Скажите, какая у журнала периодичность и будете ли вы ее строго придерживаться?
Катя Морозова: Носорог будет сезонным, лето, осень, зима, весна, и дальше — по кругу. Да, придерживаться будем. Только нам придется постепенно выровнять график выхода новых номеров, так как первый — из-за очевидных задержек, связанных с выпуском пилота — вышел не в начале лета, а в середине.
Этот журнал ведь по идее можно называть самиздатом? А почему (если исключить из ответа тираж)? Мне казалось, что весь самиздат уже переехал в интернет на панк-сайты типа Swickd и Guerilla, и кажется, что литературный самиздат тоже должен быть упакован в какую-то айпад-версию.
Катя Морозова: Я принципиально не согласна с тем, что самиздат, тем более литературный должен быть упакован в электронную версию. самиздат в интернете — это одно, на бумаге — совсем другое. Несмотря на то, что Носорог действительно самиздат в том смысле, что мы его сами придумали, сами сделали и сами напечатали, его скорее можно отнести к разряду классических толстых литературных журналов, с разделом прозы, поэзии, с романами с продолжением и так далее. Вот только его внешний вид, как нам кажется, больше соответствует тому восприятию печатного продукта, который существует сейчас.
Игорь Гулин: Не очень на самом деле понятно, что такое самиздат вне системы государственного издания. То что печатается за свои деньги? То что не продается в магазинах? Но как бы то ни было, если апеллировать к позднесоветским и постсоветским самиздатским журналам (а впрочем и панковским зинам), то конечно это должен быть физический объект, бумага, то, что держат в руках, передают друг другу. Нечто, что противостоит растворению текста в медиа-потоке, задерживает, затрудняет внимание.
У вас нету сайта? Это кажется странным для 2014 года.
Катя Морозова: Это сознательный ход. Только бумага, только хардкор. На самом деле, мне кажется, что должно начаться, что-то вроде журнального, зиновского бума. Тот массовый отход от социальных сетей в какое-то закрытое человеческое пространство, который сейчас наблюдается, как-то скажется и на печатном деле. Чувствуется, что все немного устали от пресловутой интерактивности, сиюминутности и — как следствие — от короткого и быстрого чтения. Если будет просыпаться потребность к интимному и закрытому от чужих глаз чтению, то в этом поможет только старая-добрая бумага, которая способствует установлению особого отношения с текстом, превращая его в физический объект.
Какая у журнала идеология — то есть как у вас происходит отбор авторов, по какому принципу?
Катя Морозова: Мы в свое время как раз и сошлись на том, что не хотим быть рупором той или иной идеологической доктрины, несмотря на то, что конечно каждый из нас прекрасно осознает с какой идеологией мы себя соотносим. Но это не должно считываться с первых страниц журнала, мы принципиально не-критическое издание. Если говорить на примерах литературных журналов из прошлого, то очень легко понять, кто мы, сказав, на кого мы максимально не похожи. Мне вспомнился сейчас журнал «На литературном посту», выходивший в конце 20-х — начале 30-х годов. Главный орган ассоциации пролетарских писателей, такой хрестоматийный пример крайне идеологизированного литературного журнала. Вот мы — как раз далеки от подобного рода историй.
При отборе авторов и текстов для первого номера мы выполняли такую почти кураторскую работу, собирали тексты, обладающие, как мы для себя это обозначили, некой «носорожной» тревожностью. О названии журнала, вообще, можно долго говорить, но понятно, что первая аллюзия — это пьеса Ионеско. И тут по идее у каждого читателя должны срабатывать собственные ассоциативные механизмы, но чувство бессознательного и необъяснимого страха, тревоги от происходящих перемен — это то общее, что практически у каждого соприкасающегося с Ионеско, неминуемо возникает. Из важных текстов, соотносимых с подобными тревогами, у нас есть прекрасный рассказ Валерия Вотрина «На углу Караванной», своеобразная расширенная версия стихотворения «Барабан» поэта Юрия Владимирова, принадлежащего кругу обэриутов. У Вотрина в рассказе появляются очень тонкие интонации, которых не было у Владимирова, но которые при проецировании на какие-то наши современные реалии, рождают чувство абсурдной тревоги, трансформирующейся в финале в своеобразный
антимилитаристский пафос.
Игорь Гулин: Для нас важно, чтобы некоей эксплицируемой идеологии как раз таки не было. Есть два человека с интересом к литературе и с пересекающимися вкусами. И есть зачарованность текстами, письмом. Можно попробовать этой зачарованности уступить дорогу, посмотреть, какую конструкцию образуют тексты, которые нас привлекают. Понятно, что это некоторое лукавство. Например, в том что касается идеологии мы оба (кажется) скорее левые, я при этом не знаю, чувствует ли это человек, открывающий журнал. Думаю, что нет.
У меня есть еще очевидная личная утопия. Те, кто видел, что я пишу про литературу, любят дразниться, что меня интересуют только маргиналы, миноритарии. Это и так, и не так. С одной стороны для меня важно, чтобы большую часть журнала заполняли авторы мало вписанные в тот куцый литературный мир, что у нас есть. Потому что – да, открытия происходят на краях. Но с другой – эта картина, конечно, устаревшая. В том смысле, что есть края, но нет центра, он представляет собой исключительно риторическую фигуру. В общем, тут большой разговор. Но хотелось сделать из журнала такое демократическое (для текстов) пространство, в котором совсем нет разницы между автором с ощутимой репутацией и малоизвестным, нарочито исключаемым из литературного мира, или, скажем, так ненужным ему. Эта ненужность/исключенность может выражаться в радикальности, нонконформизме или наоборот в предельной домашнести, асоциальности. То, что журнал не рассчитан исключительно на читателя из литературной среды, дает тут больше возможностей. Мы можем сделать вид, что непроговариваемая иерархия нам неведома. (Понятно, что это кокетство, игра, но сыграть в нее интересно).
Я думаю, у Кати тут немного другой взгляд, и в этом смысле мы друг друга дополняем.
И еще — как вы видите аудиторию этого журнала? С первого взгляда, он мог бы конечно стоять в петербургском Lebigmag — это такой магазин, где есть последние номера Dazed, Another и Pop, а рядом с ними — журнал «Москвич», например. А также — всякий милый арт-самиздат, сделанный на коленке фотографами и иллюстраторами. Ну, конечно, легко представить «Носорог» в «Фаланстере», но при том — кто адресат вашего журнала?
Игорь Гулин: Он непонятен. Привычно думать, что потребители современной «немейнстримовой» литературы – это примерно тот же круг, что ее производители плюс какой-то неразличимый нарост поверх этого круга, «друзья писателей». Хочется, чтобы было иначе. Но это «иначе» – не значит превращать инновативную поэзию и прозу в хипстерский объект потребления, в смузи, как говорят у вас в Питере. А что – вместо того – загадка. Так что адресат может установиться (или не установиться) в процессе эксперимента.
Катя Морозова: Очень будем рады стоять в петербургском Leibgmag, а в Фаланстере уже стоим. Я думаю, что мы хотим оказаться почти в любом книжном магазине Москвы и регионов (правда, далеко не все книжные захотят нас принять). Это я к тому, что мы стараемся быть максимально открытыми для всех читателей, мы им открываем, условно говоря, литературу, а они нам — самих себя. Думаю, что мы сможем сказать, кто наш читатель только спустя какое-то время, когда появятся первые результаты нашего, как правильно сказал Игорь, эксперимента.
Какие литературные материалы вы будете публиковать? Рассказы, стихотворения, — да. Критика? Переводы?
Катя Морозова: Можем сказать точно, что мы не будем публиковать критику, теорию. В фокусе — только художественная литература, плюс тот нон-фикшн (философия, дневники), который максимально граничит с художественностью и художественным опытом. В первом номере, например, это впервые публикующийся на русском фрагмент книги Квентина Мейясу «Число и сирена», в которой он дает интерпретацию поэмы «Бросок костей» Стефана Малларме. Удивительное произведение, почти математическая художественность.
Расскажите про первый номер — где, по вашему мнению, там откровенные удачи, что вам самим там нравится.
Катя Морозова: Мне как-то неудобно выделять отдельные произведения. Если та или иная вещь напечатана, значит мы посчитали ее удачной. Но раз я уже упомянула Мейясу, то наверное его и стоит как-то выделить, не столько из-за того, что я считаю этот текст главным в журнале, сколько из-за того, что это наиболее смелая для нас публикация. Нас предупреждали, что наверняка не обойдется без упреков со стороны профессиональных философов, так как текст Мейясу считается очень сложной философско-эзотерической интерпретацией не менее сложного поэтического произведения Малларме . Но мы рискнули, и я очень благодарна нашему переводчику Софье Лосевой, которая за это взялась. В любом случае, подобная журнальная публикация только подстегнет профессиональное сообщество к изданию более серьезного и откоментированного варианта всей книги, если наша попытка покажется им слишком маргинальной.
Игорь Гулин: Там есть несколько авторов – из самых важных для меня, среди сейчас пишущих. Но это будет не очень корректное перечисление, поэтому я скажу про один текст. Это поэма Кирилла Адибекова «Восточный примитив». Адибекова как раз совсем мало знают в литературной среде (знают скорее в кинематографической). Но его поэма – из тех текстов, что по идее должны менять представления поэзии о своих средствах и возможностях. Она написана на перекрестке – восточного и западного сознания, романтического традиционализма и радикального модернизма, совсем разных поэтических практик. Попыток столкнуть русской стихосложение с арабской поэзией, разумеется, было огромное множество, но в основном эти столкновения были на тематическом уровне, в рамках некоей романтики перевода. Адибеков по-настоящему уходит из русской речи, и одновременно вытаскивает из нее интереснейшие скрытые возможности. Не говоря о том, что это очень важный текст об историческом сломе и о взгляде и языке человека, этот слом наблюдающего. О нем еще должен быть отдельный большой разговор.
Расскажите про Кирилла Гаршина — он ведь довольно малоизвестный художник. Как вы отыскали его? Почему взяли в журнал?
Катя Морозова: Кирилл Гаршин – совсем юный живописец из Воронежа, представитель новой воронежской волны. Я думаю, до этого лета он был не то что малоизвестен, а не известен вообще. Меня с ним познакомил и вообще открыл его для меня Арсений Жиляев, который Кирилла знает уже давно. Этим же летом Кирилла позвали участвовать в Московской молодежной биеннале, уже готовится его первая московская выставка. Мне очень близка идея поддержки неизвестных художников, поставить его на обложку — решение как раз такого порядка. То есть Кирилл Гаршин, как сказал бы Игорь, пока не вписан в местный мир искусства, как и некоторые авторы нашего первого номера. Опять же — история с «открытиями на краях». Так что это довольно говорящая обложка.
Есть ли у вас какие-то исторические ориентиры, глядя на которые вы делаете этот журнал?
Катя Морозова: Меня часто мучило, что в основном все русские, а потом и советские литературные журналы до скучного похожи друг на друга. Из нашего времени они и не воспринимаются как периодические издания, как то, что давало читателям те растянутые во времени эмоции, которые сейчас зрителям, например, дают сериалы. Мне они казались просто такой разновидностью книг, своеобразной упаковкой для текстов. Исключение — удивительно прекрасный послереволюционный период, когда попадались настолько радикальные для своего времени журналы, что их вполне — даже с точки зрения дизайна — можно и сейчас воспринять как что-то очень современное. У нас нет никакого конкретного образца, но именно потому, что в основном всё, что было до нас, как я уже сказала, так мучительно одинаково, то в нас безусловно есть эта доля одинаковости, то, что роднит нас со всеми остальными журналами. Но надеюсь, что при этом есть какая-то абсолютно иная составляющая, та, что бессознательно пришла из прекрасных и утопичных 20-х годов.
А вот из недавнего прошлого в России — есть какие-то журналы или проекты, похожие на «Носорог»? «Митин журнал»?
Игорь Гулин: Понятно, что в России «литературный журнал» это не просто формат, но и фантазм, который преследует людей пытающихся что-то в этом роде затеять. Фантазм влияния на умы, организации пространства, героического сопротивления. Ну и тут история от «Современника» до «Лефа» и от «Нового мира» до «Часов». Этот след скорее рессентиментно мучает, чем дает что-то интересное сделать, может быть продуктивнее зажмуриться и представить, что его не существует. При этом конечно литературных журналов не хватает. Их, живых, собственно три. («Митин Журнал» в своем современном виде скорее похож на книги, большие альманахи, хотя безусловно это очень вдохновляющее и меня во многом сформировавшее издание). Это «», «Воздух» и «Русская проза», ведущая немного мерцающее существование. Можно рассказывать, чем то, что мы хотим делать, отличается от каждого из них, при том, что все это наши друзья, учителя и вдохновители. Но это слишком внутрилитературный разговор. Это будет неким перебором определений от противного. Но позитивного определения нет, мы сами не очень понимаем, что мы такое (я по крайней мере не понимаю), поэтому сохраняется интерес.
Источник:
ART1, 04/08/2014 ,
