Последний император / СТЕНГАЗЕТА.NET

Текст:

Олег Лекманов

О первом «Камне»

Интересующее нас стихотворение было впервые напечатано в четвертом, апрельском номере журнала «Красная новь» за 1928 год. Поскольку оно не входит в «канон» Маяковского, приведем здесь полностью его текст:

ИМПЕРАТОР

Помню –

то ли пасха,

то ли –

рождество:

вымыто

и насухо

расчищено торжество.

По Тверской

шпалерами

стоят рядовые,

перед рядовыми –

пристава.

Приставов

глазами

едят городовые:

– Ваше благородие,

арестовать? –

Крутит

полицмейстер

за уши ус.

Пристав козыряет:

– Слушаюсь! –

И вижу –

катится ландо,

и в этой вот ланде

сидит

военный молодой

в холеной бороде.

Перед ним,

как чурки,

четыре дочурки.

И на спинах булыжных,

как на наших горбах,

свита

за ним

в орлах и в гербах.

И раззвонившие колокола

расплылись

в дамском писке:

Уррра!

царь-государь Николай,

император

и самодержец всероссийский!

Снег заносит

косые кровельки,

серебрит

телеграфную сеть,

он схватился

за холод проволоки

и остался

на ней

висеть.

На всю Сибирь,

на весь Урал

метельная мура.

За Исетью,

где шахты и кручи,

за Исетью,

где ветер свистел,

приумолк

исполкомовский кучер

и встал

на девятой версте.

Вселенную

снегом заволокло.

Ни зги не видать –

как на злό.

И только

следы

от брюха волков

по следу

диких козлов.

Шесть пудов

(для веса ровного!),

будто правит

кедров полком он,

снег хрустит

под Парамоновым,

председателем

исполкома.

Распахнулся весь,

роют

снег

пимы.

– Будто было здесь?!

Нет, не здесь.

Мимо! —

Здесь кедр

топором перетроган,

зарубки

под корень коры,

у корня,

под кедром,

дорога,

а в ней –

император зарыт.

Лишь тучи

флагами плавают,

да в тучах

птичье вранье,

крикливое и одноглавое,

ругается воронье.

Прельщают

многих

короны лучи.

Пожалте,

дворяне и шляхта,

корону

можно

у нас получить,

но только

вместе с шахтой.

Свердловск

<1928>

Стихотворение состоит из трех частей, которые не пронумерованы, а отделены друг от друга пробелами (в журнальной публикации – отчеркиваниями). Эти три части отличаются временем действия (дореволюционное прошлое – советское настоящее – предупреждение для реставраторов прошлого о возможном будущем) и тяготением к трем жанровым формам (I часть – сатирическая сценка; II часть – документальный очерк; III часть – плакат в духе окон РОСТА).

Разбор стихотворения начнем с попытки комментария к третьей его части.

Учитывая, что «Император» был написан спустя многие годы после окончания Гражданской войны, правомерным кажется вопрос: к кому конкретно адресуется поэт в третьей части? Кого в 1928 году прельщали «короны лучи»? Кто они – эти «дворяне и шляхта»?

Как кажется, вместо туманного и расплывчатого ответа (некие абстрактные представители белоэмиграции) на этот вопрос можно дать ответ ясный и четкий, вписывающий стихотворение в актуальный газетный контекст эпохи. Заглянем в номер «Правды» (или «Известий», или почти любой другой советской газеты) от 10 марта 1928 года и обнаружим там редакционную передовицу «Об экономической контрреволюции в угольной промышленности», а рядом с ней заявление «От прокурора Верховного суда Союза. Сообщение о раскрытии контрреволюционного экономического заговора». Эти два текста, а также речь А. И. Рыкова на пленуме московского совета 9 марта 1928 года (напечатанная в газетах 11 марта) стали первыми информационными ласточками о так называемом «шахтинском деле», по которому большая группа руководителей и специалистов, работавших в Шахтинском районе Донбасса, была облыжно обвинена во вредительстве и саботаже.

В перечисленных газетных материалах легко отыскиваются и конкретные детали, которые, по нашему мнению, были взяты на вооружение Маяковским при написании концовки стихотворения. В «правдинской» передовице сообщалось, что «ряд крупнейших спецов», фигурантов дела, «был связан не только с бывшими шахтовладельцами, но и с военной агентурой капиталистических государств, Польши, прежде всего» – отсюда, вероятно, возникло обращение Маяковского к «шляхте». А в речи Рыкова руководители «заговора» были названы «мерзавцами-монархистами», то есть, как раз теми, кого прельщают «короны лучи».

Получается, что в финале стихотворения Маяковский, как он любил и умел это делать, зло поиграл словами: он напомнил якобы мечтавшим о реставрации монархии шахтинцам и их иностранным покровителям о той заброшенной шахте, в которую, как считалось, было спущено тело расстрелянного Николая II.

Если мы правы в своих предположениях, то выявленные газетные источники финала стихотворения «Император» позволяют по-новому взглянуть на соотношение чистовика и черновика этого стихотворения.

Как известно, в черновике, набрасывавшемся зимой 1928 года, Маяковский проявил по отношению к несчастному самодержцу почти небывалое для правоверного советского поэта великодушие. Он пробовал такие варианты:

Я вскину две моих пятерни

Я сразу вскину две пятерни

Что я голосую против

Я голосую против

Спросите руку твою протяни

казнить или нет человечьи дни

не встать мне на повороте

Живые так можно в зверинец их

Промежду гиеной и волком

И как не крошечен толк от живых

от мертвого меньше толку

Мы повернули истории бег

Старье навсегда провожайте

Коммунист и человек

Не может быть кровожаден

Однако в итоговой редакции ото всех этих милосердных строк поэт отказался, предпочтя им кровожадную концовку.

Можно предположить, что прочтя речь Рыкова и другие материалы, связанные с шахтинским делом, он ради «высокой» цели служения родной Партии с привычной ловкостью превратил свое человеколюбивое стихотворение в людоедское.

Так или иначе, но когда летом того же года в стихотворении с характерным заглавием «Вредитель» Маяковский впрямую писал о шахтинцах, то вопрос, «казнить или нет человечьи дни», для него, кажется, не возникал:

Пускай

статьи

определяет суд.

Виновного

хотя б

возьмут мишенью тира…

Теперь перейдем к комментированию первой части «Императора».

Впрочем, она, как кажется, понятна почти без комментариев. Начинается стихотворение с упоминания об одном из «отмененных» самой историей новейшей России церковных праздников («то ли пасха, // то ли – // рождество»), чтобы дальше перейти к рассказу о визите в Москву «отмененного» самой историей августейшего семейства.

Грубое сравнение, использованное при портретировании царских дочерей («Перед ним, // как чурки, // четыре дочурки») используется, чтобы читатель вспомнил загодя оправдывающую большевиков-цареубийц поговорку: «Лес рубят, щепки летят» (чурки неизбежно должны быть расколоты). Сравним чуть выше в первой части «Императора»: «По Тверской // шпалерами // стоят рядовые», а также во второй части, но уже с уподоблением не людей деревьям, а деревьев – людям: «будто правит // кедров полком он».

В строках Маяковского:

И раззвонившие колокола

расплылись

в дамском писке:

Уррра!

слышится отзвук грибоедовского саркастического:

Кричали женщины: ура!

И в воздух чепчики бросали!

Общий же тон первой части стихотворения напоминает сегодняшнему читателю о сатирической сценке из знаменитых «Стихов о советском паспорте», написанных через год после «Императора». Отыскивается и конкретная текстовая перекличка: «Приставов // глазами // едят городовые» в нашем стихотворении; «Глазами // доброго дядю выев» в «Стихах о советском паспорте».

Как и в гимне советскому паспорту, в финале первой части «Императора» юмористическая интонация подкрашивается гневной: свита Николая II вольготно располагается «на спинах булыжных, // как на наших горбах». Вскорости булыжники (оружие пролетариата) пойдут в дело, «горбы» распрямятся, династия Романовых заодно со свитой будет сброшена с трудовых спин.

Октябрь

из шахт

на улицы ринул,

и…

разослала октябрьская ломка

к чертям

орлов Екатерины

и к богу –

Екатерины

потомка.

Так Маяковский обыгрывал присказку «послать к чертям» в стихотворении 1928 года «Екатеринбург – Свердловск», используя при этом образы «шахт», гибели императора и романовских, государственных орлов (разговор о которых еще впереди).

Документальная основа эпизода, описанного во второй части стихотворения «Император» такова: будучи в Свердловске в январе 1928 года, Маяковский попросил тогдашнего председателя местного областного Совета Анатолия Ивановича Парамонова о поездке на место захоронения Николая II. Просьба поэта была уважена – 28 января он вместе с Парамоновым на подводе лошадей, управляемой «исполкомовским кучером», отправился разыскивать тайную могилу. По одним сведениям – она была отыскана; по другим – «место захоронения императора в тот день так и не удалось показать Маяковскому».

То есть, несколько двусмысленной, по-видимому, оказалась уже сама ситуация, в которую попали Маяковский и его сопровождающие: нашли они место захоронения императора или нет, было, по-видимому, до конца непонятно и им самим.

Все же поэт решил написать репортажное стихотворение, используя для этого довольно-таки сомнительный информационный повод. Однако из «репортажа» Маяковского очень трудно понять – как он сам относился к тому факту, что последний русский самодержец был казнен. Отказ от прямой оценки этого события во второй части особенно выразительно смотрится на фоне первой и третьей частей стихотворения (и черновика к третьей части), которые едва ли не для выставления «правильных» оценок и были написаны.

Можно, конечно, усмотреть почти прямую оценку всего произошедшего в заключительных строках второй части:

Лишь тучи

флагами плавают,

да в тучах

птичье вранье,

крикливое и одноглавое,

ругается воронье.

Эти строки отчетливо спроецированы на один из финальных микрофрагментов первой части:

свита

за ним

в орлах и в гербах…

Подразумевается же у Маяковского во второй части, как представляется, не романовский двуглавый орел, а очень похожий на него одноглавый – с герба все той же Польши. В соответствии с давней традицией агитационной поэзии и политических карикатур, имперский орел в стихотворении превращается в вόрона или в ворону на черном, пиратском (вместо красного, польского) флаге: «Лишь тучи // флагами плавают».

С другой стороны, вόроны, кружащие над могилой – это давний поэтический топос, причем в строках из русской и мировой поэзии, в совокупности образующих этот топос, почти обязательно содержатся мотивы сочувствия к тому, ктό покоится в могиле.

Еще меньше проясняют авторскую позицию многочисленные подтексты, которые отыскиваются во второй части «Императора».

Начнем с наиболее очевидной реминисценции, отмеченной еще В. А. Арутчевой. В своем давнем комментарии к стихотворению «Император» она указала, что строки:

у корня,

под кедром,

дорога,

а в ней –

император зарыт.

«являются перефразировкой строк М. Ю. Лермонтова из стихотворения “Воздушный корабль” (1840):

На острове том есть могила,

А в ней император зарыт».

Напомним, что следующие после процитированной Маяковским строки стихотворения «Воздушный корабль» (как и все это стихотворение) полны неприкрытого сочувствия к Наполеону и презрения к его врагам:

Зарыт он без почестей бранных

Врагами в сыпучий песок,

Лежит на нем камень тяжелый,

Чтоб встать он из гроба не мог.

Казалось бы, лермонтовский подтекст свидетельствует о сочувственном отношении поэта к казненному царю. Но, во-первых, Маяковский в своем стихотворении иронически подменил романтический лермонтовский «воздушный корабль» весьма прозаическим «вороньем»; а, во-вторых, скрытые цитаты из Лермонтова, абсолютно утерявшие смысловую связь с первоисточниками и выполняющие исключительно юмористическое, пародическое назначение, встречаются во многих стихотворениях Маяковского 1928 года, таких, например, как «Без руля и без ветрил» и «Лицо классового врага».

Процитируем также открыто издевательские строки из октябрьской поэмы Маяковского «Хорошо!» (1927), показывающие в наполеоновской подсветке ненавидимого и презираемого автором Керенского:

Забывши

и классы

и партии,

идет

на дежурную речь.

Глаза

у него

бонопартьи

и цвета

защитного

френч.

Не слишком помогают выяснить, каким было подлинное отношение Маяковского к казни Николая II, и выявленные В. Лукьяниным во второй части «Императора» реминисценции из «Капитанской дочки», функция которых, по-видимому, состояла в указании на давнюю традицию борьбы «народа» с династией Романовых.

Куда более интересной и многое потенциально объясняющей представляется нам явная перекличка микрофрагмента из второй части «Императора» со строками из поэмы Александра Блока «Двенадцать».

У Маяковского:

Вселенную

снегом заволокло.

Ни зги не видать –

как на злό.

У Блока:

Разыгралась чтой-то вьюга,

Ой, вьюгá, ой, вюгá!

Не видать совсем друг друга

За четыре за шага!

Вспомним, что в седьмой главке «Хорошо!» весь смысл «Двенадцати» едва ли не сведен к символической фигуре Христа, появляющейся у Блока в финале:

Уставился Блок –

и Блокова тень

глазеет,

на стенке привстав…

Как будто

оба

ждут по воде

шагающего Христа.

Мы вспомнили этот отрывок, чтобы высказать самое рискованное и, возможно, даже сомнительное предположение в этой комментаторской заметке: не служит ли в нашем стихотворении реминисценция из «Двенадцати» сигналом соотнесенности в сознании Маяковского мученической кончины Николая II с распятием Христа? Если это так, то и безрезультатные поиски могилы императора можно было бы осторожно сопоставить с соответствующим евангельским эпизодом: «Его нет здесь» (Матф. 28, 6).

В том, что мы не вовсе не правы, как представляется, убеждает образ «короны лучей» из третьей части «Императора», легко соотносимый с терновым венцом, особенно, если вспомнить один из черновых вариантов строки Маяковского о короне:

Корону можно на лоб получить…

Корона вместе с шахтой оказывается почти изоморфной надписи «Царь Иудейский» на кресте: царским знакам на месте казни.

Глумливое же снижение высокой параллели «Николай II – Христос» можно обнаружить в первой, сатирической части «Императора», если посмотреть на нее под интересующим нас сейчас углом. Посещение царем Москвы под этим углом воспринимается как пародийный въезд в Иерусалим, а сигналом введения «христианской» темы служит, разумеется, прямое упоминание о Рождестве и Пасхе в зачине стихотворения.

То есть, мы вновь встречаемся с механизмом автоцензуры, уже описанным нами при разговоре о черновике и беловике третьей части стихотворения. Первоначально – в своем сознании – Маяковский вольно или невольно уподобил мученика-царя мученику-Христу, но в процессе работы над стихотворением включился механизм автоцензуры, и поэт беспощадно высмеял у него же самого возникшие сакральные ассоциации.

Спустя два года этот принцип будет отрефлектирован самим поэтом в быстро ставших хрестоматийными строках предсмертной поэмы «Во весь голос»:

Но я

себя

смирял,

становясь

на горло

собственной песне.

Праздник, который всегда с нами

Автономный Хипстер о литературном стендапе «Кот Бродского»