В этом сборнике, вышедшем незадолго до смерти автора в 2001 году, Винифрид Георг Максимилиан Зебальд (без преувеличения один из главных писателей послевоенной Европы, известный русскому читателю, увы, лишь по давно и безвозвратно распроданному и до сих пор не переизданному роману «Аустерлиц») обращается к теме травмы и описывает способы, которыми немецкая литература после 1945 года переживала произошедшую с Германией катастрофу.
Четыре эссе, четыре не связанные между собой истории без морали и вывода. В первом — самом длинном, озаглавленном «Воздушная война и литература», — литература, по сути дела, выполняет функцию фигуры умолчания или внесценического персонажа:
Зебальда интересует вопрос, почему немецкие писатели в 40-е и 50-е годы оказались трагически не способны осмыслить и описать ужасы «бомбардировок по площадям», обрушенных на Германию авиацией союзников.
Во втором эссе «Писатель Альфред Андреш» автор паровым катком раскатывает своего протагониста — литератора, выбравшего в годы нацизма путь «внутренней эмиграции», а на деле — комфортного приспособления к режиму и, по сути дела, его неявного оправдания. Третье — «Глазами ночной птицы» — рассказывает о писателе Жане Амери, участнике сопротивления, пережившем пытки и уцелевшем в концлагере, но на всю жизнь так и оставшемся «раскачиваться на вывернутых руках над полом камеры» с сердцем, полным гнева и ненависти. И, наконец, в четвертом — «Сокрушенности сердца» — Зебальд обращается к фигуре писателя и поэта Петера Вайса — еврея, эмигранта, который, тем не менее, после падения нацистского режима отнес себя не к жертвам, но к палачам, приняв на себя тем самым бремя вины и покаяния (довольно, впрочем, специфического).
Четыре истории, четыре сюжета, касающиеся, казалось бы, времени и пространств весьма от нас удаленных, но при этом ощущение болезненной, почти буквальной актуальности в каждом слове.
Объявляя разрушение немецких городов и гибель сотен тысяч их обитателей необходимым этапом очищения и духовного возрождения германского народа, сторонники теории «законного возмездия» на самом деле репродуцируют идеологию тоталитаризма с ее радостной готовностью на жертвы во имя высшей цели.
Интеллектуал, уходящий от ужасов бытия в башню из слоновой кости, ищущий убежища в своем богатом внутреннем мире, сам не заметит, как из стороннего наблюдателя превратится в пособника творящихся вокруг беззаконий. Вечный ресентимент, законное право жертвы не прощать своего мучителя никого не делает счастливее и не лечит ран. Покаяние и душевное сокрушение неизбежно становятся центростремительным процессом, не имеющим иной цели, кроме собственного бесконечного воспроизводства.
Все сказанное можно приложить и к нашей современности, и к нашему недавнему прошлому, причем многократно и — было бы желание — под разными углами. Вернее, этого очень сложно не сделать — тем более, что
все, о чем говорит Зебальд, ложится в наши реалии безупречно, с приятным щелчком. Но этим метафорическим прочтением (неминуемо упрощающим, хотя и обманчиво уводящим в глубину) «Естественная история разрушения» не исчерпывается: как всякая подлинно выдающаяся книга, главным образом она честно работает на первом, самом верхнем своем смысловом уровне.
Она рассказывает читателю историю одновременно простую и бесконечно неоднозначную — историю о писателе и времени, о преодолении времени посредством литературы и о тех случаях, когда это по тем или иным причинам невозможно. Что, в сущности, не менее актуально, чем прямые аллюзии и параллели с современностью.
