Александр Генис. Обратный адрес. М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2016
Ненатужное остроумие и глубокий уважительный интерес к суетным объектам вроде холодца и футбола сыграли с Александром Генисом злую шутку, раз и навсегда определив его по ведомству легкой словесности. Для большинства читателей Генис (раньше в компании с покойным Петром Вайлем, а теперь в одиночестве) был и остается патентованным поставщиком изящного и легкого чтения — утешительного и праздничного, но поверхностного и несерьезного. Однако считать эссеистику Гениса поверхностной может только тот, кому лень всматриваться в глубину. За обманчиво легким слогом (страшно, кстати, подумать, какого труда и таланта требует эта самая легкость) Генис прячет феноменальную способность фиксировать мельчайшие — но важнейшие — детали и фантастический аналитический аппарат, способный синтезировать из этих деталей картину живую, объемную и имеющую, помимо прочих достоинств, свойство объяснять и интерпретировать реальность куда точнее и тоньше, чем иные «серьезные» труды.
Нынешняя его книга (как и все предыдущие, собранная из небольших вещиц — некоторые написаны специально, а некоторые публиковались и раньше, но теперь в новом окружении смотрятся по-новому) относится к респектабельному жанру современных мемуаров, в которых принято рассказывать не столько о себе, сколько о своем — о местах, о людях и книгах, которые были важны.
Рязань, где Генис родился, и родители (отец — киевский еврей со знаменитого «Евбаза», «еврейского базара», мама — русская из Луганска), сделавшие из маленького Саши настоящего советского интеллигента — запойного читателя и профессионального держателя фиги в кармане. Рига, в которой автор вырос и выучился сначала в средней школе, а потом на «таком же филологическом факультете», и Нью-Йорк, красоту которого открыл им с Петром Вайлем парижанин Хвостенко. Проза Довлатова — на ней, как на наковальне, молодой Генис выковывал свою авторскую интонацию, и стихотворение Киплинга «Если» — его он твердил, болея менингитом в детстве. Инфернальный второгодник Максик и «учительница первая моя» Ираида Васильевна со стальными зубами; Бродский, во время публичных выступлений честно читавший стихи, «пока под галстуком не расплывалось пятно от пота», и, конечно же, Вайль — половина генисовой души, лучший собутыльник, собеседник и соавтор, некогда избавивший писателя от страха творчества и позволивший милосердно заменить пугающее авторское «я» на безличное и потому безопасное «мы». Борщ, уверенно потеснивший в эмигрантских душах Достоевского («Второй приедается, первый — нет»), и загадочный японский суп «набэ», в свое время рекомендованный автору тем же Бродским…
Разбирая всю эту разноцветную ветошь (или, пользуясь выражением Людмилы Улицкой, «священный мусор»), разглаживая складочки, стряхивая пыль и любовно подгибая уголки, Генис, с одной стороны, выкладывает из него на плоскости контур собственной личности, куда более выразительный и характерный, чем любая — даже самая детальная — прорисовка. А с другой — выступает в роли эдакого локального божества, умеющего взглядом законсервировать, сохранить для вечности то, что обычно наиболее уязвимо, а именно самую суть вещей — запахи, эмоции, случайно оброненные слова, ощущение чистого белого ватмана (на котором страшно писать — жаль портить), привычку обходить трещины на асфальте или шуршание фантика от конфеты «Коровка». И если кто-то считает все это легковесным и поверхностным — ну, что ж, тогда я даже не знаю, что такое глубина.
Питер Акройд. Альфред Хичкок. М.: Азбука, КоЛибри, 2016. Перевод с английского Ю. Гольдберга
На самом деле, Питер Акройд, конечно же, никакой не биограф: все написанные им биографии (не исключая даже монументальные про город Лондон и речку Темзу) — это скорее импрессионистские эссе, сфокусированные не столько на предмете или персоне, сколько на их рецепции лично самим Акройдом. В этом смысле биография режиссера Альфреда Хичкока — не исключение: двести пятьдесят страниц, бесконечно много прилагательных, произвольный подбор фактов (понятное дело, подбор фактов в биографии всегда отчасти произволен, но здесь он даже не прикидывается объективным) и разветвленные многоступенчатые догадки, стартующие буквально из ниоткуда.
В детстве Хичкок никогда не плакал? Так это потому, что был ужасно запуган — однажды отец попросил знакомого полицейского запереть маленького Альфреда в тюремной камере в наказание за незначительный проступок. В школе он был одинок и почти не играл со сверстниками? Разумеется, именно поэтому в зрелости он возненавидел маленьких мальчиков и пытался навредить им или напугать их при любой возможности. С юных лет Хичкок переживал из-за несовершенства собственного тела — округлого и низкорослого? Надо ли говорить, что именно здесь следует искать корни его болезненной одержимости сексом и вечных скабрезных шуток, так шокировавших Ингрид Бергман. Ну, и конечно же, через все творчество (да что там творчество — через всю жизнь) Хичкока Акройд настойчиво тянет нить мучительного, неотступного страха, наполнявшего самого режиссера и щедро распространяемого им вовне, а когда для этой смысловой магистрали вдруг не хватает кирпичиков, в ход идет буквально все что угодно.
Добросовестность — вообще не конек Акройда: несмотря на приведенную в конце внушительную библиографию, явным образом в тексте присутствует только один (спору нет, важнейший) источник — знаменитые диалоги Хичкока и Трюффо. Именно к ним автор апеллирует чаще всего и с ними неизменно соглашается во всех сложных случаях. Зато с большим удовольствием Акройд пользуется материалом, накопленным в ходе собственных изысканий для других книг: если в тексте мелькнет название лондонского района Лаймхаус (там недолгое время после рождения Альфреда жила семья Хичкоков), жди развернутой цитаты из акройдовского романа «Голем из Лаймхауса». Если есть хоть малейший шанс поговорить о викторианском Лондоне, поверьте, Акройд его не упустит.
Однако есть в биографии Хичкока нечто, не позволяющее от нее легко отмахнуться, записав в разряд банальной поденщины. Во всех своих исторических книгах (а почти все книги Акройда — как художественные, так и нон-фикшн — обращены в прошлое) писатель проделывает один и тот же трюк, одновременно завораживающий и раздражающий. Меняя и подтасовывая факты, трансформируя реальность в соответствии с собственными сиюминутными потребностями рассказчика, он в то же время входит с описываемым объектом в диковинный резонанс — до некоторой степени сам становится этим объектом. И вот из этой химии, из этого странного и волнующего перевоплощения и рождается эффект чуда, странного внутреннего свечения, который в случае Акройда почему-то оказывается важнее исторической правды или, вернее, успешно эту правду заменяет. И хотя в каждом следующем тексте Акройда вмонтированная в него волшебная лампочка светит тусклее, чем в предыдущем (все же нельзя писать так много и разнообразно — качество не может не пострадать), в «Хичкоке» ее свет еще вполне различим.
Эндрю Уилсон. Кровь под кожей. М.: Центрполиграф, 2016
Первая биография дизайнера Александра Маккуина — гения, гея, невротика, шотландца, мученика и самоубийцы — пересказывается, в общем, в одно предложение: «История мальчика из лондонского рабочего класса, который заплатил страшную цену за право войти в сияющий мир моды и там погибнуть». Автор книги журналист Эндрю Уилсон всячески педалирует слово «страшный» — прямо в предисловии обещает читателю «страшную сказку». И хотя этот образ удачно коррелирует с творчеством самого героя — готическим, безупречным и немного пугающим, в действительности получившаяся книга куда больше похожа на классическую историю успеха, с которой так плохо вяжется трагический финал.
Сын таксиста, шестой и последний ребенок в семье Ли Александр Маккуин появился на свет не в лучший момент: сразу после его рождения отец будущего модельера лишился работы и загремел в психушку из-за серьезного нервного срыва. Чтобы как-то прокормить семью старшей сестре Ли (в семье мальчика предпочитали называть первым именем) пришлось бросить школу и пойти работать. В пять лет Ли упал лицом вниз, повредил челюсть и, по образному выражению одного из его будущих бойфрендов, приобрел «зубы как Стоунхендж». Дальше — школа в пролетарском районе (любимая забава — кидаться камнями в фургоны, где жили цыгане), мелкое воровство, лишний вес, домогательства учителя, сексуальное насилие со стороны мужа старшей сестры. В перспективе — какая-нибудь «честная и простая» профессия, которой желал для своих детей Маккуин-старший. Единственное утешение и отдушина — ковыряние в генеалогии собственной семьи, частично воссозданной, частично выдуманной матерью Маккуина Джойс, архивистом-любителем («Прошлое влекло Ли; ему казалось, что там интереснее и безопаснее. Наверное, там он находил убежище от суровой реальности и боли настоящей жизни», — глубокомысленно замечает биограф). А потом — стремительный, как взлет ракеты, рывок за рамки этой серой обыденности: сначала в консервативный мир мужской моды на Савил-Роу, а затем выше, выше — на «самый топ грот-мачты», как сказал бы Герман Мелвилл. Признание, награды, дружба и восторг знаменитостей, богатство, череда экзотичных любовников, наркотики, новые коллекции, еще награды, еще любовники, еще восторги, депрессия, смерть матери, смерть.
Как можно понять даже из приведенной короткой цитаты, «Кровь под кожей» Эндрю Уилсона — книга очень простая и местами наивная. В отличие от Акройда, способного переварить и переосмыслить объект своего описания (пусть и не без ущерба для последнего), Уилсон определенно не обладает масштабом личности необходимым для того, чтобы переварить и интегрировать Маккуина. Все его интерпретации подчеркнуто прямолинейны и бесхитростны, а бездна порока и отчаяния, в которую погружается (или, если угодно, взлетает) его герой, вызывает у автора не столько священный ужас, который он довольно безуспешно пытается эмулировать, сколько доверчивое притяжение и любопытство. А в трагической развязки Уилсону видится не величественная и мрачная поступь рока, но повод для разочарования и едва прикрытой досады — эх, сколько всего парень добился, а порадоваться-то и не сумел.
И тем не менее, при всех недостатках в «Крови под кожей» Уилсона есть одно очень важное достоинство: это очень честная книга. Несмотря на то, что биография писалась при поддержке и с благословения семьи Маккуинов, в ней нет попытки противопоставить добродетели рабочего класса декадансу и праздности светского истеблишмента. Автор явно симпатизирует герою, но вовсе не стремится оправдать его в любой ситуации — впрочем, и в морализаторство не пускается. А еще (и в этом биография Маккуина выгодно отличается от книги Акройда) Уилсон очень честно работает с источниками: сопоставляет версии, с сожалением отбрасывает одни красивые гипотезы в пользу других — куда менее привлекательных, а когда не может докопаться до истины, не пытается подменить ее своими реконструкциями, а честно говорит «Не знаю». «Кровь под кожей» — определенно не последнее слово о великом модельере, но первое и при этом небесполезное — что тоже важно.
Источник:
Meduza, 27 августа 2016,
