05.09.2011 | Япония без вранья
Культура прямой речиОтчего именно Япония стала главным экспортером анимации и комиксов во всем мире?
Года три назад один ученый, занимающийся историей японской кинематографии, совершенно случайно отыскал на барахолке старейший в Японии мультфильм. Пленка была в картонной коробке, и, хотя пролежала ни много ни мало 91 год, неплохо сохранилась, поскольку картон хорошо впитывает влагу и не дал ей отсыреть. Пленку отреставрировали, оцифровали и проиграли. Оказалось, что произведение это – длиной в две минуты и называется «тупой меч». Сюжет состоит в том, что самурай, обманутый шельмой-продавцом, получает за свои, отнюдь не собственным потом заработанные деньги меч, который оказывается тупым. Решив испробовать меч на деле, самурай идет по дороге домой и рубит налево и направо то попавшегося по дороге почтальона, то еще кого-то, но меч не наточен и, естественно, не причиняет честным труженикам никакого вреда, а герой в самурайских штанах-хакама получает то, что ему причитается – хорошую взбучку.
Такое издевательство над уже отмененным к тому времени сословием, наверное, было народу по душе и уж точно весьма конъюнктурно. Ведь как раз тогда Япония старалась модернизировать страну по германскому образцу, и самураи поумнее норовили как можно скорее перековать мечи на подзорные трубы и во все глаза смотреть на Запад – учиться европейской мудрости и вставать в строй зарождавшейся интеллигенции. А тем, что поглупее, оставалось или сменить меч на счеты торговца, или на более современное оружие.
Глядя на совершенно европейские ухватки мультипликаторов почти столетней давности, я вдруг задумался: отчего именно здесь этот жанр так своеобразно развился, отчего именно Япония стала главным экспортером анимации и комиксов во всем мире.
Япония, во всяком случае, сейчас – страна прямой речи. И не в том смысле, что японцы так уж прямо выкладывают, что у них на душе – скорее, наоборот, – а в том, что они постоянно – и в литературе, и в разговорах – кого-нибудь да цитируют. Засилье цитат такое, что когда я занимаюсь переводами японской литературы, мне чуть не в каждую строчку хочется вставить слово «мол» или сделать кавычки внутри кавычек. Большинство шуток в любом коллективе строится на том, кто что и как сказал, а более всего ценится умение пародировать голос и точную манеру говорить. Если начинаешь речь словами: «Я вот думаю, что…» немедленно все начинают зевать. А если скажешь, «Тут вот Танака-сан мне вот че сказал…», то все взгляды немедленно устремляются на тебя. Никому не интересно, что ты сам себе думаешь. Но вот что сказал тебе Танака-сан и что ты ему ответил – это хочет знать каждый.
В Японии есть целый жанр комедийного рассказа – так называемый «ракуго» – в котором вся история должна быть передана без единого слова от автора – исключительно прямой речью действующих лиц. И комиксы, пришедшие из Европы и Америки, легли на такую весьма благодатную почву – непомерной заинтересованности, быть может даже некоей зацикленности на прямой речи.
Японцы читают манга и смотрят аниме ровно для того же, для чего европейцы читают романы или смотрят пьесы – чтобы узнать что-то о себе, узнать в ком-то себя и построить, перестроить или утвердить собственное мировоззрение. Но делается это несколько другим способом – через бесконечные цитаты, бесконечную прямую речь, проигрывание различных способов разговора, позиционирования себя в коллективе. Ведь социальная жизнь японца завязана на бесконечных условностях и отходах от них, потому и повышенный интерес к диалогам и прямой речи, ведь именно здесь, а не в душекопательных монологах и проступают отношения человека со своими многочисленными масками.
Сегодня я шел из магазина домой, а навстречу мне, вихляя влево и вправо, на довольно приличной скорости ехал велосипедист. Я несколько близорук и сначала не понял, почему тот выписывает такие пируэты еще в пять вечера – вроде пить японцу еще рановато, а уж быть настолько пьяным – так и вовсе не к лицу. Он приблизился, и я понял, в чем дело. Это был школьник лет, так, четырнадцати, серьезного вида, в очках. Левой рукой он небрежно держал руль, а вот в правой, и хваткой совершенно мертвой, – книжку комиксов, которую жадно пожирал глазами. Я благоговейно отошел в сторону, давая ему дорогу. Понимая, что рано или поздно он отдаст жизнь за искусство. Но не желая составить ему компанию.
Когда я рассказываю садовнику что-то наболевшее, он никогда не дает ни советов, ни оценок. Он выслушивает мою историю и, на секунду задумавшись, начинает свою. И только дослушав его историю до конца, я понимаю, что эта история — его ответ.
Прошло три дня с его смерти, кончились поминки, похороны, бесконечный черед важных родственников, сослуживцев, начальников отделов и даже отделов кадров, чинных поклонов и пустых слов. И только теперь, глядя на двух братьев, я вдруг снова увидел моего отчима таким, каким он был мне дорог.