25.06.2012 | Япония без вранья

Кто ответит за ошибку

Сейчас первый вопрос всегда: кто виноват?

– Если шею себе сломаешь, я не виноват, – заявляет мой японский сосед лет восьми от роду, сидящий с приятелями на бордюре, чтоб штаны не испачкать. Я же, придерживая одноколесный велосипед, стою на скамейке и прикидываю, есть ли у меня шансы, оседлав его, спрыгнуть на землю, как раз таки не сломав при этом шею.

– Как это «не виноват»? – сперва несколько оторопев, грозно спрашиваю я. – Как раз ты виноват и будешь!

– Эй! Так не честно! – кричит тот, вскакивая с бордюра и размахивая руками. – Почему это я? Я тебя предупредил. Сам будешь за себя отвечать, понял? Сам! Вон, все тут слышали!

Я ухмыляюсь. Он, наконец, понимает, что я просто подсмеиваюсь над ним, и снова усаживается, очевидно, решив с чистой совестью поглядеть на мою бесславную кончину. А я, присев на спинку скамейки, достаю предсмертную сигарету и начинаю думать: при чем тут вообще ответственность?

В прошлом, если ребенок сверзился с дерева, его просто жалели. Если ребенок ломал ногу, учась кататься на родительском велосипеде, – ведь детских не было и все тренировались на взрослых, просовывая одну ногу в дыру в раме, что называется, «треугольничком», – все говорили, что бедняге просто не повезло, походит в гипсе месяц, потом научится. И если ребенок, поскользнувшись в магазине, падал и набивал себе шишку об полку с товаром, ему просто покупали с той же полки бобовую лепешку и вели домой.

Сейчас первый вопрос всегда: кто виноват? Второй: кто понесет ответственность в ее материальном выражении? Соседский ребенок залез на твою припаркованную перед домом машину, свалился и поранил голову. В тот же день к тебе приходит разозленная мамаша, требуя как минимум заплатить за больницу: «У вас там колесо какое-то сзади приделано. Это что, так надо?» Чужой ребенок выбил твоему зуб сиденьем от качелей? Пускай его родители платят стоматологу, да еще тортики каждую неделю приносят – для утешения. Особо продвинутые родители а-ля monster parents даже винят кондитерские лавки, что те слишком красиво расставляют сладости: «Да тут любому ребенку своровать захочется!»

Проблема ответственности стала настолько острой, что в парках спиливают ветки деревьев, чтобы у детей не было соблазна залезть, берега рек бетонируют так, чтобы до воды нельзя было добраться, а в школе не разрешают детям играть на стадионе после уроков и на выходных: еще случится чего, «кто тогда отвечать будет?»

Наверное, происшествий и правда стало меньше. Но платить за это приходится немало.

Двадцатилетние девицы не умеют и суп сварить. Парни не умеют вбить гвоздь. А дети вроде моего соседа живут и разговаривают так, словно им уже на пенсию пора, разводя рацеи на тему ответственности и совершенно не мысля куда-либо забраться или залезть – из боязни упасть и ободраться. Предстоящая жизнь видится как сумма рискованных ситуаций, которых необходимо избежать во что бы то ни стало, все планируется до последней мелочи, и желательно, чтобы каждый шаг попадал в уже проторенную колею – еще оступишься на обочине.

При этом теряется масса удовольствий: главные цветы-то как раз на обочине и растут.

Недавно мы сидели и выпивали с приятелем. Ему уже под сорок, родился он в глухой деревушке на севере страны и полностью ослеп годам к тринадцати.

– Разозлил меня кто-то, не помню даже чем, а я тогда бешеный был: в такой деревеньке полуслепым расти, знаешь, удовольствия мало. А у нас в каждом классе печка стояла – зимой холод-то страшный, не то что у вас тут – а на печке чайник, так я на перемене взял этот чайник и как ополосну всех кипятком, девок тоже. Меня к директору, отца вызвали – он деревенским почтальоном был, потому сразу и пришел. Так он взял палку и давай меня лупить, минут десять лупил, не меньше, я рыдал так сильно, что почти дышать уже не мог. Но он у меня настоящий мастер был: всегда жуть как больно, но кости потом все целые, ночь отоспался и топай по снегу опять в школу.

Мой приятель стрельнул у меня сигарету и с трудом зажег ее стоиеновой зажигалкой новой модели: кнопки теперь в них делают жесткие, чтобы дети не могли нажать.

– А когда я совсем ослеп, он меня в горы стал водить, вместе по водопадам лазили. Падал? Конечно, падал. Но он меня научил: расслабься, говорит, и плыви себе вниз, рано или поздно ногами до дна достанешь. В такие места меня водил, до сих пор удивляюсь, что живым остался. Научил и на лыжах кататься, и в кружок дзюдо записал – в двадцать лет черный пояс дали. А нынешние слепые и дорогу едва переходят, не то что по горам ходить, вот и остаются на всю жизнь «ханнинмаэ» – людьми наполовину…

Я смотрел, как он курит, то и дело проводя пальцем вдоль сигареты, чтобы по жару понять, докуда докурил. Широкоплечий и уверенный в себе, раз в неделю он бегает километров двадцать вдоль реки с очередной зрячей девицей – от них всегда отбоя нет. А когда он был младенцем, дед с бабкой по отцовской линии винили мать в том, что ребенок родился с изъяном: «В нашем роду слепых никогда не было, это все "кэгарэ" – твоя кровь грязная. Иди и выбрось его в снег, достал уже своим плачем». Мать пеленала его и ходила часами по снегу, дожидаясь, пока те заснут. А потом тихонько укладывала его спать.

Не знаю даже, что лучше: былая боязнь скверны или нынешняя идея индивидуальной ответственности за все и вся. По-моему, обе бьют мимо цели, ведь люди – и слепые, и зрячие, и умные, и глупые – штука в принципе не больно складная. И очень многое – как плохое, так и хорошее – случается не почему-то, а просто так.

Так или иначе, я таки прыгнул с той скамейки. Приземлился довольно ловко, но равновесие удержать все же не смог, свалился и здорово расцарапал голень. Соседский мальчишка, как ни странно, не стал вопить, что меня предупреждал, а явно впечатлился и пошел выпрашивать у родителей, чтобы ему тоже купили такой же одноколесный велосипед, как у меня. А я теперь, забираясь на свой велосипед, поглядываю на разбитую голень и думаю об одном праве, которое нынешнее правовое общество подзабыло – праве на ошибку.

Источник: Сноб, 18.06.12,