13.02.2006 | От копеечной свечи...

Кадетова шутка

Или о неуместных шалостях посыльных.

4 февраля 1740 года за Василием Тредьяковским пришли. Кадет Криницын, прибывший в казенных санях, объявил, что стихотворца велено доставить прямиком в Кабинет министров. Приглашение мелкого чиновника – секретаря Академии наук в Кабинет звучало в те времена примерно, как сейчас в Администрацию президента и на Лубянку разом. Тут бы всякий струхнул, а Василий Кириллович был человеком робкого десятка и душа у него пришла в «великое трепетание», а выражаясь непоэтически – ушла в пятки. В сани его погрузили в полуобморочном состоянии.

Несколько охолонув на февральском ветерке, Тредьяковский сообразил, что везут явно не туда. И тут только подлый кадет признался, что пошутил, а вызывают Тредьяковского хотя и к кабинет-министру Артемию Волынскому, но на «Слоновий двор», где его превосходительство занят приготовлениями к шутовской свадьбе в ледяном доме. Тредьяковского же велено доставить, чтобы заказать подобающие случаю вирши.

Душевная пружина внутри Василия Кирилловича распустилась, и с ним сделалась натуральная истерика. Он принялся на чем свет стоит бранить Криницина и никак не мог остановиться. Он продолжал браниться уже в слоновьем манеже пред лицом всесильного министра. Артемий Петрович такого «шумства» от нижестоящих не терпел и вразумил расходившегося стихоплета отменным заушением, каковое «изволил чинить в три или четыре приема», с таким усердием, что Тредьяковскому «правое… ухо оглушил, а левый глаз подбил».

Вельможное рукоприкладство было в те поры делом вполне рутинным, а поэты, хотя бы и служащие при Академии, почитались наравне с шутами. Но у Тредьяковского взыграло ретивое, и он на другой день поехал жаловаться на Волынского фавориту императрицы герцогу Эрнесту Бирону, у которого состоял в клиентах. На беду Волынский собственной персоной явился во дворец в то же самое время. Обнаружив в приемной Тредьяковского, ожидающего вельможного выхода, Волынский накостылял ему по шее вдругорядь и отправил с сержантом под арест. Так в арестантском качестве Тредьяковский на шутовской свадьбе вирши свои и читал.

Но немедленно по освобождении из-под караула 10 февраля 1740 года незадачливый стихотворец и вечный труженик на ниве российской грамматики сочинил текст, имевший самый сокрушительный общественный резонанс из всех когда-либо им написанных.

В обширном рапорте, представленном непосредственному начальству в Академию наук, Василий Кириллович красочно описал всю историю и потребовал возмещения за «напрасное бесчестие и увечье».

В другое время дело бы кончилось ничем. Но Волынский неосторожно нашумел в дворцовой приемной, что уже представлялось покушением на здоровье государыни. Чем и не преминул воспользоваться Эрнест Бирон, уже некоторое время смотревший на Волынского как на нежелательного конкурента («лошаднику» Бирону было не по силам придумать такое развлечение для императрицы, как Ледяной дом Волынского). Рапорту был дан ход, и над Волынским нарядили следствие.

Поначалу обнаружили обычные для чиновника такого уровня в Российской империи вольности с казенными суммами, а потом докопались и до существования дружеского кружка «конфидентов», с которыми Волынский обсуждал разные высокоумные материи вроде «надлежит ли иметь мужским персонам дружбу с дамскими», но между прочим и вопросы «о гражданстве», «каким образом суд и милость государям иметь надобно» и проч.

Под влиянием этих бесед министр сочинил трактат «Рассуждение о приключающихся вредах особе государя и обще всему государству и отчего происходили и происходят». Память о попытке «верховников» ограничить самодержавие Анны Иоановны «Кондициями» была еще болезненно свежа. Волынскому под давлением Бирона «сшили дело» об умысле конституционного переворота и казнили 27 июня вместе с ближайшими «конфидентами» на Сытном рынке в Петербурге.

Между тем далее технических улучшений административного аппарата замыслы Волынского не простирались. Зато придворная победа Бирона оказалась пирровой. Фаворит, бывший до тех пор «честным маклером», добросовестно преподносившим императрице разнообразные ходатайства, в первый раз за всю свою карьеру публично выступил в качестве заинтересованной стороны в общественном деле. В результате оказался разрушен своеобразный «консенсус» власти и дворянского «всенародного множества».

В 1730-м дворянство оставило конституционные замыслы ради корпоративных привилегий. В 1740-м выяснилось, что даже принявшим полностью новые правила игры не гарантирована личная безопасность, каждый мог быть подвержен незаслуженной и позорной опале. Считать виноватым себя самого чрезвычайно неуютно. В результате бироновской расправы с Волынским дворянское недовольство оказалось канализировано на немцев, овладевших волей государыни.

И в отечественном историческом сознании утвердилась мифологема «немецкого засилья», представление о торжестве никогда не существовавшей в действительности «немецкой партии». И по сю пору наши учебники повторяют вслед за Василием Ключевским, что, «не доверяя русским, Анна поставила на страже своей безопасности кучу иноземцев, навезенных из Митавы и из разных немецких углов. Немцы посыпались в Россию, точно сор из дырявого мешка, облепили двор, обсели престол, забирались на все доходные места в управлении».

Между тем, если бы не неуместная шутливость кадета Криницына, память об эпохе была б совершенно иною.