27.07.2015 | Pre-print

Мозаика малых дел — 8

Путевые заметки

Девочка матери:

-- Я матерюсь, да? А ты у нас — нет. Ты у нас божий ангел.

Они вошли в Театр Комедии. Знак последовать за ними? В последний раз — и в первый — я был в акимовском театре на зимних каникулах в первые дни шестьдесят первого года. За лимонад и пирожное «александровское» отец уже рассчитывается новенькими, представляю себе, что заграничными, деньгами. Не верю, что только мне одному хотелось заграничности — всем. Иначе бы не выкладывали за испанские сапоги, сверкавшие нищенским лаком, месячную зарплату и не цепенели бы при виде случайных иностранцев, как туземцы — завидя белых богов.

Тот спектакль, более чем полувековой давности, назывался «Пестрые рассказы». Запомнилась фамилия смешного артиста, рассказывавшего о своих дачных злоключениях — Трофимов. Я совершенно не театрал, если уж, то киношник — да и то пока жил в Союзе. Виденные мною спектакли, пять-шесть, могу по пальцам перечесть.

«Лиса и виноград» — почему-то в каком-то дворце культуры — где Эзопом был Полицеймако и последние слова «Покажите мне ту скалу, с которой сбрасывают свободных людей» врезались в душу, как «Титаник» в ледяную глыбу.

«Сотворение мира» — все держат фигу в кармане. «Подай сайру», — говорит один ангел другому (зал — гы-гы-гы!). А Сатана Стржельчик, после того, как Бог в сталинском френче произносит «Да будет свет!», надевал темные очки к изумлению ангелов и ехидно пояснял: «А это из другой галактики». (Когда я приезжал в начале девяностых, Дина Морисовна, мать Лены, предложила мне что-нибудь написать о спектакле, где был занят Стрежельчик, дескать его травят, и даже оставила контрамарку на контроле, но я засиделся с редакторшей над романом и не пошел. Жаль. Роман все равно так и не вышел.)

Был в Александринском театре. Какая-то соцреалистическая пьеса, Меркурьев ходит по сцене в просторном светлом костюме и вышитой рубахе, задним числом заставляя вспомнить бодающихся депутатов украинской Рады.

Ах да, «Волынщик и страконщик». Так на слух воспринимался «Волынщик из Стракониц», а читать я еще не умею. Лето, Сочи, магнолии в свете уличных фонарей, духота. По вечерам отец облачается в тяжелый белый костюм, как и еще сотня ему подобных: у Ленинградской Филармонии сезонная работа.

В акимовском Театре Комедии, куда вхожу экспромтом, «взяв след» чужого разговора,  дают «Средство Макрополуса». Почему бы и нет? Наконец узнаю, о чем речь в одноименной опере Яначека, которую играл неоднократно. А то поют что-то по-чешски. Якобы по-чешски, поскольку ни одна живая душа, ни режиссер, ни дирижер, ни певцы, ни суфлирующая им дама, чешского не знают.

Вечер провел в мире с самим собой — не ругал себя, что пошел, хотя бы уже потому, что знаю содержание оперы. Сам спектакль? Если б экранизировали какой-нибудь западный роман 20-30 гг. «из театральной жизни», таким на экране был бы театр — "аутентичным" своему времени. Веришь на слово, что героиня-актриса заслуживает своей славы и криков «браво!». Так в «Последнем метро». Да хоть в каком-нибудь ретро-детективе с убийством по ходу пьесы. Известное мне исключение — «Дети райка», где двойная экспозиция (показ показа) самоценна. В спектакле, который я смотрел, не было ничего из того, что мне приходилось на протяжении последних тридцати лет наблюдать из оркестровой ямы и что сделало меня лютым ненавистником всех оперных режиссеров. Гнусное занятие — под видом решения художественных задач гулять по головам гениальных покойников. У, вурдалачье племя!

В антракте голоса людей, культурно проводящих свой досуг.

Оба с мороженым:

-- Там сидят такие бойцы невиданного фронта...

Если б только знать где! Сумасшедшие бабки слупил бы, продав информацию в украинское посольство.

-- И решила я на день рожденья непременно юпочку надеть, — обратите внимание на это «п». «Пэ» как прелесть

-- Замануха, девчонки, по-любому... — либо билеты дали в нагрузку к турпутевке в Крым, либо о чем-то своем, девичьем. Потому что в театре на десять девчонок мужиков меньше, чем по статистике.

-- Она мне: инофонов много. А я ей говорю: первым делом, чтоб учительница была хорошая, — две мамы — больше «матери» не говорят, — две мамы обсуждают, куда пойти учиться.

Интеллигент с дамой, которая на голову его выше. Альпинист еще не покорил горную вершину. Он деликатен, смущен:

-- На самом деле я имею некоторые замечания, я перестал любить ходить в театр.

Засыпая в комнате, окном выходящей на Садовую: «Давайте вести себя как петербуржцы. Мужчина первый перепрыгивает через канаву и подает руку даме». Это из «Прайса», того самого романа, напечатать который у меня долгие годы не было никакой возможности.

*

Ввиду славной годовщины задерживаюсь на кухне дольше обычного, пытаясь разговорить приезжих. А они, как античные скульптуры, эксгумированные два тысячелетия спустя: на месте лиц у всех одинаковый каменный блин. «Много беженцев?» — спрашиваю одну из ростовской области. «Да, беженцев много. Есть у нас, которые говорят: вот им девятьсот рублей в день, а мы живем на четырнадцать тысяч в месяц. А я считаю, люди от смерти бегут (мол я хороший человек). Родственники на Украине, они нас ненавидят, русских, они там все зомбированные... (Кто как обзывается, так сам и называется.) Цены? — на вопрос провокатора, что дескать все дорожает. Вздыхает. — Хорошо еще, что Путин Крым у них успел забрать.

На заре своего существования, на «детсадовской» его фазе, человечество тоже не ведало причинно-следственной связи между приятностью с «передними глупостями» и деторождением.

Там и сям по трое кучкуются омоновцы, полицейские. Вот стоят в своих черных куртках как три бочонка. На обтекаемом углу Публичной библиотеки, где на самом деле никакой демонстрации не расстреливали, а всемирно известный исторический снимок — лишь не вошедший в фильм кадр, — я спросил у черного бочонка тоном своего, на ходу:

-- А что, намечается акция?

-- Нет, — улыбается. И что-то еще сказал веселое, чего я не расслышал. Сорок лет оркестровым артиллеристом — под грохот литавр. Можно и оглохнуть.

На Сенной сговорился встретиться с Аркадием — он так представился, когда нас познакомили, так я и говорю, никаких «аркаш», хотя мне не с руки говорить «Аркадий», «Михаил», «Владимир» — и обрубать. Без отчества. Как на комсомольской работе. Еще женским голосом когда тебе говорят «Леонид» — ладно, для них Леня утонул в Паланге в семьдесят третьем году.

-- А что фрау канцлерин не понима... а... ает? А что Запад не понимает? — не понимает, что нельзя потакать Кремлю — в этом смысле, а не в противоположном, что нельзя идти на поводу у «Обама». В моей семье и в моей компании на сей счет полное единомыслие. Все какие-то однокоренные.

Мне интересно с Аркадием. «Если у тебя есть фонтан, заткни его» — относится ко мне во многих случаях, но когда я с ним, я слушаю, не перебиваю, не договариваю за него слова — Боже, упаси. «Обувь делает человека одетым» (Füsse machen Leute — реклама), а знания делают человека умным. О чем ни спросишь, все знает. В прошлый раз просвещал меня по части «Протоколов сионских мудрецов»: изначально это была провокация против Витте. Центральная тема нашего сегодняшнего двухчасового симпозиума — французская коллаборация.

-- Бе... Бе... Берберову, вероятно, все-таки обрили.

«Все-таки» значит «несмотря ни на что», здесь несмотря на то, что под конец оккупации действительно ненавидела немцев — в этом она не врет. (Люба, которая знала Берберову, утверждает, что она врала во всем.) Есть книга о коллаборации, продолжает Аркадий, там всё про всех, только, кажется, не переведена. Жильбер Жозеф: «Такая сладкая оккупация».

-- Вы читали это по-французски?

-- Ле... Ле... Леонид Моисеевич, не зная ф... ф... французского, как бы я мог преподавать русскую литературу? — Аркадий тоже величает меня по имени-отчеству — как и некий голос в трубке, представляющийся то Денисом, то еще как-то.

Шейнкер досадливо крякнул вскоре после нашего знакомства («Миша — Леня»): «Надо было по имени и отчеству. Теперь поздно». Мне симпатично это невинное пижонство: «Лев Семенович... Дмитрий Александрович...». Как поет Шаляпин: «О! если б навеки так было!»