24.07.2013 | Литература

Советские кухни…

... и японские неприкасаемые. Предисловие переводчика к книге Накагами Кендзи "Берег мертвых деревьев"

Книга, которую вы держите в руках – странная.

Во-первых, потому, что она написана убогим об убогих. Автор родился и вырос в семье бураку, японских неприкасаемых, людей, которые до последнего времени не могли вступать в браки с обычными японцами, которые могли заниматься лишь черной работой, поселения которых обходили стороной все начинания властей, где дороги между домами были настолько узкими, что пожарные машины не могли подобраться к горящему дому и, когда загорался один, вместе с ним сгорала вся улица.

Этим людям были закрыты все пути к богатству, кроме незаконных, все пути к образованию, кроме самообразования, и все выходы из их переулков и нищенских деревень, кроме, разве что, смерти. Автор писал о людях, которые, будучи неграмотны, прочитать его книги не могли.

Во-вторых, эта книга написана чрезвычайно странным языком. В нем совершенно нет того, что называется «литературностью», нет изящества ради изящества, и если бы неприкасаемые, о которых она написана – чернорабочие и строители, убийцы и сироты, уличная шпана и проститутки – смогли бы прочитать ее, они, наверное, не нашли бы в ней ни единого незнакомого слова. И в то же время, книга написана так, как когда-то писал Исаак Бабель: каждое слово стоит на своем месте и не может быть заменено никаким другим. И это тем более удивительно, что Накагами Кэндзи писал стремительно, набрасывая один иероглиф за другим убористым и немного детским почерком на бумаге, разлинованной вертикальными чертами, и без каких-либо помарок или поправок.

В-третьих, потому, что хотя в этой книге можно найти и некоторый социальный подтекст - ведь повествует она о людях, которых обошла модернизация и эпохи Мэйдзи и всех последующих, она вовсе не пытается убедить читателя в необходимости улучшить долю этих страдальцев. В ней нет описаний дискриминации, и даже слово «бураку», которым «настоящие» японцы – обычно шепотом и, конечно, за спиной – называют неприкасаемых, в ней не употреблено ни разу. Пожалуй, автор вовсе не настаивает на том, чтобы неприкасаемые были приняты в ряды одетых в костюмы служащих, которые живут в опрятных и безликих домиках спальных новостроек, у которых нет друзей, а есть сослуживцы, для которых не существует благородства, а есть только закон, у которых нет семьи, а есть только дом. Быть может, для автора описанная им семья и деревня, так похожая на его родину, – последнее прибежище души в стране, которая добилась индустриализации, уничтожив общины и выстроив на их месте нечто безликое и холодное – общество. И политическая позиция автора – если ее можно назвать политической – в его пристрастности к этим переулкам, с их враждой и ненавистью, предательствами и убийствами – со всем тем, что не может существовать без своей противоположности: любви.

Не знаю, как эта книга будет прочитана русским читателем начала двадцать первого века. Эпоха перемен, с ее мечтами и борьбой, с огромной радостью и огромной болью, для России, очевидно, закончена. Означает ли это возвращение к кухням, к сигаретам в руках и чаю на столе? Или, поскольку границы видимо, останутся открытыми, кухни не понадобятся, но все равно Россия, как и Япония, станет страной по сути тоталитарной, но при этом лишенной антикультуры, лишенной общин?

Пока остается лишь гадать. Но понять эту книгу сможет лишь тот, кто знал советские кухни, или деревню, или тюрьму – то есть кому знакомо ощущение закрытости мира, которое, наверное, только и может заставить людей смотреть друг другу в глаза. То с ненавистью. То с любовью. Но только не с равнодушием.