Авторы
12.03.2012 | Япония без вранья
Власть народаНедаром: слово тайхэн, значащее «полный кошмар», пишется иероглифами «большое изменение».
– В последнее время появились люди – особенно в Токио – которые говорят, что родительские комитеты вообще не нужны. Или, мол, пускай в них участвуют только те, кто хочет. Но вот вы представьте себе, а что если и правда не будет родительских комитетов? Вот что тогда, а?
Уже лысый и толстый, но еще довольно бодрый директор школы делает эффектную паузу и обводит человек семьдесят мамаш тяжелым взглядом. После восемнадцати лет в Японии я представляю себе, что вот вдруг того, что было вчера, завтра раз – и не станет. И хотя, как и все окружающие, комитеты люто ненавижу, душа машинально уходит в пятки. И недаром: слово тайхэн, значащее «полный кошмар», пишется иероглифами «большое изменение».
– Ведь что такое родительский комитет? – продолжает директор. – Это то, что соединяет школу и семью. Соединяет семьи между собой. Это наш с вами долг, родителей и учителей. И вот я хочу вас спросить: за прошлый год вы участвовали в самых разных наших мероприятиях, ведь не все же было плохо, а?
Мамаши грустно молчат. На каждое идиотское мероприятие комитета требуется как минимум три заседания, каждое по несколько часов, бесконечные телефонные переговоры и куча бессмысленной канцелярщины. И каждый раз детей нужно или пристраивать куда-то, или тащить с собой и сажать в соседней комнате с книжкой, поскольку муж или на работе, или пьет где-то – тоже по служебной необходимости – и, так или иначе, помочь не сможет.
– Ну, хоть что-то же хорошее было? Просто кивка будет вполне достаточно, – несколько обиженно добавляет директор. Одна из мамаш, худая дама с лошадиным лицом, начинает быстро кивать. – Ну, вот! Так что давайте уж постараемся, ну, то есть, будем работать с удовольствием, дело-то ведь приятное, но без усилий тоже не обойтись. Да, вот еще что. Как всегда, состав комитета определим жребием, но перед тем одна новость. Школа больше не будет покупать тетрадки – теперь вы будете покупать их сами. Почему? Во-первых, есть такие, кто сам хочет выбрать обложку. Мол, «моему тетрадь с кенгуру досталась, а он кошек любит». А кое-кто из родителей хочет вообще без картинки – а то ребенок учиться не будет, только кенгуру своего разглядывать. А еще, оказывается, в одном магазине – не буду вам говорить, в каком, это вы уж сами узнавайте – тетрадку можно купить всего за 58 иен!
Опять пауза, но на этот раз продиктованная успехом оратора – неработающий контингент мамаш – японский средний класс – просто свихнут на экономии, и половина присутствующих начинает приглушенно выяснять у соседок, что это может быть за магазин. Когда шепот стихает, директор передает микрофон одной из тех, которым выпала честь быть старостами в прошлом году. С убитым видом та говорит что-то закругляющее про «усилия с удовольствием», директор объявляет, что на этом собрание кончается, и все собираются в группы по кварталам бросать жребий.
Мы стоим кругом, и прошлогодняя староста нашего квартала, вконец уставшая тетка, которая ждала этого дня весь год, для проформы спрашивает, нет ли у кого причин, по которым они не могли бы выполнять должность нового главного или заместителя. Вдруг только что энергично кивавшая головой дама с лошадиным лицом заявляет, что у нее в последнее время головокружения, слабость и плохой сон. Главная вопрошает окружающих, освобождать ее от участия в жребии, или нет. Все угрюмо молчат, не глядя на предательницу. В душе у каждой, наверняка, презрение и страх – шансы быть выбранным теперь вырастут. Я решаю, что пора разрядить напряжение, говорю, что вот у меня вообще в последнее время имеется странное побеление кожи, сильно вырос нос, глаза стали как-то по-инострански округлыми, да и иероглифы выходят все коряво. Все хихикают, а стоящая рядом знакомая мамаша, толстая и веселая продавщица рыбы на рынке неподалеку, шваркает меня по плечу и говорит, что это пройдет.
Главная задает вопрос еще раз. Все снова поникают головами. «Хорошо, тогда кто против?» Молчание, теперь уже отчаянное. Лошадиная начинает сконфуженно благодарить, но никто на нее и не смотрит – с этого дня она социально мертва.
Наконец, жребий. Женщины по очереди опускают руку в мешок, вытаскивают аккуратно сложенные листки бумаги, дрожа, разворачивают, облегченно вздыхают, если пусто. Четверо вытаскивают крестики заместителей, что довольно плохо, но еще куда ни шло – какие-то выходные на семью еще останутся. Остается две бумажки. Одна должна быть пуста, другая с кружком. Я засовываю руку в мешок, замираю. Левую, или правую? Я представляю себе следующий учебный год, бесконечные убитые вечера, когда можно было бы сидеть на кухне с приятелем, играть с детьми в дурачка, или просто ничего не делать. Беру левую, развертываю. Пусто.
– Это что же? Неужели я? – почти всхлипывая, говорит последняя. Хоть и понимая, что ничего уже не изменить, достает из мешка последнюю бумажку, развертывает ее тонкими нервными пальцами. Все наклоняются и благоговейно отшатываются, видя в середине листка страшный круг.
А я уже иду к двери – на улице весна, и выборы я проиграл.
Когда я рассказываю садовнику что-то наболевшее, он никогда не дает ни советов, ни оценок. Он выслушивает мою историю и, на секунду задумавшись, начинает свою. И только дослушав его историю до конца, я понимаю, что эта история — его ответ.
Прошло три дня с его смерти, кончились поминки, похороны, бесконечный черед важных родственников, сослуживцев, начальников отделов и даже отделов кадров, чинных поклонов и пустых слов. И только теперь, глядя на двух братьев, я вдруг снова увидел моего отчима таким, каким он был мне дорог.
