Неумолкаемые споры и перебранки между разными категориями граждан характерны не только бесконечными семантическими недоразумениями, в основе которых лежит абсолютно разное понимание значений важных, ключевых слов и понятий.
Не только это, хотя это, в общем, главное. Но не только. Водораздел этот проходит в том числе и по территории понимания или не понимания разницы между страной и государством.
И эта разница, очевидная для одних, совсем даже не очевидна для других. Но она, эта разница, есть, и без ясного понимания этого обстоятельства просто невозможно двигаться дальше.
Да, конечно, в нашей стране во все времена государство стремилось эту разницу стереть, а точнее подменить собой все, что можно назвать страной.
Да, конечно, значительная часть российского общества склонна принимать такое положение вещей как естественное.
Да, конечно, государство свои взаимоотношения с обществом всегда выстраивало по модели «родители — дети». И эта модель, надо признать, не только актуальна по сию пору, но и остается привлекательной и вполне комфортабельной для значительной части мужчин и женщин нашего отечества.
Ну правда, плохо ли: «мама не врет, а ошибается, папа не напился, как свинья, а просто устал на работе, не открывай дверь незнакомым, не бери у чужих конфету, немедленно выплюнь эту дрянь, ешь что дают, сейчас ты у меня получишь, опять весь изгваздался, горе мое, а ну-ка выйди из-за стола, а ну-ка покажи язык, а ну-ка немедленно домой, а ну-ка спать безо всяких разговоров».
Это все понятно и привычно. Непривычно лишь — с точки зрения современного человека современного мира, — что во втором десятилетии XXI века такое огромное число как бы взрослых и как бы просвещенных сограждан с такой легкостью соглашаются быть детьми.
Интересный, основанный на чувственном и социально-культурном опыте проживания и осмысления собственной биографии вариант различения государства и страны предложил однажды мой старший приятель, с которым я водил дружбу в 70-е годы, а потом по разным причинам мы как-то разошлись кто куда.
Это был яркий и разнообразно одаренный человек, старше меня лет на восемь, родившийся и выросший в довольно глухой деревне в Тверской, кажется, области.
Его многочисленные рассказы о жизни в родной деревне были красочны и беспощадны.
Привирал ли он, я не знаю. Думаю, что, будучи человеком, наделенным несомненным даром рассказчика и нетривиальным воображением, все же да — привирал. Впрочем, его истории от этого только выигрывали.
Во время войны, рассказывал он, в их деревне были немцы, хотя и не долго. И он, маленький мальчик, хорошо это запомнил.
Немцы довольно скоро отступили, и отступили столь стремительно, что оставили в деревне склад, где хранились в большом количестве патроны, а также обмундирование. Причем обмундирование эсэсовское, не какое-нибудь.
Патроны растащили мальчишки. С полными карманами они по вечерам удалялись от мирской суеты в лес, где развлекались тем, что разводили костры и кидали туда эти самые патроны. Это было очень весело, но в результате этих фейерверков пара-тройка юных пиротехников пострадали довольно-таки чувствительным образом. Например, старший брат рассказчика недосчитался трех пальцев на левой руке, и про него говорили, что он отделался легким испугом. Кто-то там остался, к примеру, без глаза, а кого-то и вовсе убило.
Это дети. А взрослые мужики растащили добротные, хорошего сукна мундиры, сконструированные, как известно, самим Хуго Боссом, спороли с них всякие идейно вредные, чтобы не сказать опасные, фашистские цацки и, поскольку сносу им не было, носили их чуть не до начала 60-х годов.
А однажды я его спросил: «У вас там тоже, как и у нас в Москве, с утра до вечера не выключалось радио?»
«Что ты сказал? Радио? — переспросил он и ухмыльнулся. — У нас, вообще-то говоря, и электричества не было. До начала 60-х. Радио… скажешь тоже».
В соседнем селе, рассказывал он, электричества тоже не было, но туда непосредственно перед красными датами всенародных голосований за блок коммунистов и беспартийных привозили какую-то передвижную штуку, благодаря которой на несколько дней зажигались лампочки над дверьми избирательного участка. Из его деревни приезжали в это село — посмотреть на светящиеся лампочки. Ну, типа иллюминация. Прямо как на Центральном телеграфе в Москве.
Он-то и рассказал однажды, какая в его понимании разница между страной и государством. Соображения эти на сегодняшний день могут показаться и обязательно покажутся весьма тривиальными, но разговор наш, напоминаю, состоялся в начале 70-х, когда необходимость разделения таких понятий, как «страна» и «государство», лишь начинала осознаваться нами как насущная.
«Еще когда я жил в деревне, — говорил он, — я как-то однажды определил разницу между страной и государством. Она примерно такая же, как разница между деревней и колхозом. Страна — то есть деревня — это все то, что ты помнишь, это все плохое и хорошее. Но это все то, что тебе представляется
твоим. Ну, там — дом, бабушка, буренка-собачка-жучка-внучка-печка-речка-грибы-ягоды и прочая всякая ностальгическая фигня. Кладбище, между прочим. Драки, гадюки, глоток самогона в девять лет, а в четырнадцать — лютая мечта сдриснуть отсюда куда подальше. Это вот — страна.
И есть, причем в этом же месте и в это же самое время, колхоз, который имеет отношение к твоей стране, то есть к твоей деревне, лишь такое, что он, колхоз, эту деревню захватил, подмял под себя и залатал дырки в заборах портретами вождей и плакатами про проценты надоев.
И очень он, этот обобщенный, распространившийся на всю страну колхоз, напоминает мне мое раннее детство, когда в нашей деревне стояли фашисты. Но те хотя бы были там совсем не долго, и одежка вот от них осталась вполне добротная. Я не очень путано объясняю?»
Источник:
inliberty, 09.10.2018,
