31.07.2005 | Опера
Я начинаю с полной тишиныЛегендарный Роберт Уилсон поставил спектакль в Большом
Последней премьерой сезона в Большом театре станет опера Джакомо Пуччини «Мадам Баттерфляй» в обошедшей все ведущие сцены мира постановке Роберта Уилсона. Этот режиссер, сценограф, дизайнер, скульптор и блестящий оратор - не только один из ключевых персонажей современного театра, но и создатель оригинального театрального языка, определившего целые направления нынешнего визуального искусства.
Роберт Уилсон сам приехал в Москву готовить постановку «Мадам Баттерфляй». Славящийся своей эксцентричностью мэтр отказался от интервью, но не от общения с прессой, в некотором роде театрализованного. Собравшимся он прочел лекцию-эссе о своей работе на оперной сцене, своих взглядах на оперу Пуччини «Мадам Баттерфляй» и своих воззрениях на театр и искусство вообще, прерывая все это эффектными паузами и жестами.
Уилсон родился в Техасе, первое его художественное образование - дизайнерское. Дизайном он, кстати, охотно занимается до сих пор, разрабатывая ландшафты садов и парков. И на сцене тоже создает своеобразный ландшафт, призванный, по его мнению, сосредоточить все внимание на музыке: «Моей первой оперной постановкой был «Эйнштейн на пляже» Филиппа Гласса в нью-йоркской «Метрополитен», после которого мне предложили поставить там «Баттерфляй». Я ответил: «Что угодно, только не это».
Так с Уилсоном повторилось трижды: ему предлагали ставить эту оперу в Париже, а он открещивался, поскольку, как признается сам, «имел поверхностное представление об этой музыке». Но затем придумал способ избавиться от раздражавшей его сценической суеты и согласился.
«Как ни странно, самое трудное в опере - сконцентрироваться на том, чтобы слушать певца. Посмотрите, как слушают животные - всем телом! Чтобы войти в это состояние, я начинаю репетиции с полной тишины, которая позволяет сосредоточиться. И когда я начинаю говорить, это не начало чего-то, а продолжение этой сосредоточенности. В театральном действе не должно быть начала, перерывов и продолжений. В театре все едино. Пение - это продолжение движения, и наоборот».
Уилсон предпринял интереснейший экскурс в природу страстей с примерами из практики Марлен Дитрих, чей голос воспринимался тем сексуальнее, чем холоднее была ее мимика, и объяснил, что в своем спектакле стремится к такому же оттеняющему контрасту между музыкальным и визуальным рядом. Впрочем, он заявил, что 'форма не так важна, как ее наполнение', и напомнил, что «Жизель» и «Лебединое озеро» танцуют десятки артистов, но потрясают публику лишь те, кто способен предстать в этих совершенных танцевальных формах «неповторимой и содержательной личностью». В связи с этим вопрос о том, отличается ли московская версия «Баттерфляй» от европейских, получил очевидный утвердительный ответ, поскольку «в ней заняты другие певцы, наполняющие найденную форму иным содержанием». А в ответ на провокационный вопрос, хотел бы Уилсон поставить в Большом что-либо столь же авангардное, как «Эйнштейн на пляже», режиссер дипломатично изрек, что между традициями и новаторством важно соблюдать надлежащий баланс.
В традиционном варианте либретто правда о гендерной принадлежности Леоноры, переодевшейся в Фиделио, чтобы вызволить своего мужа из тюрьмы, выясняется лишь в конце. У Кратцера Леоноре трудно скрывать свою женскую природу, и на фоне актерской статики остальных героев, она постоянно ерзает: «Что, черт возьми, происходит» и «Боже, как неловко» – ответила бы она на любовные притязания Марселины, если бы ей не нужно было петь текст начала XIX века.
Почти во всех положительных отзывах о постановке как большой плюс отмечается её иммерсивность. Во время действия видишь только один, да и то замыленный и банальный приём – лениво направленный в зрительный зал свет поисковых фонарей, остальное же время наблюдаешь мерный шаг часовых вдоль зрительного зала. И всё это где-то там, на условной театральной сцене, с игрушечными автоматами и в разработанных художниками костюмах.