Сначала — в качестве эпиграфа — маленький текст из совсем недавней новостной ленты: «На собрании ежегодного дискуссионного клуба „Валдай“ Владимир Путин рассказал, при каких условиях россияне попадут в рай: для этого Кремлю нужно нанести ответный ядерный удар по гипотетическому врагу — тогда „агрессор сдохнет, не успев раскаяться“, а россияне как мученики попадут в рай».
Затем — тоже в качестве эпиграфа — цитата из Николая Бердяева: «Рай в начале есть первоначальная цельность, не знающая отравы сознания, отравы различения и познания добра и зла. В этот рай нет возврата. И этот рай не знает свободы, которой мы так дорожим как высшим своим достоинством. Рай в конце предполагает, что человек уже прошел через обострение и раздвоение сознания, через свободу, через различение и познание добра и зла. Этот рай означает новую цельность и полноту после раздвоения и раздробленности».
И пока мы с вами будем неспешно и — замечу заранее — без особого результата размышлять об исторической, логической, метафизической, мистической связи между тем и другим эпиграфом, я с вашего позволения скажу вот что.
Моему поколению, когда оно, то есть поколение, дружно вступило в полублаженный, полуидиотский, но, конечно же, очень впечатлительный пубертатный возраст, тоже был обещан рай. Причем торжественно обещан.
Но в базовых категориях того времени, когда официальному общественно-политическому дискурсу еще хватало сил опираться на так называемое научное мировоззрение, а от различных «опиумов для народа», напротив, решительно отпихиваться, этот обещанный рай носил почтенный материалистический псевдоним и назывался «коммунизмом».
Как же мне об этом не помнить, если в соответствии со словами популярной тогда советской песни, где пелось о том, что «куда ни пойдешь, всюду счастье найдешь», куда бы ты ни пошел, ты не мог не наткнуться на красочный плакат, где были начертаны последние слова только что принятой совсем новенькой программы КПСС.
«Партия торжественно провозглашает: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме», — говорилось в этом плакате.
Нынешнее — значит мое. Мое, а чье же еще! Старшие так и говорили: «Ну, мы-то можем не дожить, а вот вы — уж точно!»
И мы, конечно же, взобравшись на крышу сарая, откуда было легче, удобнее и безопаснее всего срывать черные августовские вишни из соседского сада, мечтали о коммунизме примерно таким же манером, как в кинофильмах или книжках про войну такие же мальчики, как и мы, мечтали о том счастливом времени, когда закончится война, то есть о нашем. А какие же еще формы могли принять наши мечтания? Как нам в кино показывали, как в книжках писали, так мы и мечтали.
О коммунизме тогда говорили вообще много и часто. И не только на крышах сараев. И не только подростки. И не только партийные работники и лекторы-пропагандисты на собраниях рабочих коллективов и кружках марксизма-ленинизма.
Грядущий коммунизм обсуждали и в неформальной, так сказать, обстановке.
Будучи в массе своей не слишком все-таки сознательной публикой, обсуждали главным образом самое заманчивое из всего обещанного. А именно то, что при коммунизме якобы будет всего много и, самое главное, все будет бесплатно.
Вторая часть повсеместно растиражированной формулы «От каждого по способностям, каждому по потребностям» по степени популярности решительно затмевала первую.
Именно тогда родился и благополучно — дай ему бог здоровья и долгих лет жизни — живет до сих пор великий глагол «скоммуниздить».
И именно тогда, в те годы, возникло огромное количество анекдотов — один другого гениальнее.
Кто-то в этот самый коммунизм верил. Кто-то нет. Кто-то смеялся над ним и над теми, кто в него упорно верил. Чем дальше, тем смеялись чаще, громче и смелее.
А мое поколение так и осталось без обещанного сладкого. Так и живем.
Теперь вот, благодаря короткому и яркому, хотя и весьма уязвимому с точки зрения психиатрической теории и практики выступлению российского президента, так до сих пор и не обретенный рай снова замаячил на пропагандистском горизонте. На этот раз без всяких псевдонимов. Рай он и есть рай. Маски сброшены, господа!
И это вам не какой-нибудь коммунизм, который предлагалось, видите ли, строить. Ага, ща прям!
Новая концепция рая является радикально новаторской. Она не предполагает никаких сверх-усилий. Да и никаких вообще усилий она не предполагает.
Все просто, как просто все гениальное. Надо просто взять и подвергнуться ядерному удару. И все! И мы в дамках! То есть в раю. Все там вокруг сдохнут, не успев ни в чем раскаяться. А мы — сразу в рай, потому что нам, как всем известно, особо и раскаиваться не в чем. В чем раскаиваться-то!
В связи с возникшей в эти дни повышенной частотностью массового употребления слова «рай» невольно оживают, актуализируются и подвергаются неизбежной перекодировке такие полудохлые советские лексические мутанты, как, например, «райцентр», «райсобес», «райвоенкомат». Или, допустим, «райком». «Райком закрыт. Все ушли на…»
Или стремительно вскакивают с лежанки, отряхиваются от вековой пыли и встают во фрунт некрофильские песенные конструкции времен Гражданской войны типа «И как один умрем в борьбе за это».
Или представляется вполне уместным на манер издерганной трамвайной кондукторши времен моего детства истошно заорать на весь белый свет: «Эй ты! Куда прешь? Рай не резиновый!»
Впрочем, если теперь, как мы узнали, рай достижим в том числе и таким вот удивительным способом, то его исторически сложившаяся противоположность, то есть ад, вольготно гуляет по информационному и прочему пространству, где чувствует себя буквально как дома. Его и достигать не надо. Вот он, прямо здесь и прямо сейчас.
Да и этот самый, сконструированный причудливым президентским воображением, рай — такой ли уж прямо рай, если задуматься?
И совсем не известно, что лучше.
Некоторые мучительные и навязчивые сомнения в незыблемости некоторых важных категорий тянутся за нами прямо из блаженного детства.
В моем, например, детстве в моем, например, дворе в моей, например, тогдашней картине мира ярко выделялись два существа женского пола.
Одно из них мне не нравилось ужасно. Не нравилось вплоть до ненависти. Вплоть до нервной икоты. Оно называлось «Рая».
Это была крашеная визгливая и необычайно скандальная лахудра, терроризировавшая весь двор. В позиции «руки в боки» стояла она посреди двора и орала так, что к ней никто не мог приблизиться даже на два метра. Никто — ни дети, ни взрослые, ни участковый Тищенко не могли с ней совладать. Она говорила, орала и делала, что хотела.
Вторым женским существом была девочка Ада, моя ровесница, синеглазая и светлокудрая, запомнившаяся мне также характерным и очень обаятельным польским «Л», звучавшим как «В». «Ну, я пошва», — говорила она, улыбалась и небрежно взмахивала рукой.
Она была моей первой любовью. Когда нам было лет по пять, мы приносили друг другу «подарочки» — букетик из одуванчиков, две карамельки-подушечки, любовно разглаженный квадратик шоколадного «золотца». Она мне казалась ангелом, хотя я, кажется, в то время еще не знал такого слова.
Это я все к чему? А я это к тому, что, когда я узнал что-то про рай и про ад и узнал, что первое — это очень хорошо, а второе — очень плохо, все мое существо долго не могло примириться с этим вопиющим диссонансом. С величайшим трудом, кстати, мирится с ним и по сей день. Или не мирится вовсе.
Источник:
inliberty, 19.10.2018,
