26.01.2012 | Pre-print

Завтра была война-5

«В неапольском порту, с пробоиной в борту»

5

-- Салю, Серж.

-- Салю, Жорж.

-- А знаешь, Серж, в порту стоит танкер «Плоешти», груженый мазутом. Шел в Италию. Капитан все отдаст за сто тысяч.

Буфетчик – крашеный блондин с подведенными глазами, пользующийся губной помадой. Мариньер (тельняшка) тесна в груди. Он дал пиву отстояться и еще немного долил. Моряки – его специальность, сказанное вполне может быть правдой. «Плоешти»... Допустим, под румынским флагом. Переворот застал их в море. В Неаполе команду бы интернировали. Капитан берет курс на Марсель и готов сбыть бесхозный товар за три копейки. Так, Сереженька, делаются миллионные состояния. «Эх, земляк, не будь ты дурак», пел когда-то фуражир в их полку. Каких-то сто тысяч за танкер с топочным мазутом. О, черт...

Одним глотком допил пиво и взбежал по лестнице в уборную. Ирина сидела в халате перед зеркалом. Посеребренные локоны напоминали металлическую стружку.

-- Ириша!

-- Что, котик...

-- Хочешь иметь свою виллу на Ривьере?

-- Не пугай меня. Сколько тебе надо?

-- Даже у тебя таких денег нет, при всей твоей скупости.

-- Разве я тебе когда-нибудь что-нибудь жалела?

Она положила пальцами на лоб и скулы мазут и принялась растирать его ладонями... увы, крем. На диване валялась засаленной подкладкой кверху фуражка, такие скоро можно будет увидеть только в кино.    

-- Представь меня своему немцу, скажи, что я твой родственник. Что я тебя вывез ребенком из России. Ну, придумай что-нибудь. Скажи, что я идеалист и бессеребренник, как все русские. Герой войны, воплощение офицерской чести.

-- Бон.

Послышались шаги и распахнулась дверь. На пороге стоял владелец фуражки, седой, краснолицый, грузоподъемностью в сто тысяч тонн мазута... по франку за тонну...

-- Мой дядя, капитан Сергей Голованов.

-- Мосье.

Вместо того, чтобы поклониться в ответ, толстяк молча сел. Ирина расхохоталась.

-- Видишь, котик, родство со мной не красит человека.

-- Мосье, моя племянница говорит, что ради нее вы на все готовы. Хочу вас предостеречь. Это жадное корыстное животное. Иногда мне кажется, что ее мать – да покоится она с миром – согрешила с евреем. С вонючим евреем.

Ирина смеялась до слез:

-- Это от него воняет, как от козла. А еще коллекционер картин.

Духота вот-вот вступит в свои права. Море, приняв в свое маслянистое лоно огромное жидкое солнце, влажно дохнуло, и обманчиво повеяло прохладой. Обычно в этот час уже бегала золотая ящерка из электрических лампочек: «Pantomimes lumineuses. Théâtre Optique de E.Reynaud» <сноска: «Светопантомима. Оптический Театр Е.Рено».>. Нынче попусту свет не жгут. На другом углу, тоже в полумраке, афиша фильма: «Symphonie Fantastique». Гектор Берлиоз (его играет Жан-Луи Барро) закатил глаза, как онанист за любимым занятием.

Голованов взял в кассе билет и вошел в зал, наполненный запахом человеческих тел. В узком луче, пронзавшем темноту, клубился дым от сигарет. На экране крупным планом лица женщин: в глазах тревога, озаренная надеждой. Голос диктора: «В своей резиденции в Виши маршал встретился с матерями военнопленных». Маршал участливо пожимает руку каждой. Сколько благородства в этом старце, сколько боли за нас, его неразумных детей: «Французы, вы так ничему и не научились... Французы, вы снова дали себя обмануть... Франция утратила дух жертвенности...». Смотришь на него и понимаешь: он вызволит наших сыновей из плена.

Следующий кадр: на перроне в пилотке и шинели, с вещмешком, совсем еще мальчик – и мать, бегущая ему на встречу.

Внимая ужасам войны,

При каждой новой жертве боя,

Мне жаль не друга, не жены,

Мне жаль не самого героя...

И уже Голованову не до «Symphonie Fantastique». Он нашел недостающий стих:

Средь лицемерных наших дел

И всякой пошлости и прозы

Одни я в мире подсмотрел

Святые, искренние слезы –

То слезы бедных матерей!

С какой стороны только ни подкатывался он к мадам Сен-Сюльпис: «Продайте ларец с костями вашего доблестного предка». Сей последний пал еще в битве при Азенкуре, и рака с вываренными костями героя – которого никому не жаль – передавалась из поколения в поколение.

-- Я тоже офицер и тоже дворянин, мадам, – говорил он ей. – И я вас прекрасно понимаю. Но поймите и вы, этот янки платит по цене мирного времени, это оборотная сторона их высокомерия: глядя на нас, они упиваются сознанием своей безопасности. Sváve, mari magnó turbántibus áequora véntis» <сноска: См. стр. 52.>.

-- Нет! Нет! Нет! Мой мальчик в плену. Эта фамильная реликвия хранила всех Сен-Сюльписов. Я не расстанусь с ней ни за какие деньги.

Американец тогда уплыл ни с чем.

Зато мадам Сен-Сюльпис представилась возможность расстаться с фамильной реликвией, как она того и хотела, – безвозмездно. Голованов подкараулил толстяка-майора возле дома Ирины.

-- Мосье, нам надо поговорить, – майор покосился на дожидавшийся его автомобиль. – Разговор будет конфиденциальный.

Они стали прохаживаться в виду автомобиля.

-- Эта рака работы Гюйо Маршана, – шептал Голованов. – Она есть во всех каталогах. Два года назад американский турист предлагал за нее огромные деньги, для обедневшего рода целое состояние, но дама отказалась. Теперь она отдаст ее за сто тысяч.

Майор Асмус, до недавнего времени доктор Асмус, – тот еще тип. Он командирован в Марсель произвести опись одной «ариизированной частной коллекции» (arischgewordene Priwatsammlung). Приобрести что-либо для себя майор Асмус мог только через подставных лиц. Сто тысяч франков за хрустальный саркофаг Гюйо Маршана – даром. И главное, такая сумма в его распоряжении имелась. Прежде чем составить финансовый отчет, он продаст Маршана за полмиллиона. А на эти деньги... Ему известно местонахождение «Саскии с цветком» из собрания Ротшильда. Если б ему когда-нибудь сказали, что он будет ею владеть... 

-- Мое условие, – продолжал Голованов,  – пятьдесят сейчас. Завтра вы приходите по этому адресу, я буду вас ждать.

-- А если не будете? Где гарантия?

-- Слово офицера.

-- Я прошу вас.

-- Моя племянница...

-- Она не стоит этих денег. Вы сами сказали, что это жадное корыстное животное. К тому же наполовину еврейка, – Асмус расхохотался, довольный собою – как смеются подростки. – Нет, у меня останутся ваши документы.

-- Хорошо. И учтите, хозяйке ни единого слова, изображаете полное безразличие, не мне вас учить. Транспорт...

Асмус ладонью показал, что это лишнее.

-- Я приеду без шофера.

-- Um so besser <сноска: Тем лучше. (Нем.)>. Вдвоем мы управимся. И прямо, не отходя от кассы – повторяю, прямо в машине – я получаю от вас вторую половину, после чего вы уезжаете в одну сторону, а я ухожу в другую.

Это было тенью условия, которое поставил капитан «Плоешти», как выяснилось, уроженец Бендер. Разговор состоялся накануне. Они сидели в кантине театра Рено. Буфетчик только успевал считать кружки. 

-- Петруха Лещенко наш, тоже бендерский. «Моя Марусечка, а жить как хочется», слыхал? Куда ни плюнь, всюду наши, – капитан подозрительно посмотрел на Голованова. – Ты, братец, сер, а я, товарищ, сел. Значит, такой механизм... – он с трудом ворочал языком. – Пятьдесят вперед и пятьдесят, когда подгонишь цистерны.

-- Считайте, товарищ, что пятьдесят у вас в кармане. А что до транспорта... наш Жоржик большой специалист по части портов... портков? Я уже запутался...

Однако главным и решающим был визит к Сюльписихе – как Голованов про себя называл мадам Сен-Сюльпис. Он заготовил целую речь:

-- Докажите, что маршал Петен ошибается, говоря: «Франция утратила дух жертвенности». Пожертвуйте священным для вас прахом. Вы сказали, что ни за какие деньги не расстанетесь с ним – вам никто денег и не предлагает. Но если, не приведи Бог, что-то случится с вашим сыном, вы будете во всем винить себя. Возвращение вашего сына в обмен на горшок с мощами, разве не в этом их предназначение? Майор слишком многим рискует, он употребит все свои связи, а они немалые у того, кто занимается антиквариатом на уровне музеев. Вы думаете: «Что этот русский так хлопочет?» Да, мне причитаются комиссионные, но это ничего не меняет. Итак, мадам?

-- Я согласна.

-- Я знал, что вы согласитесь. Даю вам слово офицера, вы не раскаетесь. Разумеется, для  мосье майора вы ни о чем не знаете. Иначе все пропало.

Болотной масти армейский «ситроен» протиснулся по узкой улочке к дому, где жила мадам Сен-Сюльпис. Асмус был точен, как швейцарские часы, на которые он взглянул, выходя из машины. Пунктуальность для немца превыше гигиены. Холодок в паху не вязался с послеобеденной сонливостью кругом – как ослепительная синь небес не вязалась с зеленкой наглухо запертых ставен.

При виде Голованова, выходившего из дома с револьвером в руке, он инстинктивно заслонился рукой.

-- Терпите, нетерпимые факты, смиритесь с судьбой, – сказал Голованов по-немецки. Он явно спутал револьвер с эскимо. Открыл рот – и: «Пиф-паф, Эдит Пиаф!»

Хрустальные брызги саркофага. Саския уронила свой цветок. Пятьдесят тысяч казенных денег закружились снежинками в раскаленном воздухе, испаряясь на лету.

Оттолкнув сапогом преграждавшее путь тело, Асмус ринулся в дом. На лестничной площадке первого этажа стояла женщина и с ней французский солдат.

-- Мой сын вернулся.