05.06.2015 | Книга недели

Любовь сильнее смерти

Весь роман в целом понятен и предсказуем до зевоты, но каждый отдельный эпизод таит в себе зародыш чуда

Роман Гузели Яхиной «Зулейха открывает глаза», вошедший в этом году в короткий список премии «Большая книга», — литературный дебют и очень странный.

На дворе стоит страшный 1930 год, и тридцатилетняя Зулейха, тонкая, маленькая и зеленоглазая, уже 15 лет замужем. Ее муж («какого хорошего человека Аллах послал») старше ее на 30 лет и практикует по отношению к жене шариатские нормы брака во всем их культурном своеобразии.

Тяжкий безнадежный труд, побои, оскорбления — все это «женщина» (именно так — без имени — к Зулейхе обращаются дома) считает своей нормальной обыденной жизнью, за это держится из последних сил даже тогда, когда в их глухой татарской деревне начинают вовсю задувать безжалостные ветры эпохи. Коллективизация уносит и ненавистного Муртазу, и садистку-свекровь, а саму Зулейху — бесприютную, одинокую и совершенно не подготовленную — выбрасывает в огромную новую жизнь.

И эта новая жизнь — ледяной сибирский ад, уготованный советской властью для раскулаченных, — внезапно оказывается заметно лучше той, которую Зулейха вела до сих пор.

Для нее открывается целый мир — любви, материнства, самостоятельных решений и всего того, о чем на протяжении первых 30 лет жизни она попросту не имела понятия.

И это, собственно, все. Простая, прямолинейная, как шпала, история, в которой все можно просчитать наперед. Люди из «бывших» — хорошие; наглая и неумелая беднота, подмявшая под себя деревню (и вообще, все люди, примазавшиеся к советской власти по расчету), — плохие; продразверстка — кошмар (впрочем, и без нее деревенская жизнь не сахар); мусульманские порядки — зло. Однако иногда встречаются люди, преданные коммунистической идее не за страх, а за совесть, — вот они хорошие, хотя и жестокие. А еще любовь сильнее смерти, в тихом омуте водится сами знаете кто, и без труда не вынешь рыбку из пруда. Кто бы мог подумать, в самом-то деле.

Казалось бы, о чем говорить (разве что о том, какой странный выбор сделало жюри «Большой книги»), но и здесь есть нюансы.

Читая, как Зулейха гладит по носу полуторамесячного жеребенка, чувствуешь сразу и шершавость ее ладони, и бархатистость лошадиной шкуры, и теплый исходящий от животного запах. Если она мерзнет, рефлекторно прячешь ноги под плед. Боится — оглядываешься через плечо.

Весь роман в целом понятен и предсказуем до зевоты, но каждый отдельный эпизод таит в себе зародыш чуда. Пытаешься проследить это чудо на уровне хотя бы одной сюжетной линии — оно тает, просачивается сквозь пальцы.

Крупный план — восторг, средний план — недоумение, еще чуть дальше — и уже не видишь ничего, кроме абсолютной, идеально гладкой банальности.

Но поверить, что так будет каждый раз, невозможно, и предсказуемость оборачивается своей полной противоположностью — читатель упрямо продолжает щелкать кнопкой зума, выискивая, выглядывая в романе Гузель Яхиной что-то, что объяснило бы мирное сосуществование и чуда, и полного его отсутствия. Не находит, устает, сердится — и все равно щелкает. Такого же не бывает — и тем не менее.