21.05.2013 | Pre-print

Самопознание…

... с метафизическим оттенком

Я – флейта

Флейта – позвоночник

Следовательно

Старый рыдван, к семьдесят девятому году уже наездил триста пятьдесят тысяч километров, «опель-рекорд». В дороге крутишь радио: «Фрау такая-то из Карл-Маркс-Штадта поздравляет своих племянников Макса и Морица с днем рождения – а я и не знал, что они близнецы – и просит исполнить для них вальс из балета Чайковского «Лебединое озеро». С одной стороны, «товарищ Хонеккер», «максимус-ленинус», а с другой – «фрау» и «герр» не отменили.

<: Брежневское «сиськи-масиськи» («систематически») равнялось хонеккеровскому «максимус-ленинус» («Marxismus-Leninismus»).>

Для сравнения: «Софья Власьевна Кобздеева из поселка Крутые Яйца Волгодонской области просит передать для своего мужа Амбала Петровича Кобздеева песню композитора Прицкера на слова поэта Ошанина «Партизанская краснозадая». (Да, так ненавидел.)

А genius temporis возьмет и посмеется надо мной, презревшим приметы времени.

-- Тот, кто был умней и сберег их, разбогател. На них наросли проценты. Знаешь, какие сегодня это бабки?

Но раздосадовать меня не удастся. У меня одна примета времени: настоящее. Момент преломления будущего в прошлое. Настоящее это Я, поперечник времени. Отсюда крест, распятье. Я распято на кресте настоящего. Отсюда – «неси свой крест». А чужой и не понесешь, чужого Я не бывает.

Что значит свое, самость, Я? Это значит, что свой глазок – смотрок. В моем смотровом глазке Я не стареет и не молодеет, и не покрывается мощинами. Я – не беспрерывность, этакий континуууууууум, сплошная черта. Напротив того, пунктир, позвонки. Каждую ночь ухожу на подзарядку. Что происходит в промежутках? Где гарантия, что позвонки – от одного и того же позвоночника? Кто  поручится, что это в принципе хребет? А что как Я – беспозвоночное? А если Я – позвоночник, то что скрепляет позвонки – информация (передаваемое) или память (передающее)? И чем одно отличается от другого при равном объеме? Удается же шпиону пройти испытание на идентичность, вызубрив легенду вплоть до имен регбистов в местной команде.

Детский анекдот: в гостинице для белых мест нет, и некто, обмазавшись гуталином, берет номер в гостинице для черных. «Разбудите в шесть». Наутро моется, моется – никак не может отмыться: «А черт! Не того разбудили».

А проколы, именуемые аберрацией памяти? Я был в Одессе лишь однажды, летал на свадьбу двоюродной сестры Сашеньки в мае семьдесят третьего. Примета: всю жизнь маяться. Так что никак не мог сидеть через проход от Хрущева. Тем не менее я отлично помню и тот полет, и как Хрущов негромко сказал про снимок на первой полосе газеты: «Вот говнюки», – отвернувшись от соседа в синей тренировочной фуфайке. (Примечательно, что в книге Сергея Хрущева говорится, что отец лечился в институте Филатова. Но не после смерти же!) 

Память – кудесница. Известны случаи мгновенного забвения родного языка и его полного замещения языком, ранее не ведомым. Один-ноль в пользу метемпсихоза? Индии? Тибета? Вот казус, произошедший со мной, чему есть свидетели (не сомневаюсь, и с другими такое бывало). Мой русский ходит – с боку набок переваливается. Не то чтобы хромал на пару слабеньких иностранных языков, но по обе стороны от себя имел что-то вроде бурдонных струн – если кому-то знакомо устройство старинных музыкальных инструментов. Мы шли на культурное мероприятие – заезжий израильтянин Дуду Ципори, барышня Маша Лебедь и рассказчик, до того с Дуду час проговоривший – промаявшийся – на иврите. Спрашиваю у служительницы, где вход. Она смотрит на меня с выражением лица, явно ее недостойным. И барышня Лебедь смотрит на меня, скажем так, дико. И сам я понимаю, что продолжаю говорить на иврите, хочу перескочить на немецкий – заело. Ни слова. Пытаюсь снова – и снова «рак иврит» Как в безумном сне, когда ситуация не становится менее безумной оттого, что понимаешь: это сон.

< «Только иврит» – словосочетание, имевшее идеологическую нагрузку в годы создания государства Израиль.>.

«Я – позвоночник». И в продолжение анатомических параллелей: коль скоро Я произрастает из Слова, вне которого «я не мыслю и, следовательно, не существую», то слово – что-то вроде поясницы. Иначе говоря, моя речь – моя поясница, порой вполне в себе уверенная, порой вдруг отказывающаяся меня держать, и я влачусь во прахе, премудрый змий после грехопадения. Влачусь бессловесной тварью.

Увиденное легче поддается предумышленной интерпретации, чем услышанное. Из всех видов человеческой нетерпимости за лексической сохраняется пальма первенства. Звук вообще – и слово в частности – раздражитель, каких мало. У каждого свой любимый звук, для меня это когда смычком проводят sul ponticello (у подставки) – как серпом по яйцам. Так же и словоупотребление, приводящее в ярость – часто неоправданную. Если бы пуси, затеявшие детский утренник во храме, плясали, но не пели – или пели без слов, ля-ля-ля – их бы не казнили. Верующие совладали бы со своим религиозным чувством. И точно так же грешит против Господа всяк, кто, вступаясь за пусю, разлученную со своим ребенком, называет ее при этом девушкой. Сие бо есть хула на Господа. Какая она тебе, парень, девушка, когда непорочно зачат был лишь Сын Человеческий. Богоматерь, токмо она Дева еси.

Оглядка на речевые нормы времен царя Гороха осознается как доблесть – и в то же время как свидетельство пламенной любви к языку. «Древо вечнозеленое – любовь только первая». Самость, selbst, Я лежит поперек бурно-пенной реки времени, этим оправдываешь свою невосприимчивость к «новым веяниям». Я – честный валун, о который постоянно бьет поток. Мое Я живет по стиляжным понятиям, сформировавшимся на грани двух моих российских десятилетий. Нельзя жить по понятиям своей молодости и менять перчатки по первому требованию моды: мода и молодость – это не однокоренные. (Лидия Гинзбург однажды сказала мне: «Я, как честный человек, не крашусь». Что? Ах я никогда с ней не встречался, как и с Хрущевым...)

Что бы ни предстояло твоему потомству, это предстоит ему в твое отсутствие. Так было и с теми, о ком говорилось «нынешняя молодежь» – за полтораста лет до нас. Суть претензии неизменна: я склоняю все, что можно склонять – они, чего не хотят склонять, того не склоняют.

Но и ты не первый человек на Земле – Адам Кадмон изначального вкуса, а лишь алмазная песчинка в череде сменяющихся вкусов в сторону их опрощения. Гете с физиономией Дональдака, возлежащий средь холмов Кампаньи, объективно равняется пересказу «Иллиады» Куном – тому, нa чем ты вырос. А сколько раз ты сам же приказывал

< Передвижная выставка «Duckomenta», пародирующая знаменитую «Документу» в Касселе.>

мобильнику: из Моцарта нам что-нибудь сыграй – набрав чей-нибудь номер. Пурист-изощренец, которому о бурдонных струнах ничего объяснять не надо, на это злобно заметит, что романтический инструментализм XIX века с точки зрения барокко – та же звучащая электроника и тот же дональдак в моцартовском парике и камзоле.

Боже нас избави от того, чтобы дети стали такими, как мы – для них это была бы собачья старость. Но и мы не должны быть как дети, это уже альцгеймер. Терпимость к ним и верность себе, что взаимообусловлено. Верен себе благодаря тому, что терпим к ним – терпим же к ним, оттого что верен себе.

Человек это вкус в еще большей мере, чем стиль – слышишь ты, стиляга? Стиль – производное от вкуса наряду с моралью. Как через тернии к звездам, так через красоту к добру. Вот то единственное, что есть общего, что может быть общего, что должно быть общего у нас с нашими детьми и детьми их детей, и так от заложения Града – до его последнего дня. Умирают не за идею, а за ее красоту – за музыку революции. Но кому из нас по силам примириться с тем, что эстетика – величина переменная, в отличие от этики, величины постоянной? Кому из нас по силам примириться с культурой наших детей и признать, что древо познания добра и зла приносит не только райские яблочки, но и жевательную резинку?

Представим себе улицу с односторонним движением, себя же в виде дорожного знака, установленного в определенном месте. Это предполагает некоторый компромисс, а именно: не исключает других знаков в других местах. Познать самого себя – понять: знáком чего ты являешься. Своей картинки не видишь. И не знаешь, в каком месте, на каком отрезке дороги ты установлен. Вот бы рвануть против движения. Машина времени – автомобиль в стиле ретро. Уходишь от погони, меняя машины украденные у других десятилетий.

Взять мой первый автомобиль, «опель-рекорд», которому не светило пройти техосмотр. Скольких владельцев он сменил прежде, чем достался мне от турка – «полумесяцем ноги». Видится эволюционная цепочка, только не по Дарвину, а в плане социальной деградации. Я – замыкающий. Открывает же шествие консервативный буржуа: дом, гараж, бюро – таких находили убитыми в черно-белых телесериалах конца шестидесятых.

Но нет больше концертов по заявкам. Никакая фрау из Карл-Маркс-Штадта больше не просит исполнить для своих племянников Макса и Морица вальс Чайковского. Зато снова есть город Хемниц, по которому бродят бритоголовые Макс и Мориц, скинхеды гедеэровского разлива. А вместо концерта по заявкам теперь кино по заявкам. Нажал буковку V – как потер волшебное кольцо. Выскакивает «ВКонтакте».

Я смотрю сериал «Мегрэ» с Бруно Кремэром в заглавной роли (2005, «день нынешний как день минувший» – в смысле, представляется как день минувший). Убитого находят в его новеньком «опель-рекорде» небесно-голубого цвета. Приметы черно-белого времени полувековой давности воссоздаются искусственно, уже в цвете. Женщинам, листающим модный журнал, нравится разглядывать, чем же прикрывают свою скудную плоть рабыни моды, а мне нравится разглядывать, как продаются приметы других десятилетий и то, на что наросли проценты. «Знаешь, какие это бабки?»

Что сказал бы шестидесятый год, увидев свой портрет, датированный 2005-м? Ради вящего правдоподобия выставлять минувшний день потертым, грязноватым, неудобным для жизни – льстить настоящему, умалчивая о том, что комфорт – это преимущество седин. «Мегрэ» снимали и раньше. В фильмах начала шестидесятых мой ржавый «опель-рекорд» был новеньким непонарошку. Аутентичное изображение не станет прибедняться, оно всегда на пике современности. Потому я не соблазнюсь им, знаю, что ждет мой «опель-рекорд», насмотрелся на кладбища головокружительных успехов, многообещающих стилей – и автомашин, еще вчера казавшихся венцом творения. Предпочитаю позднейшую подделку, изображение – изображаемому, Барбизон в золоченых рамах – Барбизону реальному. Искусственного соловья не променяю на живого.    

Цепляться за Себя изо всех сил, царапать ногтями мрамор – таков наказ природы, что зовется инстинктом. У людей инстинкты облачены в пышные одежды. Мы любуемся рукотворной кулисой своего прошлого, только бы не выпасть из Я, бьемся за это до последнего, притом что Я лишено временных форм. Мы подобны жене Потифара, пытающейся удержать юного Иосифа. У нее в руках осталась лишь его одежда.