Себастьян Хафнер. История одного немца. СПб.: «Издательство Ивана Лимбаха», 2016. Перевод с немецкого Н. Елисеева
Открывая историческую книгу, особенно рассказывающую о чужом и довольно отдаленном уже прошлом, меньше всего ожидаешь испытать чувство острого и максимально некомфортного узнавания. Между тем, именно это чувство вызывает книга немецкого журналиста Себастьяна Хафнера «История одного немца», написанная им в эмиграции, в Лондоне, в 1939 году.
Если изменить в ней некоторые даты, а «немцев» и «Германию» системно поменять на «русских» и «Россию», мы получим самую ясную и самую депрессивную книгу о нашей стране в 90-е, нулевые и начале десятых.
Чистокровный немец, выходец из верхней прослойки среднего класса и выпускник юридического факультета Берлинского университета Раймунд Претцель (Себастьян Хафнер — псевдоним, под которым он укрылся, стремясь защитить от преследований оставшихся в Германии родных и друзей) не просто не принял фашизм, но практически сразу испытал по его поводу эмоции, которые сегодня нам кажутся естественными, а в то время воспринимались как экзотичные или по крайней мере изрядно преувеличенные. Ни на секунду не позволив опьянить себя радостью «вставания с колен», опоить сладким ядом единения и товарищества, совсем еще молодой (едва тридцатилетний) Хафнер с самого начала разглядел в гитлеровском режиме ужас, национальный позор и, самое страшное, конец всего, что было дорого и ценно в родной культуре ему самому и людям его круга.
«История одного немца» — это попытка с одной стороны объяснить, почему с Германией произошло то, что произошло, а с другой — честный и болезненный рассказ о той трагической дуэли с властью, на которую оказался обречен самый обычный, негероический человек, желающий защитить от ее вмешательства жалкий пятачок своей частной жизни.
По мнению Хафнера, истоки германского нацизма следует искать в двух предшествующих его торжеству десятилетиях. Восторг и экстаз Первой мировой, для сотен тысяч юных немцев превратившейся в разновидность высокого национального спорта, и сменившее ее горькое и, как казалось, совершенно не заслуженное похмелье поражения (трудно не увидеть здесь прямой параллели с Холодной войной и распадом СССР). Постыдное фиаско немецких левых во время революции и сразу после нее, а затем — карнавал и лихорадочное оживление страшного и веселого 1923 года, когда Германия обрушилась в омут гиперинфляции: «Фунт картофеля, который утром стоил 50 000 марок, вечером продавали уже за 100 000; зарплаты в 65 000 марок, принесенной домой в пятницу, во вторник не хватало на пачку сигарет» (редкий человек в этот момент не вспомнит о ситуации в России начала 90-х). Подводя итог этому периоду, Хафнер пишет:
«Целому немецкому поколению тогда был удален очень важный душевный орган, придающий человеку устойчивость, равновесие, а также, разумеется, и тяжесть. Он проявляет себя как совесть, разум, житейская мудрость, верность принципам, мораль или страх божий. Целое поколение научилось — или вообразило, что научилось — идти по жизни без тяжести, без балласта».
Обращаясь к собственно приходу нацистов к власти, Хафнер абсолютно безжалостно анализирует их простой и грубый инструментарий, оказавшийся при этом настолько действенным. С безнадежной ясностью фиксирует он те методы, которые при взаимодействии с немецким национальным характером дали такие поразительные и ядовитые плоды: «Нацисты публично обвинили всех, кто „ругается“, — мол, это оттого, что у них нет масла и кофе. Правда, сейчас в Германии довольно много „ругающихся“, но по большей части у „ругани“ совершенно другие, как правило, куда более достойные причины. В Германии значительно меньше тех, кто недоволен продовольственным положением страны, чем можно заключить, читая нацистские газеты. Однако пишущие в этих газетах прекрасно понимают, что делают, утверждая обратное: ибо, если недовольному немцу сказать, что его недовольство вызвано низменным желанием набить брюхо, он тут же перестанет ворчать». И опять же, этот пассаж нам будет сложно не примерить на себя, припомнив давнюю дискуссию о колбасе как мере обывательского земного счастья, и дискуссию недавнюю — о необходимости затянуть пояса во имя некого абстрактного государственного величия…
Вообще, «Историю одного немца» все время хочется не столько анализировать и пересказывать, сколько цитировать и прикладывать к себе и своему опыту.
Как оторвать себя от того, из чего состоишь; можно ли желать гибели своей стране, если страна превратилась в чудовище; как смотреть в глаза близким людям, впустившим это чудовище внутрь себя; можно ли укрыться от происходящего вовне в своем укромном внутреннем садике, но, главное, где проходит граница, за которой компромисс превращается в соучастие… Для всего этого у Хафнера находятся безупречной огранки формулировки, со снайперской точностью бьющие по нашим актуальным неврозам. Однако — и об этом тоже важно помнить — исторические аналогии, сколь бы соблазнительными они ни казались, все же обладают ограниченной применимостью, и их никогда не следует понимать буквально. Да, возможно, очень скоро каждый из нас станет (если еще не стал) тем самым «одним немцем», которому придется либо вступить с властью в дуэль без надежды на победу, либо разделить участь этой самой власти — как показывает германский опыт, весьма незавидную. Но есть и более оптимистичное толкование: возможно, книга Себастьяна Хафнера именно для того нам и дана, чтобы всего этого не случилось.
Хелен Макдональд. «Я» значит «Ястреб». М.: Издательство АСТ, 2017. Перевод с английского Н. Жутовской
Книга англичанки Хелен Макдональд схожа с «Историей одного немца» Себастьяна Хафнера в одном-единственном, но зато исключительно важном отношении: автор здесь также воспроизводит очень понятную, узнаваемую коллизию, используя для этого, казалось бы, чуждый, инородный для абсолютного большинства читателей материал.
История о приручении ястреба-тетеревятника (именно этим на протяжении большей части книги с маниакальной увлеченностью занимается неотличимая от самого автора героиня-рассказчица) оказывается в ее исполнении универсальной историей об утрате, депрессии, уходе от мира и возвращении к нему.
Историк и университетский преподаватель Хелен Макдональд с детства бредила ловчими птицами и все свободное время посвящала искусству соколиной охоты. Однако после внезапной смерти отца это экзотичное, но вполне безобидное хобби парадоксальным образом меняет свой статус: заведенная Хелен молодая ястребуха Мэйбл превращается в безусловный центр ее мира, фактически вбирая в себя личность своей хозяйки. Целиком посвятив себя тренировкам ястреба и охоте с ним, Хелен теряет работу и дом, разрывает контакты с родными и друзьями — и не испытывает по этому поводу ни малейшей печали.
По сути дела, она сама перевоплощается в ястреба, безжалостного и беззаботного: весь ее мир сжимается до мира, который видит в полете Мэйбл, высматривающая в траве кролика или фазана, а на смену человеческим эмоциям и мыслям приходят безусловные рефлексы хищной птицы.
Единственным собеседником и товарищем Макдональд (разумеется, сугубо виртуальным и бесплотным) в этом ее новом странном состоянии оказывается писатель Теренс Уайт, автор знаменитого цикла романов о короле Артуре «Король былого и грядущего». В свое время, в середине 30-х годов ХХ века, Уайт тоже пытался дрессировать ястреба-тетеревятника и написал об этом книгу, с которой Макдональд постоянно внутренне дискутирует, то соглашается то спорит, невольно вовлекаясь в исследование жизни ее создателя.
Мрачный садист Уайт, пытавшийся посредством ястребиной охоты ввести свои дикие фантазии в социально приемлемые рамки, балансирующая на грани реактивной депрессии и откровенного безумия Макдональд и ее ослепительно яркий, сияюще бесчеловечный питомец — не самая, казалось бы, обаятельная троица героев. Назвать «Ястреба» книгой солнечной и оптимистичной будет изрядным преувеличением,
однако любой читатель, когда-либо потерявший близкого человека, без труда узнает в диковинных практиках героини собственный опыт переживания горя.
Стремясь отринуть свою человеческую природу, пытаясь раствориться в ястребе, органически лишенном способности кого-либо оплакивать, Макдональд как бы намеренно уходит от мира и символически спускается вслед за отцом в царство мертвых. Странствуя по лесам и холмам с Мэйбл на перчатке, нечесаная и неумытая, постепенно теряя навыки людской речи и откровенно дичая, за год жизни с ястребом Макдональд разыгрывает древнюю как мир драму смерти и возрождения: она доходит до самого темного донышка отчаяния с тем, чтобы обновленной и переродившейся (пользуясь «ястребиной» метафорой, перелинявшей) вернуться оттуда к людям. И ее плавное, размеренное и неуклонное — точь-в-точь как у ястреба в полете — скольжение по этой параболе, от света к тьме и обратно, оказывается одним из самых выдающихся литературных аттракционов, которые только можно себе вообразить.
