И нельзя ли, думаю я иногда, если все равно с этим поделать ничего невозможно, просто взять и отдать им уже эти все деньги, чтобы только они ничего не делали. Пусть, пусть возьмут уже они эти деньги, думаю я. Пусть! Только бы отстали они от меня и от моих и без того задерганных сограждан со своими липкими и плохо отстирываемыми военно-патриотическими брызгами.

Что же касается ленинградской блокады, то эта тема была особенной даже в контексте всей прочей военной проблематики. Она, эта блокада, — событие бесконечно трагическое, память о котором требует от потомков скорби и сострадания, но уж никак не победоносной гордости и крикливой нетерпимости к любому, кто задается теми или иными вопросами.

В моем детстве выделялись два существа женского пола. Одно из них мне не нравилось ужасно. Не нравилось вплоть до ненависти. Вплоть до нервной икоты. Оно называлось «Рая». Это была крашеная визгливая и необычайно скандальная лахудра, терроризировавшая весь двор.

Я не думаю, что среди всех тех, кто в процессе мимолетных обменов репликами, стоя в очереди в «Сбербанке», в собесе или на автобусных остановках, воспроизводит все эти телевизионные ужасные ужасы, так уж много совсем «упертых», то есть тех, чья вера во все это крепка и беззаветна до фанатизма. Нет, таких немного, хотя они есть.

Помню, как однажды я ночевал пару-тройку очень жарких летних ночей в небольшой, но симпатичной гостинице во французском городе Бордо. В первую же — очень, повторяю, жаркую — ночь в комнате кроме меня оказался именно он самый, комар. Он был один, этот комар, но занимал он весьма активную жизненную позицию.

Ну правда, плохо ли: «мама не врет, а ошибается, папа не напился, как свинья, а просто устал на работе, не открывай дверь незнакомым, не бери у чужих конфету, немедленно выплюнь эту дрянь, ешь что дают, сейчас ты у меня получишь, опять весь изгваздался, горе мое, а ну-ка выйди из-за стола, а ну-ка покажи язык, а ну-ка немедленно домой, а ну-ка спать безо всяких разговоров».