Тони Моррисон. Боже, храни мое дитя. М.: ЭКСМО, 2017. Перевод с английского И. Тогоевой
Американка Тони Моррисон, лауреат Нобелевской премии по литературе и любимая писательница телеведущей Опры Уинфри, — известный мастер понажимать на болевые точки читателей. Однако если в прежних книгах она двигалась, так сказать, широким фронтом, надавливая то в одном месте, то в другом, и в конечном итоге «пробивая» практически каждого, то на сей раз Моррисон действует более сфокусированно.
Вся ее книга — исследование разных аспектов насилия над детьми, при этом насилие понимается достаточно широко — от банальной нелюбви и отвержения до насилия сексуального и физического.
Главную героиню, красавицу Брайд из-за слишком темного оттенка кожи с детства не любит мать. Страстно желая, чтобы та хотя бы взяла ее за руку (уж не говоря о том, чтобы обняла или позволила называть мамой), Брайд возводит страшную напраслину на ни в чем не повинную женщину, молодую учительницу, искренне любящую своих воспитанников. Бойфренд Брайд, молодой интеллектуал Букер, не может пережить давнюю потерю брата (конечно, брат стал жертвой насилия), и все его дальнейшее существование — одна затянувшаяся попытка остановить время, превратить собственную жизнь и жизнь окружающих в мемориал погибшего мальчика. Куин, любимая и мудрая тетушка Букера, его верная наставница и опора, похоже, когда-то давно проворонила насилие в отношении собственной дочери. Маленькая Рейн, которую подобрали и привели домой добрые хиппи (потом они точно так же подберут на горной дороге Брайд, отправившуюся искать сбежавшего Букера, но попавшую в аварию), с кривоватой усмешкой рассказывает о жизни, которую вела с мамашей-проституткой, охотно сдававшей дочку «в аренду» клиентам. Даже двуличной и отталкивающей Бруклин, подруге Брайд, есть что вспомнить о собственном детстве такого, о чем лучше бы никогда не вспоминать.
Все эти истории у Моррисон переплетаются в тягостную, удушающую паутину, вяжут героев по рукам и ногам, не дают дышать, любить — да что там, попросту жить. Детские травмы тянут в прошлое (порой не метафорически, а совершенно буквально — в какой-то момент Брайд замечает, что ее тело становится все более подростковым, а потом и детским); барахтаясь в этом чернильном омуте, каждый из героев романа обречен на одиночество — свое горе невозможно ни с кем разделить, в чужой беде каждый видит лишь отголосок собственной — и вроде бы оплакивая другого, на самом деле плачет только о себе.
Парадоксальным образом травма не объединяет, но разъединяет, а ее осознание не очищает, но изолирует каждого человека в тесной клетке пережитого страдания, создавая опасную иллюзию собственной исключительности.
«Боже, храни мое дитя» — безусловно, очень важное высказывание на актуальнейшую тему детской травмы и насилия. Однако беда этого романа в том, что воспринимать его нам приходится сразу и в диахронном, и в синхронном контексте, сравнивая, с одной стороны, с более ранними вещами той же Моррисон, а с другой — с прочими книгами о «слезинке ребенка», появившимися в последнее время, и конечно же, в первую очередь с нашумевшей
«Маленькой жизнью» Ханьи Янагихары.
Увы, в обеих номинациях «Боже, храни мое дитя» заметно проигрывает. Восхитительное сочетание мистического безумия с острой социальностью, характерное практически для всех книг Моррисон, начиная с дебютных «Самых голубых глаз на свете» и заканчивая гениальной «Возлюбленной», на сей раз выглядит несколько механистично — и потому разочаровывающе: прием вместо чуда, фокус вместо мистерии. Если же проводить сравнение с «Маленькой жизнью», придется признать, что по силе эмоционального воздействия «Боже, храни мое дитя» выступает просто в другой лиге — нет, плакать и обмирать на сей раз никто (окей, почти никто) не будет, совсем не тот масштаб трагедии.
И тем не менее, подлинно выдающийся писатель (к числу которых Тони Моррисон, вне сомнений, относится) даже не в самых лучших своих вещах способен сделать нечто, не доступное другим.
Там, где все остальные в зависимости от темперамента видят повод для сострадания, скорби или гнева, Моррисон видит опасность: опыт ее героев показывает, что фиксация на травме разрушительна, а попытка любой ценой разворошить прошлое несет не только облегчение, но и боль, отчуждение — и, ну да, новую травму.
И это вещь, о которой говорить и помнить так же необходимо, как и о собственно травме.
Владислав Баяц. Хамам «Балкания». СПб.: Лимбус-Пресс, 2017. Перевод с сербского В. Соколова
Современный сербский роман — нечастый гость на российских книжных прилавках, и уже в силу этого книга Владислава Баяца «Хамам «Балкания» заслуживает всяческого интереса. Однако и помимо известной экзотичности достоинств у «Хамама» предостаточно: это одновременно и увлекательный исторический роман, и изящное эссе о соотношении литературы и того, что принято называть «реальной жизнью».
Роман Баяца начинается с дежурных реверансов в адрес великого предшественника, нобелевского лауреата Иво Андрича (его влияние на автора очевидно), а дальше строится по модели луковицы.
Сердцевина ее — фантастическая и захватывающая история Мехмеда-паши Соколлу или, как сам автор предпочитает называть своего героя, Баицы Соколовича. Юный серб из знатной семьи, готовившийся принять постриг в православном монастыре, был по закону «о дани кровью» отправлен в Турцию, где ему пришлось стать янычаром — оплотом империи, ее мечом, щитом и голосом.
С кажущейся легкостью Мехмед-паша отказался от веры отцов, принял ислам и, изучив не только искусство войны, но и искусство интриги, сделал блестящую карьеру при дворе сразу трех султанов — ему довелось побывать великим визирем во время правления Сулеймана Великолепного, его сына Селима II и внука, Мурата III.
Однако вокруг собственно истории Баицы Соколовича Владислав Баяц наворачивает еще несколько смысловых слоев. Первый — это классический «роман о романе», лиричный и почти интимный рассказ о том, как зародилась идея написать книгу о Соколлу-паше, о том, как шла работа, и о том, как еще не дописанная книга подпитывалась жизнью, а жизнь в свою очередь вдруг начинала воспроизводить заключенные в книге паттерны.
Второй слой — это выстроенная по модели платоновских диалогов история длительных взаимоотношений и многолетних разговоров героя с его другом и современником, величайшим архитектором Османской империи Синаном. Эти разговоры диковинным образом отражаются и преломляются в разговорах самого автора с писателем Орханом Памуком (не вполне понятно, реальных или воображаемых).
А верхним луковым листом, оборачивающим весь роман, подобно кокону, становится рефлексия Баяца об исторической памяти, о соотношении персонального и глобального, о культурной, национальной и духовной идентичности, о потерях и приобретениях, связанных с сохранением этой самой идентичности или ее утратой — словом, примерно обо всем, прямо или косвенно прилежащем к теме Мехмеда-паши Соколлу, его блестящей карьеры и загадочной гибели.
Слова «постмодернизм» и особенно «постмодернистский» в последние годы окончательно истрепались и обветшали, став модой даже не прошлогодней, а какой-то позапозапрошлогодней. Однако если оставить в стороне эти обидные коннотации, то роман Владислава Баяца — отличный пример литературы постмодерна в ее самом чистом, аристократичном и обаятельном виде: текст умный, но не переусложненный, занимательный и сюжетный, но не заигрывающий с читателем, изобилующий цитатами и аллюзиями, но при всем том вполне самодостаточный и оригинальный.
Дон Делилло. Ноль К. М.: АСТ, CORPUS, 2017. Перевод с английского Л. Трониной
С живым классиком, одним из самых авторитетных писателей современной Америки Доном Делилло у российского читателя как-то не складывается — ни один из его романов (включая культовый «Белый шум») не стал у нас не то что бестселлером, но даже и просто приметным событием. И даже знаменитый фильм «Космополис», снятый по книге Делилло Дэвидом Кроненбергом, не смог изменить ситуацию.
У последнего на сегодня романа Делилло «Ноль К» шансов в этом смысле несколько больше, поскольку в отличие от других текстов писателя, он отсылает к событиям нам по крайней мере известным — таким, как война на Украине и падение метеорита в Челябинске (последнее, впрочем, приобретает у Делилло совершенно эсхатологический характер, но это уже детали).
Впрочем, едва ли и этот роман ждет в России громкий успех — слишком уж он странный, ни на что не похожий, не укладывающийся ни в какие типовые схемы читательских ожиданий.
34-летний Джефф Локхарт по приглашению отца, миллионера Росса Локхарта, приезжает в некое богом забытое место не то в Туркмении, не то в Казахстане. Здесь, в эпицентре «великого ничто» (с точки зрения американского читателя, разумеется), расположен очень странный научный институт: его сотрудники заняты тем, что замораживают тела смертельно больных людей — для того, чтобы вновь разморозить их, когда медицина найдет средство от их болезней. Джефф прибыл сюда проститься со своей мачехой — женой Росса Артис: она умирает от рассеянного склероза, и ей предстоит заморозка. Ожидание этого события занимает несколько дней, на протяжении которых Джефф вспоминает собственное детство (его родители развелись и он рос с матерью, а отца почти не видел), бесцельно слоняется по зданию института, и в конце концов понимает, что криозаморозка — отдающая научной фантастикой, но все же укладывающаяся в рациональные рамки — лишь верхний слой происходящего в этом загадочном месте.
На самом деле, институт, в который Джеффа привез отец, — это диковатый гибрид арт-объекта и мрачнейшего духовного ордена, главная цель которого — сберечь своих членов во время грядущего апокалипсиса.
Провозвестники близящегося конца света (к их числу относится и злополучный челябинский метеорит) окружают посетителя со всех сторон в виде постоянно преграждающих путь выдвижных экранов, на которые транслируются кадры войн, террористических актов, эпидемий и тому подобных ужасов.
Вернувшись из этого неприятного места домой в Нью-Йорк, Джефф пытается выстроить отношения со своей возлюбленной Эммой — педагогом в школе для детей-инвалидов, однако Эмма слишком поглощена драмой со своим приемным сыном Стаком. Стак, замкнутый аутичный подросток, которого Эмма десять лет назад усыновила из украинского приюта, одержим своим прошлым, отказывается ходить в школу, избегает людей и вот однажды бесследно исчезает. Потрясенная Эмма отдаляется от Джеффа, Джефф снова едет в загадочный институт — на сей раз, чтобы проститься с отцом (тот так и не сумел примириться с уходом жены и жаждет с ней воссоединиться), и там ему неожиданно открывается трагическая судьба Стака, которая странным образом оказывается созвучна его собственной. Как и Стак, Джефф тоже осознает себя потерянным мальчиком, лишенным корней, одиноким и брошенным во времени и пространстве.
Пересказывать сюжет «Ноль К» — занятие бесперспективное: с тем же успехом можно пытаться пересказать гриппозный сон или галлюцинацию.
Гнетущая, удушливая атмосфера не кошмара даже, но тяжкого болезненного забытья, от которого хочется, но никак не удается очнуться — вот подлинное содержание романа Дона Делилло.
Он виртуозно нагнетает ощущение непреодолимой ирреальности происходящего, трагического отсутствия контакта между героем и миром (не так важно, безумным миром танатологического института или вполне здравым, прагматичным миром сегодняшнего мегаполиса), заставляя читателя время от времени нервно ощупывать самого себя и стул, на котором сидит, чтобы с облегчением убедиться в собственной материальности.
Как вы наверняка догадались, ощущения эти никак не назовешь приятными в общепринятом смысле слова, но что-то в этом есть — сравнить этот опыт определенно не с чем. Не совсем то, что посоветуешь другу на выходные, но вещь в своем роде выдающаяся — очень странная, как и было сказано, но очень любопытная.
Источник:
Meduza, 11 февраля 2017,
