не выпускали. К вечеру на кухне нас набилось человек пятнадцать-двадцать, некоторые приходили с бутылками и с закуской, так что время мы коротали хоть и нервно, но с некоторым комфортом.

У Рошаля гебня трудилась долго. Но толком ничего не нашла. Изъяли его работы – сделанные из сахара и соли барельефные портреты Сахарова и Солженицына, кажется, какие-то книжки, еще что-то. В какой-то момент сильно возбудились и обрадовались, обнаружив спичечный коробок, полный коричневой трухи. Мы об этом на кухне, естественно, не знали – это сообщила Аня, когда бригада наконец уехала. В воздухе запахло анашой, хотя у Миши никто наркотиками не баловался. Но было ясно, что ее вполне могли привезти с собой обыскивающие.

Аня позвонила на дачу и вдруг во время разговора с Мишиными родителями начала давиться от смеха. Оказалось, что в спичечном коробке Георгий Борисович хранил как сентиментальную реликвию истлевшие щепки из первого раскопанного им самостоятельно славянского кургана.

Все это уже давно вспоминается как глупейшая комедия. Тогда воспринималось как трагифарс, причем страшный.     

После этого "АПТАРТ" закрылся. Мы всем говорили, что продолжать уже нет смысла, "АПТАРТ" – как выжатый лимон, там сделано все, что можно. Отчасти это было чистой правдой, но понятно – предупредили нас очень серьезно, тем более, что вскорости начались "беседы" на Лубянке.