04.03.2017 | Книга недели

Две автобиографии на современный лад

Почему Орхан Памук не любит собак, а Нил Гейман носит шляпу

Орхан Памук. Другие цвета. СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2017. Перевод А. Аврутиной 

Классических автобиографий сегодня почти не пишут — все эти «родился, учился, рос» катастрофически устарели, и если двадцать лет назад еще нужно было объяснять, что, скажем, «Записи и выписки» Михаила Гаспарова рассказывают в первую очередь о самом авторе, то сегодня трудно представить себе человека, который бы этого не понимал.

Современная автобиография — это набор пестрой ветоши, собранной скорее из «увидел, подумал, сказал, почувствовал, прочитал, проходил мимо», чем из нормальных анкетных данных.

В этом смысле сборник мелкой прозы нобелевского лауреата Орхана Памука «Другие цвета» просто-таки идеальная автобиография. В нее вошли эссе, публицистические заметки, лирические зарисовки, лекции, речи, интервью, предисловия к своим и чужим книгам и даже картинки — и весь этот, пользуясь выражением Людмилы Улицкой, «священный мусор» делает фигуру Памука предельно объемной, материальной и цельной.

Если вам всегда хотелось узнать о писателе чуть больше, чем можно вытянуть из его художественной прозы, то «Другие цвета» — именно то, что вам нужно.

Так, из этого сборника мы узнаем, что Памук много и охотно смотрит телевизор, причем не только новости, но и рекламу, и сериалы, и ток-шоу — все что угодно, но чаще без звука. Он боится собак, и то, что на его героев вечно набрасываются (или планируют наброситься) стаи бездомных псов, неслучайно: подобная история однажды случилась в стамбульском парке с самим Памуком — выводя в своих романах собак кровожадными чудищами, он сводит с ними счеты. Писатель обожает дочь Рюйю и терпеть не может современных турецких писателей (впрочем, они платят ему той же монетой), его отец был добрым и легкомысленным, а старший брат, известный экономический историк, чертовски авторитарен.

Памук любит Лоренса Стерна (предисловие к турецкому изданию «Жизни и мнений Тристрама Шенди» — один из лучших текстов сборника), знает, кто такой Виктор Шкловский, а свою нобелевскую лекцию посвятил отцу и тому, до чего же они с ним разные.

Ну, и еще мы убедимся, что отказавшись некогда от карьеры художника, Памук принял правильное решение: рисунки, которыми он украшал свои публикации в сатирическом журнале «Окюз», на фоне его же текстов выглядят, прямо скажем, бедновато.

По крупицам выуживать, собирать и складывать, как кусочки пазла, эти и другие факты о Памуке, дополнять ими то, что мы знали раньше, радоваться верности прежних догадок или, напротив, огорчаться из-за того, что какие-то гипотезы не соответствуют действительности, — огромное наслаждение. Однако тот образ, который в итоге проступает сквозь нагромождение слов (да, Орхан Памук очень многословный автор, но это, в сущности, не новость), несколько озадачивает своим исключительным эгоцентризмом. Весь большой, красочный мир — от Карса до Нью-Йорка, от «Тысячи и одной ночи» до романов Марио Варгаса Льосы, от сосисок до землетрясений — у Памука оказывается замкнут на нем самом. Даже пытаясь рассказать историю, вроде бы, не имеющую прямого отношения к его личности, Памук неизбежно так или иначе сползает на себя, свои ощущения и — самое главное — на свои писательские практики. Бесконечная рефлексия о том, как же он пишет (ручкой на бумаге, никакого компьютера) и почему именно так, сколько лет он этим занимается, как себя чувствует, когда не пишет (отвратительно), что ему помогает писать, а что мешает — именно это составляет смысловую сердцевину «Других цветов».

Чем ближе к концу, тем яснее для читателя: Орхан Памук — в первую, вторую и третью очередь писатель, литература для него — такая же (а возможно, куда более насущная) потребность, как сон или еда, и все, что не относится к этой сфере, оценивается им в зависимости от того, годится оно в качестве сырца для будущего текста или нет.

То, что поначалу кажется банальной самовлюбленностью, на самом деле — явление принципиально иной природы: Памук зациклен на себе не как на человеке, но как на механизме, способном генерировать мысли и слова. Человек же — не более, чем оператор, с переменным успехом обслуживающий этот бесценный механизм и обеспечивающий плавное вращение его шестеренок. И хотя такому взгляду на мир, пожалуй, не хватает широты и гуманизма, до тех пор, покуда он позволяет Орхану Памуку порождать свои дивные романы, претензий к нему, по большому счету, быть не может.

Нил Гейман. Вид с дешевых мест. М.: Издательство АСТ, 2017. Перевод А. Блейз, А. Осипова

Сборник публицистики англичанина Нила Геймана «Вид с дешевых мест» напрашивается на сравнение с «Другими цветами» Орхана Памука. Составленный практически тем же способом (лекции, статьи, речи, эссе, предисловия и послесловия, заметки и интервью — словом, все то же, только без картинок) и также имеющий статус интеллектуальной автобиографии, он при этом обладает прямо противоположной интенцией.

В отличие от центростремительного и цикличного Памука, Гейман демонстрирует стопроцентную центробежность и линейность: каждый его текст словно бы убегает от авторского «я» на максимально возможное расстояние. Там, где Памук многократно прокручивает жернова самоанализа, Гейман несется вприпрыжку, стремясь рассказать как можно больше увлекательных историй и выразить мысль таким образом, чтобы читатель ее не просто понял, но и по возможности принял как свою. Памук обращен внутрь, Гейман — вовне.

Анализируя свои первые опыты приобщения к чтению, Нил Гейман рассказывает о книжных магазинах, сформировавших его читательские вкусы. Однако те самые вкусы, ради которых, вроде бы, затевался разговор, незаметно уходят на задний план, а в фокусе почему-то оказываются произошедшие в этих магазинах забавные сценки, запах книг (так, от «Розы для Экклезиаста» Роджера Желязны пахнет розовым тальком), расположение полок и причуды продавцов. Говоря о любимых писателях или музыкантах — живых или умерших, о Джоне Р. Р. Толкине, Терри Пратчетте, Лу Риде, Тори Амос, Сюзанне Кларк, Эдгаре По или Дугласе Адамсе — Гейман и вправду говорит о них, а не о себе. Неслучайно, описывая свое знакомство с Терри Пратчеттом (позднее знакомство это переросло в крепкую дружбу и даже соавторство, а еще именно у Пратчетта Гейман позаимствовал идею ходить в шляпе), он то и дело сбивается с первого лица на третье — не «я», но «молодой журналист».

Каждую книгу, о которой пишет Гейман, хочется непременно прочесть, каждый альбом — прослушать, каждую картину — увидеть собственными глазами, при этом автор, мастерски подсвечивая свой объект, сам словно бы намеренно скрывается в тени.

Даже самые личные, самые пылкие его тексты, собранные в первой части книги (она озаглавлена «Кое-что, во что я верю») и касающиеся по большей части проблем чтения в современном обществе, производят впечатление полнейшей универсальности — кажется, что на место авторского «я» читатель волен в любой момент подставить «я» собственное, и ничего при этом не изменится.

Означает ли это, что «Вид дешевых мест» сообщает нам о Геймане меньше, чем «Другие цвета» — о Памуке? Определенно нет. Карта его культурных предпочтений, его убеждений и взглядов, его симпатий, антипатий и устремлений простраивается с кристальной ясностью, а интонация вдруг оказывается настолько характерной и живой, что за строчками текста читатель буквально начинает различать авторский голос. Другое дело, что образ, складывающийся по результатам чтения, очень не похож на образ настоящего серьезного писателя, каким мы привыкли его себе представлять.

Любопытный, страстный и открытый миру, увлеченный чужими идеями и книгами едва ли не больше, чем собственными, видящий мир как бесконечную последовательность цепляющихся друг за друга историй, одна лучше другой — таким Гейман предстает перед нами в «Виде с дешевых мест».

Ну что ж, если вдуматься, ничего неожиданного: едва ли великий сказочник, создатель «Американских богов», «Сыновей Ананси», «Никогде» и «Истории с кладбищем», может быть иным.

Ну, и напоследок небольшая ложка дегтя: прежде, чем браться за русское издание, подумайте, не лучше ли прочесть «Вид с дешевых мест» в оригинале. Количество шероховатостей и неточностей в переводе (уж не говоря о банальных опечатках) настолько велико, что способно если не полностью убить удовольствие от чтения, то заметно снизить его интенсивность.