— Киккосибари, знаешь, что такое? Это когда тебя так хитро связывают десятиметровой веревкой, что чем больше ты дергаешься, тем сильнее веревка врезается в кожу.
Было уже за полночь, когда мой огромный приятель-сосед, начальник отдела продаж крупного завода неподалеку, пришел вдрызг пьяный после очередной попойки с клиентом и сел на свое обычное место за столом в моей кухне. Сорок с лишним, широкоплечий, в опрятном черном костюме, но с головой выбритой наголо, как в годы юности, когда он со своей командой стал чемпионом Японии по регби. От почти каждодневных попоек он малость раздался, но в глазах все еще видна та прежняя невероятная сила, да и сдал он, пожалуй, не так уж — со мной бы точно справился за пару секунд.
Протянув огромную руку к черной сумке, такой же опрятной, как и его костюм, — мне всегда неудобно перед ним, когда он ставит ее на мой грязный пол, но я почему-то никогда ничего не говорю, — приятель достал из нее книжку, которую продавщица в магазине обернула специальной бумагой, чтобы в транспорте никто не увидел название. Положил ее на стол перед собой и ухмыльнулся.
— Сильная вещь. Это, понимаешь, вроде как биография одного человека — он сам-то уже умер, про него другой написал, друг его — ну, так вот, человек этот всю жизнь играл на деньги в японские шахматы, сёги, тем и жил. Почти никогда не проигрывал, и все выигранные деньги просаживал на это самое, киккосибари. Заплатит проститутке, свяжет ее, подвесит к потолку и стоит, смотрит, а она кричит ему: прости меня, отпусти, а он все стоит, и у него тоже стоит — как железный. Да нет, зачем с ней спать, соль же не в том.
Приятель поглядел мне в глаза, зачем-то потер раздавленное на соревнованиях ухо, понял, что потерял меня где-то на полдороге, и начал заново.
— Отец у него был попрошайкой — прятал себе руку в телогрейку да просил милостыню, мол, подайте солдату-инвалиду, пострадавшему за Японию, за императора. Потом приходил домой, созывал дружков и резался с ними на эти деньги в маджонг. Мать была «ночной женщиной» — приводила клиентов к себе домой. А он, понимаешь, с такой вот семьей, стал тем, кем хотел. Зарабатывал своей головой, жил вне закона — играть в сёги на деньги ведь запрещено. И делал только то, что хотел, всю жизнь. Здорово, а?
— Слушай, — сказал я, — ну, пусть он был великим мастером сёги, пусть жил вне закона со всеми вытекающими достоинствами, но девку-то зачем к потолку подвешивать? Ты уж меня прости, я в этих делах человек непродвинутый.
Приятель двинул губами вбок, нахмурился, потом взял со стола стакан с ромом, очередную бутылку которого приносил мне каждый месяц для собственного потребления, сделал глоток, потом взглянул мне прямо в глаза и без предисловий вдруг начал рассказывать про себя:
— Девка плюет мне в лицо и кричит: «Приятно, да? Вот от такого, да? Ну и дерьмо ты. Давай, вылизывай теперь!» Приседает надо мной, и я лижу, а у нее там кислое все, подмыться бы, так нет — специально, небось. Я-то? Ну, привязанный, а как еще? И, понимаешь, ощущение такое, что на все плевать, что она может делать со мной все, что хочет, что я ровно ничего не решаю — и не хочу ничего решать. И счастье такое полное…
Приятель замолчал, словно считая, что мне уже все должно быть понятно, и некоторое время глядел на меня красными от работы да рома глазами. Я покачал головой, высыпал из пачки табака на стол и принялся крутить самокрутку.
— Последний раз лет пятнадцать назад в таком заведении был — сейчас разве пойдешь? — добавил он, словно оправдываясь. — Женился уже, дочки…
Мои пальцы почему-то отказывались слушаться, и одну бумажку я быстро загубил. Достал вторую, скрутил сигарету, закурил. Приятель принялся листать свою книгу. А у меня, наконец, заработала голова.
Мой приятель всю жизнь терпит. Раньше — невероятные нагрузки в клубе днем, вечером попойки, когда старшие наливали ему один стакан за другим, и он пил, пока не падал на пол, а потом выблевывал полжелудка вместе с желудочным соком, а назавтра то же самое, снова и снова. Сейчас — четырнадцатичасовой рабочий день, улыбки и поклоны, даже когда ты знаешь, что человек перед тобой не стоит и гроша. Он терпит жену, которая каждый месяц выдает ему талон на переспать — с собой, терпит дочек, которые ведут себя так, словно он не отец, не кормилец семьи, не вот эта глыба мускулов, а избалованный младший брат. И я вдруг понял, что в герое этой своей книги он нашел свою противоположность. Будто встретились два короля — король мучителей и король мучеников.
— Вот, небось, хорошо ему было умирать, а? Жалеть-то не о чем. И, понимаешь, двадцать, тридцать лет назад такие люди еще были, их можно было встретить, вот так, запросто, на улице. А теперь? Где они все теперь, а?
В Японии, во всяком случае, в ее городской, костюмоносящей составляющей, действительно, не осталось людей, опьяненных своей силой, не осталось садизма. Даже когда машиниста, опоздавшего на станцию на тридцать секунд, в наказание начальник отправляет на пару недель рвать руками траву возле рельсов да кланяться проезжающим поездам, это делается не для того, чтобы насладиться его позором, а просто потому, что в компании так принято. Мазохизм же стал основой бытия. Терпят все: от грузчиков на полставки до президентов компаний, в глазах которых видно то же самое твердое решение — никогда не идти против ветра. Терпи, и будет тебе все: и новый дом, и машина, и неделя на Гавайях летом, и пенсия на спокойную старость. Что-то не нравится? Пожалуйста, всегда найдется еще одно место на задворках японского счастья.
Всегда есть страны, разделенные на тюремщиков и мучеников, на тех, кто связывает, и тех, кто связан. В нынешней Японии общество, безличное и бесстрастное, подвязывает к потолку всех и каждого.
И чем больше ты дергаешься, тем больнее веревки врезаются в кожу.
Источник:
Сноб, 22.01.14,
