26.02.2014 | Япония без вранья

Ни черта не понятно

Вот, например, мой сосед. Или кошка наша. Или вот на поезде едешь.

Бывает, сколько ни бейся, все равно ни черта не понятно.

Вот, например, мой сосед. Красавец мужчина, раз поклонится – обаянием бьет за сто метров намертво, да еще работает начальником в огромном универмаге, да еще и дом себе выстроил с какими-то новомодными хитростями – потолок высокий, вся крыша углами, окна насованы где ни попадя, в основном, правда, почему-то вверх смотрят. Машину французскую купил, неизвестного народу цвета. И жена красавица, волосы а-ля заграница крашеные, завитые, вся в ямочках, улыбочках. Но работает, как муж, допоздна – потому как современная женщина, зачем мужу уступать? Да и прибавочка в бюджет – разве плохо? С ними на улице поговорить одно удовольствие. Так и светятся. Слушают внимательно, отвечают вежливо, ни единого слова плохого не скажут. Только после разговора ощущение, что им этот с тобой разговор – еще одна работа. И что они вот сейчас в дом свой зайдут, дверь закроют и вздохнут с таким облегчением. А, может, и не вздохнут. Но вот улыбаться точно мигом перестанут.

А дети у них мрачные, как смерть сама. Один раз у нас дома ночевали – родители как-то особенно поздно возвращались, попросили присмотреть – так вот они с нашими детьми наигрались, мы им в детской постелили, свет выключили, пошли на кухню сигареты курить. Слышим – плач. Входим, смотрим, их десятилетний сын старший голову в подушку уткнул, всхлипывает и шепчет: к маме хочу. Ан естественно – он эту маму в день пару минут только и видит. А дочка маленькая с открытыми глазами лежит, стеклянно в потолок смотрит. А у нас на потолке, как назло, ни единого окна.

 Или вот вокзал большой, площадь перед ним, магазины, рестораны. Огромный дом углом стоит, кафе на первом этаже, а над кафе надпись метровыми буквами – пейте, мол, такой-то кофе. И фотография вверху на два этажа, все окна закрывает – город в Европе, тоже площадь, тоже кафе, столики перед ним прямо на улице стоят, за столиками дамы белокожие, нога на ногу, кофе пьют. А на нашей-то площади жизнь японская, все в костюмах, у всех в глазах таблицы бухгалтерские, да и сесть негде – даже скамеечки нет, чтоб шантрапа, не дай бог, по вечерам не собиралась. А прямо перед станцией бездомный стоит и к народу обращается, руками по-иностранному машет. Вроде, по-английски. Подхожу – произношение-то английское, а вот слов и нету. Ну, совсем нету – только звук идет.

 Или кошка наша. Когда у нее котята подросли, она им начала всякую живность приносить – охоте учить. Сначала больших японских тараканов, потом ящериц без хвоста, потом воробьев полуживых. Раз летучую мышь притащила. А потом вдруг взяла и принесла пластмассовый горшочек для рассады, легонький такой – от соседей, естественно. Потом второй принесла, третий, так и пошло. Иногда вместе с цветком. Но обычно землю всю вытрясет, несет в зубах и мяукает – тем же самым голосом, каким детей на таракана зазывала. Котята уже средних размеров птичек ловят, а она им все горшки таскает.

 Или вот на поезде едешь, кто в экранчики тыкает, кто вообще внутрь себя смотрит. И вдруг видишь девушка – деревенская совершенно, платье мятое, ботинки испачканные, носки шерстяные, в общем, своя в доску. И глаза живые-живые. Замечает, что я на нее смотрю, подходит:

 – Черт, дождь сегодня.

 – Ой, не говори.

 – А если б не дождь, мы бы все вместе на море махнули.

 – Кто все-то?

 – Да уборщики. Из нашего приюта. Для умалишенных. А так – работать весь день…

 А бывает, что, наоборот, все понятно.

Платформа на станции, те же костюмчики, экранчики, понедельник. Народ стоит, поезда ждет, всем к клиенту ехать. Кто орлом глядит, а у кого, наоборот, тоска понедельная из глаз так и хлещет – но дом-то куплен, чем-то отдавать надо. А по самой середине платформы старик идет, красные штаны вязанные, куртка синяя, беретец из другого измерения, а сам согнутый весь – не иначе всю жизнь на рисовом поле провел. Медленно идет. И катит перед собой каталку, а в каталке удочка, снасти всякие, да ведерце пластмассовое, розовое, для улова. Да еще из кармана зеленая пачка сигарет торчит – самых дешевых, на которых пара летучих мышей.

Так вот идет он, и по сторонам не смотрит совершенно. Но не потому, что для него на человека смотреть – работа, а потому, что чего толку на этих, которые в костюмах, глядеть? Вот придет он на море, тогда и будет, с кем и о чем. Или когда домой вернется, в деревню свою за горой. А эти что? Ему ж плевать и на окна, которые наверх торчат, и на прибавочку. И на часы, за которые эти, костюмные, месячную зарплату отдают. И на кофе, который без столиков на улице. И на сигареты ихние в один миллиграмм – с них все равно черта с два накуришься. Ему это все, как моим котятам цветочные горшки.

 Притом денег-то у него, может, и побольше этих костюмных будет – если он всю жизнь на поле проработал, так уж точно. Да он и на поезде едет, может, просто потому, что у него права по старости отобрали. Да и народ на пристани, с которым он вместе рыбачит, с которыми говорит, что, мол, эх, вот в марте месяце клев был, а сегодня коту на закусь едва, из них половина как минимум на немецких моторах. Но жажды вещей у них нет. Смогут купить, и ладно. А нет, так нет. Да если и купят, то не чтобы приятелю хвастнуть. А чтобы этого самого приятеля с ветерком до пристани довезти. А сигареты с летучей мышью все равно лучше.

 Идет старик, медленно идет. А впереди где-то пристань, и солнце, и вот это ощущение, когда сидишь, сидишь, и вдруг ветер подует по-другому, или волны стихнут, или приятель тебя окликнет. И ты вдруг точно знаешь, что одно «сейчас» сменилось другим.

 И в глазах у него – такой покой.

 

Источник: Сноб, 10.02.14.,