25.01.2011 | Аахен-Яхрома

С-3

Снегири, Со, Сомюр, Соммьер, Софрино, Сочи, Спишске-Поградье, Стамбул, Старица, Старое, Стокгольм, Страсбург, Судак...

451. СНЕГИРИ

1958

Мне почему-то всегда казалось, что название этого подмосковного поселка пишется через «и», чтобы отличить от чудесной черно-бело-красной птички, на латыни именованной замечательно – Pyrrhula pyrrhula, такой красивой на снегу.

«Пирруля пирруля» – как птичий щебет. Но и «снегири» – вдруг не от снега, а тоже звукоподражательное?

Но поселок этот все же называется Снегири. И он для меня прочно ассоциируется со снегом. И с кино.

Тетя Лиля Краснопевцева работала редактором на телевидении и снимала что-то новогодне-святочное, про маленького мальчика, заблудившегося в лесу. На эту роль, чтобы не искать далеко, пристроили меня. А снимали в Снегирях. Подробности сценария я не помню, но надо было сперва ходить по лесу, а потом сидеть в сугробе под большой заснеженной елкой. И наконец, целоваться-обниматься с мамой, спасшей бедняжку-сынка.

Ходить по лесу мне быстро надоело, а меня заставляли это делать снова и снова. Сидеть в сугробе было совсем скучно, холодно, хотелось писать, да еще противно пахло горелым от карбонных ламп «юпитеров». А уж обниматься и целоваться с чужой тетенькой, почему-то изображавшей мою маму, не хотелось вовсе.

Возможно, моя общая антипатия к кинематографу начала возникать тогда.

452. СО

1990

В городке Sceaux – «Печати», километрах в тридцати от Парижа, мы с Юлей жили пару недель, потому что оказались бездомными, и нас приютила Ира Падва, в свою очередь пригретая Левой Бруни. Он надолго уехал в Москву и поселил Иру в свою квартиру. Сказал: «Чувствуй себя как дома, делай что хочешь, только не трогай вино в подвале. Особенно из ящика, который я купил в Бордо в одном из шато, когда у меня родился сын – я ему эти бутылки подарю на совершеннолетие».

Мы отлично жили в Со, прогуливались по идеальному регулярному парку, спланированному Ленотром, и любовались замком. Он, впрочем, оказался фальшивым: дворец, построенный для Кольбера, а потом купленный герцогиней Мен, сломали во время Революции, а в середине позапрошлого века на его месте поставили новодел в духе раннего Ренессанса.

Со – городок, что называется (и справедливо), милый. Зеленый, тихий, буржуазный. Особняки и двух-трехэтажные кондоминиумы, заманчивые зеленные, рыбные, мясные, кондитерские лавки и булочные.

Возле condo, где проживал Лева, росла большая айва, и это был октябрь: с веток свисали и падали на траву желтые ароматные шары, покрытые пушком. Мы стали снимать плоды – прохожие scéens (так называются местные) удивленно смотрели на нас, не могли взять в толк, как можно не покупать айву задорого в лавке, а брать ее даром. Юля и Ира приготовили вкуснейшую телятину с айвой.

Потом мы сняли квартиру в Венсенне, а Ира еще задержалась в Со. Перед отъездом она нам позвонила в панике и рассказала следующее. Устроила для друзей прощальный ужин, вина не хватило, а все магазины в Со, естественно, уже закрылись. Она спустилась в подвал и (не знаю, чем руководствовалась) взяла бутылку-магнум как раз из запретного ящика.

До возвращения Левы оставалось около месяца. Ира умоляла нас найти такую же бутылку и поставить обратно в подвал, ключи от квартиры передавать Леве все равно предстояло нам. Я – будто что-то предчувствовал – попросил ее не выбрасывать пустую бутылку. Отправился в винный магазин Nicolas, и пожилой продавец, с которым я был хорошо знаком, сказал, что про такое шато он ничего не слышал, а он в винной торговле уже сорок лет, в регионе Бордо марок несколько сотен, наверняка это что-то неведомое, и купить можно только на месте.

Я купил магнум неплохого бордо – не Cheval Blanc и не Mouton-Rotsсhild, но не исключено, что получше выпитого Ирой и ее друзьями. И мы с Юлей поехали в Со проводить секретную операцию. Отклеили этикетку от пустой бутылки, переклеили ее на полную. Большой проблемой было то, что на свинцовой капсуле купленной мной бутылки значилось другое название – пришлось его соскабливать.

Поставили бутылку в ящик. Через несколько дней отдали ключи Льву.

Года три после Ира призналась Бруни в подлоге. Тот сказал: «Ну и ладно. Я, когда гостил у тебя в позапрошлом году, выпил с приятелем бутылку коньяка из твоего буфета. Правда, купить такой же в Москве было нетрудно».

453. СОМЮР

1997

По дороге в Сомюр нас привезли к большому известняковому холму-останцу, разрисованному спиральными террасами виноградников. Дорога упиралась в его склон, распахнулись ворота, и мы въехали в тускло освещенный тоннель. Ехали минут пять, приехали в винные погреба.

Галереи и их отростки в этом холме прорубали столетиями, с римских времен. Использовались они по-разному: тут прятали припасы, скрывались от врагов, хранили вино. Во время Второй мировой немцы здесь устроили гаражи для танков. Хорошо, что когда союзники шли к Парижу, нацисты не стали сопротивляться: я не знаю, как можно было выкурить их из этих многокилометровых нор. Сейчас в лабиринтах под холмом в основном растят шампиньоны, но часть осталась за винными погребами.

Это вино не было выдающимся, на Луаре бывает намного лучше. Но холм – впечатляющий. Особенно когда из темных подземелий мы вознеслись на сверкающем алюминием лифте в хайтековые лаборатории и офисы, распластавшиеся на его вершине.

В Сомюр мы приехали затемно и расположились в гостинице Sainte Anne, в старинном доме на берегу Луары, в комнате, где мило пытались воссоздать очарование былых времен: темные балки под беленым потолком, крестьянская мебель, раскрашенная белыми, розовыми и голубыми розанами, и окошко со стеклышками в мелком переплете. Я проснулся рано утром и выглянул в окно.

Там медленно текла Луара мимо нежных зеленых берегов, и висели над водой перламутровые слои тумана, никуда не спеша развеивались в прозрачном голубом свете. Я снова убедился, что любое искусство, будь оно «реалистическое», «импрессионистское» или «концептуальное», «мирское» либо «религиозное» хорошо только тогда, когда оно близко к истине. Истина была такая: солнце, светившее с востока на легкий муар реки, мост, ее пересекавший, и замок, игравший контражуром затейливых башенок в небе, становившемся с каждой секундой все глубже.

Этот замок я знал с юности по репродукциям «Les très riches heures du duc de Berry», Часослова герцога Берри, иллюминированного манускрипта ХV века, – он там изображен на странице, посвященной сентябрю. А тут увидел своими глазами.

Через пару часов, после прогулки по улочкам Сомюра с перекосившимися бело-палевыми домами, расчерченными черными ромбами и октаэдрами фахверка, мы оказались под зонтиком кафе на верхушке одной из башен замка. Глупая Таня Гаген требовала у угощавшего нас винодела, чтобы он показал, как происходит декантация. Тот покорно позвал официантку, попросил ее принести горизонтальную корзинку с выемкой для горлышка бутылки и, медленно вынув пробку, положил бутылку в корзинку, переливал с высоты рубиновую жидкость в тонкостенный прозрачный графин. На белой скатерти, под лучами полуденного солнца, разыгрывалась свето-цветовая мистерия, а я смотрел на машикули и башенки Сомюрского замка, не горевал, что их меньше, чем на картинке из Часослова. Какая разница, успели их сломать или безымянный художник, тончайшей кисточкой рисовавший этот рисунок, спешил сделать это чудо еще волшебнее?

Художник Анатолий Осмоловский меня недавно укорил: мол, мой арт-туризм неприятен. Я сейчас напишу ему письмо про то, что все мы туристы от рождения до смерти, а если человек еще и художник, то он, неизбежно, еще и арт-турист.

454. СОММЬЕР

1988

Городок Соммьер совсем близко от хутора Юли Вала, и мы несколько раз туда ездили посидеть в кафе, выпить пастис. Там красиво – улочки со средневековыми домами, романская церковь, пятнистые платаны и раскидистые пинии.

Но главное в Соммьере это мост, построенный при императоре Тиберии над речкой Видурль, обычно мелководной, журчащей по камням, но иногда непредсказуемо поднимающейся и затопляющей все вокруг. На стенах домов возле реки отметины разных лет, показывающие, какой высоты достигала вода. Страшно, иногда метра на три, и у геологов даже есть особый термин для таких катастрофических наводнений, vidourlades.

Римский мост – длиной почти двести метров, широкий, на мощных арках, причем часть из них с обеих сторон в Средние века облепили домишками-голубятнями, и под ними имперская мощь почти не различима.

Эта разномасштабность и разномыслие римской и средневековой архитектуры поразительны, и становится понятно, что жители Рима, разрушая Колизей, Палатин и форумы, действительно могли не осознавать, что это не природные феномены, а создания людей.

Юля и Марк мне сказали, что в Соммьере уже много лет живет Лоренс Даррелл, он здешняя достопримечательность. Хороший писатель, и жалко, что он не сидел рядом, не пил молочный пастис, как мы.

455. СОФРИНО

1968

Недалеко от железнодорожной станции стоял большой псевдо-византийский храм, построенный из индустриального кирпича во времена, думаю, Столыпина. По моему, там была авторемонтная станция. Вокруг церкви – забор из бетонных блоков. Под забором – пыльные лопухи и подорожники.

Сегодня, наверно, все чистенькое, с золотыми куполами. И заборы наверняка из кирпича, из которого в Германии строят придорожные рестораны. Не мое, впрочем, дело, это русское православие.

456. СОЧИ

1963, 1983, 1994

Когда мы с мамой и Валентином Ивановичем были в Лазоревском, ездили в Сочи. Я мало что помню: ботанический сад с пальмами и какими-то экзотическими растениями, влажная жара, здания сталинского ампира.

Мы с Машей были в Пицунде, собирались зачем-то съездить в Сочи, но не собрались.

Когда сбежали с Колей Козловым и Витей Савиновым из Гюльрипша, проболтались в Сочи несколько часов перед тем как улететь в Крым. Витя пытался найти свою сокурсницу, жившую там, но не нашел. До того, как отправились в Адлер, в аэропорт, лежали на колючей сухой траве в каком-то парке. Было знойно и липко.

В 1994 в Сочи был устроен художественный фестиваль «Территории искусства». На него из Москвы прибыла толпа народа, сотни две человек, художники, искусствоведы, друзья и просто тусовка.

С самого начала чувствовалось, что как-то все не так. Совершенно обалделый Саша Мареев ходил по жаре в черном драповом пальто. Покойный Леша Исаев еще в поезде допился до того, что сжег свой паспорт.

Меня и часть других участников этого мероприятия поселили в полуразвалившуюся гнусную гостиницу: вода почти не текла, унитаз не работал, на стенах плесень. Через пару дней приехала Юля, возмутилась, и нас перевели в гостиницу попристойнее.

Выставка проходила в здании городской картинной галереи – в длинном серо-белом здании с пузатыми колоннами и развесистыми капителями. Я там построил шалаш из бамбука и пальмовых листьев и сейчас уже не помню, что имел в виду.

Местное население относилось к пришельцам из Москвы с ненавистью. Понятно, времена были тяжелые и дурные (не более, впрочем, чем сейчас), в городе было полно беженцев из Абхазии, люди – озлобленные, однако мы-то при чем?

На афише было написано, что сочинская милиция – один из спонсоров «Территорий искусства», но менты все время забирали кого-нибудь из участников фестиваля. Иду я по парку возле галереи, трезвый и мирный, догоняет милицейский УАЗик, менты меня запихивают в зарешеченный багажник. Спас Леня Бажанов, случайно оказавшийся рядом. Он, суя в нос ментам свое удостоверение замминистра культуры, орал, что я знаменитый российский художник; милиционеры, матерясь, меня отпустили. В тот же вечер забрали Авдея Тер-Оганьяна, он-то хоть пьяный был. Мы с Юлей его выкупили за сто долларов, в те времена серьезные деньги.

У Юры Аввакумова из номера в гостинице «Жемчужная», самой тогда роскошной в Сочи и плотно охраняемой, украли дорогую фотокамеру.

Накануне открытия выставки мы – человек десять – сидели в заведении на набережной, тихо выпивали и разговаривали. Кто-то из нас уронил на каменный пол стакан, он разбился. Хозяин, пожилой армянин, заорал: «Кто сломал стакан?!». Нам сломанный стакан показался забавным, мы рассмеялись. Хозяин продолжал вопить «кто сломал стакан?!» и материться. Я подошел к нему разбираться, предложил заплатить за разбитую посуду, но он меня послал на хуй.

Тут небо почернело, поднялся, срывая листья с веток, сильный ветер, полил дождь. Из тьмы выскочила стая крепких парней с железными прутьями и без объяснения начала нас бить. Костю Звездочетова, как котенка, швырнули за парапет набережной – перелом двух ребер. Аришу Гранцеву, сидевшую на парапете рядом с Костей, дернули за ноги, она с сухим стуком треснулась затылком об асфальт – сотрясение мозга. Мне железякой саданули по ребрам, наверно, была трещина – я потом неделю еле мог дышать – и ударили по скуле, хорошо не арматурой. Длилось это минуты две, не больше, ублюдки исчезли так же внезапно, как появились. На открытии выставки часть участников красовалась кровоподтеками и синяками и еле передвигалась.

Я желаю успеха в проведении Олимпиады в Сочи. Но почти уверен, что добром эта затея не кончится.

457. СПИШСКЕ-ПОГРАДЬЕ

1999

По равнине между Прешовом и Левочей мы подъехали к высокому холму, наполовину окутанному туманом. Водитель Мадярич сказал: «Это Спишски Град, самый большой замок в Словакии». В тумане ничего не было видно. На машине мы въехали на половину высоты холма, углубились во влажную мглу, стали подниматься пешком по каменистой дорожке. Постепенно туман разошелся, мы оказались перед огромными стенами. Вошли внутрь крепостного двора, поднялись на башню. Замок, когда-то отбивший татар, сгорел спустя триста лет, но руины – запоминающиеся. А лучше всего – вид сверху на долину и холмы, поднимающиеся к еле видным вдали Татрам.

Мы спустились вниз и поехали за холм, минут через десять оказались в аббатстве Спишска Капитула, больше похожем не на монастырь, а на мирской городок. Романский собор Св. Мартина, один из интереснейших в Восточной Европе, с прекрасными створчатыми готическими алтарями, рядом длинное здании семинарии и скромный епископский дворец провинциального барокко, а вдоль единственной улицы – выкрашенные в веселые цвета домики. Цинии, розы и гладиолусы.

Стефан Мадярич постучал в дверь одного из домиков, нам открыл старенький священник с круглым брюшком и розовыми щечками. Стефана он помнил едва, но принял нас как родню – усадил пить кофе с домашним печеньем, угостил палинкой собственного приготовления, с интересом расспрашивал про дела в России и вспоминал, как во время войны познакомился с советским лейтенантом, сперва презиравшим юного монаха, а потом с удовольствием пившим с ним монастырское вино и уговаривавшим бросить все это мракобесие, заняться чем-нибудь полезным для коммунизма.

458. СТАМБУЛ

1997, 1999, 2001

В Стамбуле я был три раза.

В первый раз с Сашей, бартерным образом от «Иностранца», на Рождество, то есть перед Новым годом – константинопольские православные его празднуют вместе с западными христианами. Гостиница оказалась в районе Лалели, и быстро стало ясно, что в этой части Стамбула селиться нельзя. То были годы челночной торговли, и Лалели был заполнен русскими и украинскими торговцами. Тетки в спортивных костюмах таскали исполинские тюки, улицы были забиты баррикадами из багажа, стоял мат-перемат, которым турки пользовались не менее ловко, чем граждане бывшего СССР. В первый же день у нас из номера украли деньги – Саша их непредусмотрительно оставила в дорожной сумке. К счастью, другая часть денег у нас была при себе.

Вечером первого дня мы, не понимая, куда идти, вышли на берег Мраморного моря к рыбному рынку в районе Аксарай. Пахло солью, рыбой, бесились чайки, и было очень красиво и грустно, как часто бывает на берегу моря зимой.

В Стамбуле было темно, с заходом солнца все улицы превращались в черные ущелья. Мы блуждали по ним, поужинали где-то, вернулись в гостиницу. Утром к нам приставили гида, молодого турка из Болгарии, хорошо знавшего, где надо покупать кожу и шубы, но о более интересных для нас достопримечательностях Стамбула имевшего смутное представление. Но что-то он нам все же показал. У меня была идея-фикс – найти следы русских эмигрантов, наверно, дело в булгаковском «Беге». Он позвонил кому-то и повез нас на Перу, на Галатскую башню. Я даю скромный, но точный совет каждому, кто в первый раз приезжает в Стамбул: сразу же забраться (там есть лифт) на верхушку этого сооружения, вроде бы построенного при Константине и перестраиваемого скоро уже две тысячи лет. Оттуда можно понять, где Босфор, где Золотой рог, где Мраморное море, и как устроен ужасный муравейник Стамбула, население которого городские власти подсчитать не могут.

Под ногами башни видны были тесные улицы, вермишелью спускавшиеся к воде. Кое-где на крышах затиснутых домов торчали голубые луковки с православными крестами. Мы позвонили в одну из дверей под луковками, и нам открыли. Наверх вела лестница, стены выкрашены как в дремучие советские времена: на две трети тухло-салатной краской, выше, на палец, темно-зеленое, а дальше осыпающаяся побелка. И пахло щами.

До того я думал, что такая раскраска это изобретение большевиков. В Стамбуле понял – это давняя русская традиция.

На верхнем этаже были коридоры того же цвета, суриком покрашенные двери и бедная церковь – белый потолок, голубой иконостас с плохонькими иконами и старушка, удивившаяся нам. На старом русском сленге (наверно, так говорили телеграфисты во времена Чехова), смешанном с турецким, она рассказала, что ее папа был инженером в Баку, в Истанбуле семья поселилась еще до событий, а это – русский старческий дом, и здесь очень хорошо. Потому что кормят сытно, и в церкви каждое воскресенье служба, правда, священник – болгарин.

Мы спустились по улочке, где торговали инкрустированными перламутром лютнями и алыми электрогитарами Fender, мимо суфийского текке к Галатскому мосту, в Каракёй – Черноселье. Там, на берегу Золотого рога, в перекошенных домишках лавки, продающие морской товар: фонари в железной оплетке, ржавые и сияющие никелем цепи, якоря разного размера. Мы присели на лавочку в замусоренном сквере возле рыбного рынка, с видом на дворец Топкапы и суету порта Эминёню. Вокруг нас прогуливалась рыжая тощая собака. С Галатского моста, как бахрома, свисали удочки, потому что был ход скумбрии.

Я съел с газетки, заплатив липкой бумажкой в сколько-то сотен тысяч лир, с которой хитренько улыбался Ататюрк, жареную на мангале рыбу, сбрызнутую лимоном. Скумбрия была очень вкусна.

Потом мы неделю ходили по Стамбулу, смотрели все, что положено. Айя-София сперва произвела на меня тягостное впечатление, она мне показалась вокзалом, преувеличенно большим и тяжелым – я тогда не почувствовал гармонию ее интерьера. Зато сразу чудом оказались Карие-Джами, ее архитектура, фрески и мозаики, и Кючюк Айя-София – церковь Свв. Сергия и Вакха. Но самым чудесным в тот приезд была мечеть Сюлеймание – это легкое и просторное сооружение, шедевр Синан-Бея, постройки которого по всей Османской империи подсчитать трудно.

И, как всех, нас поразил Еребатан, подземная цистерна с бесконечными рядами колонн, темной водой, в которой скользят большие зеркальные карпы, и мелодично падают со сводов капли.

Мы взобрались в святой для мусульман Эюп-Султан, к мечети, стоящей над кладбищем на высоком холме. Оттуда открывался вид на весь немыслимый Стамбул и на Золотой рог, в своем остром кончике уже превратившийся в гнилое болото. Пили невкусный кофе (в Стамбуле хороший кофе найти почти невозможно, но чай, который турки пьют весь день, еще хуже) в кафе «Пьер Лоти», названное в честь автора приторно-экзотических романов про Восток, на самой верхушке холма Эюп-Султан.

Зашли в магазинчик, торговавший лютнями-«уд» и записями традиционной турецкой музыки, в старом деревянном домике на улочке рядом с Айя-Софией. Хозяин – пожилой хиппи в круглых очках, как у Джона Леннона, а над магазинчиком, на чердаке, был курятник: слышалось шуршанье и квохтанье, и сыпалась на голову сквозь щели в дощатом потолке труха.

В другом магазинчике по соседству купили Саше очень забавные народные сандалии из сыромятной буйволиной кожи, зеленые, с загнутыми носками. Она в них проходила следующее лето, попала под дождь, и они тут же развалились.

Естественно, были в Капалы Чарши, Большом базаре – интересно, но весь этот гам не по мне. Приятнее было на Мисри Чарши, Египетском рынке – там густая симфония пряных запахов, сотни сортов маслин, кофе (почему турки варят его так плохо?) и халвы.

Днем после Рождества отправились в Фенер, в Константинопольский патриархат. Дома, где когда-то жили богатые греки, обветшали и стали трущобами. Поперек улиц висело штопанное-перештопанное белье, тротуары забросаны мусором, и турецкие мальчишки торговали церковными свечами.

Вдоль стены патриархата – пятьдесят метров чистоты, а за воротами церковь постройки, наверно, XIX века, с двуглавым орлом над входом, и маленькая резиденция Вселенского патриарха. В церкви человек двадцать паствы, немногие из оставшихся в Стамбуле греков-фанариотов. Дамы в меховых манто, господа в сшитых на заказ костюмах, видевших лучшие времена. В церковь вошел патриарх, служка нес за ним посох, поставил его в угол. Святейший поговорил с прихожанами, ушел в алтарь. Службу мы дожидаться не стали.

Мне зачем-то понадобилось посетить стамбульскую синагогу – хотелось узнать, что осталось от евреев-сефардов, выходцев из Испании. Мрачный охранник квадратного телосложения спросил, евреи ли мы. Узнав, что нет, – не пустил.

На улице мы видели обычную для Стамбулу сцену – три девушки-подружки, одна в строгом черном хиджабе, в черном платке, вторая в платочке в цветочек и в кремовом хиджабе, третья – в драных джинсах, «Док Мартенсах», куртке-косухе и черной бандане.

На спуске от Сюлеймание к Большому базару встретили женщину в черном хиджабе и бородатого мужчину в черном, с белой шапочкой на голове, совершенно пьяных.

В религиозном районе Фатих на нас смотрели косо. Под арками акведука Валента спали бездомные. По султанскому дворцу шли толпы европейских, американских и японских туристов, тут же – мусульманские паломники из Индонезии, Пакистана и арабских стран. Туристы дивились на пробирочки с волосами из бороды Пророка, на чашку Исаака и посох Моисея (обычная глиняная чашка и обычная, заботливо выструганная палка, наверняка те, что на самом деле были у ветхозаветных патриархов, мало отличались от этих), паломники на эти экспонаты взирали с благоговением.

Наибольший интерес у туристов вызывали помещения гарема. Они хихикали и шушукались на разных языках.

В султанской казне в забранных решеткой нишах стояли цинковые (может, все же серебряные?) тазы, в них груды драгоценных камней. Висят на стенах кинжалы и ятаганы с рукоятками, сплошь уделанными колоссальными рубинами и изумрудами; стоит сундукообразный трон, обитый, как жестью, золотым листом, в который в шахматном порядке вделаны яхонты да лалы. Когда я пришел туда в следующий раз, какая-то швейцарская фирма уже переделала все по правилам современного музейного дела: темные бархатные фоны, бронированное стекло, точечный свет.

На Таксиме – якобы европейская жизнь. Кафе, бары, бутики и дискотеки. В ста шагах от Айя-Софии и Голубой мечети, рядом с шикарными гостиницами, груды щебня и мусора, и заваливаются на улицу ветхие деревянные дома-канаки с резными балкончиками.

В один из вечеров мы шли по темной, узкой улочке в районе Эминёню, нам навстречу – монголоватый персонаж с подбитым глазом. Стало неуютно. Услышав русскую речь, он мне сказал: «Братан, ты чо, охуел что ли тут ночью ходить? Ладно, если что, скажи, что Рахима из Актюбинска знаешь». И пошел дальше.

По дороге в гостиницу мы зашли в кафе на улице Еничерлер, напротив университета. Над дверью висела надпись «Доктор Меликян». В кафе за круглыми столиками стояли мужчины профессорского вида в твидовых пиджаках, в очках в черепаховой оправе, пили пиво и вотку (по-турецки водка называется «вотка»), смотрели по телевизору футбол. В буфете под стеклом лежали закуски – крутые яйца под майонезом, сосиски с зеленым горошком, почерневшие котлетки, бутерброды с заветревшейся ярко-розовой колбасой. Саше хотелось в туалет – потому мы и зашли в это заведение. Женского туалета не оказалось.

В первый раз от Стамбула меня тошнило. Вернувшись в Москву, я понял, что меня туда тянет.

Я вернулся на очередную Стамбульскую биеннале. Основные выставки были развешаны в султанском дворце, современное искусство выглядело забавно среди остатков величия падишахов и защитников веры. В красивейшей церкви Айя-Ирини какая-то художница, кажется канадская, центральную абсиду выложила зеркалами на четыре человеческих роста, в этой подкове искаженно отражался интерьер церкви и карикатурные – как в «комнате смеха» – фигурки людей. Это выглядело впечатляюще, особенно под огромным черным крестом в конхе – в свое время иконоборцы срубили мозаики и начертили его на белой штукатурке.

В Еребатане показывали видеоинсталляции, и в мистическом полумраке, отражаясь в воде, под звук падающих капель, они смотрелись хорошо, вне зависимости от их художественного качества.

В первый и, кажется, единственный раз часть работ разрешили показать в Айя-Софии. И напрасно: выглядели они там жалко, как накарябанные карандашом на исполинской стене глупые каракули. Дело даже не в пространственной несоразмерности, а в том, что я не представляю, что может пробить дыру в немыслимо мощной энергетике этого здания.

Тогда-то я понял его величие.

Я жил на Пере, в гостинице Grand Hôtel Londres, известной многим посетителям биеннале, напротив знаменитого Pera Palace Hôtel. Главным достоинством этого, когда-то, наверно, вполне приличного заведения, с фасада которого свисали рваные и выцветшие флаги разных стран, было то, что номер стоил 30 долларов. В лобби стояла перекосившаяся старинная мебель, радиоприемники 40-х годов с потрескавшейся фанеровкой, полы устилали пыльные и прожженные ковры, а в клетке щебетала канарейка. Когда я уезжал и расплачивался с приказчиком, она вдруг упала на спину, дернулась и умерла.

Номер мне достался жуткий: крошечный, с окошком, выходившим в темный внутренний дворик два на два метра. Снизу, из кухни чадно пахло подгорелыми кебабами, и до трех ночи из ресторана громыхала турецкая музыка – барабан и дудук, или как он называется по-турецки.

Посмотрев искусство, я бродил по уже немного знакомому мне городу. Снова залез на Галатскую башню, снова сидел в скверике в Каракёе, ел жареную скумбрию с газетки. Магазин с турецкой музыкой и курятником исчез. Магазин с сыромятными сандалиями был на месте. Я собрался было купить нечто вроде этнических «Док-Мартенсов» с загнутыми носами, но раздумал.

Где-то недалеко от Фенера я забрел в страшный квартал. За пару лет до того случилось землетрясение, наполовину разрушившее ветхие дома, и их никто не восстанавливал. Бледные детишки выглядывали из забранных толстыми ржавыми прутьями окон нижних этажей, молча смотрели. Взрослые, сидевшие на ступеньках крылец, не просили милостыню, как в других бедных районах Стамбула, – они молчали, отсутствующе глядели сквозь меня. Я для них не существовал.

Через два года я приехал опять – на следующую биеннале. Опять поселился в Grand Hôtel Londres. Номер, который я делил с Сережей Хачатуровым, был лучше – просторный, с окнами на площадь и Золотой рог. В тот год биеннале проходила в основном в пакгаузах порта, и в пустынном кирпичном антураже contemporary art выглядело донельзя тоскливо.

Мой старый знакомец по Москве и по Цетинье стамбульский художник и куратор Хюсейн Альптекин устроил в своей мастерской невнятную выставку русских художников. Главным экспонатом оказались стоявшие штабелем ящики водки Absolut – наверно, шведская водка была спонсором мероприятия. Там я встретил принца Николу Негоша, мы с ним пили водку, закусывали маслинами и турецкими солеными огурцами.

Я снова поднялся на Галатскую башню, спустился в Каракёй, прокатился на кораблике по Босфору, побывал в похожем на мраморный пряник дворце Бейлербей, стоящий под опорой Босфорского моста, ел жареную рыбу в ресторанчике возле цветочного рынка.

С тех пор я в отвратительном и притягательном Стамбуле не бывал, но хочется. И какое счастье, что русские не воплотили свою вековечную мечту, не захватили Царьград. По-моему, для России достаточно Третьего Рима.

459. СТАРИЦА

1978

Из Райка и Берново мы поехали в город Старицу. Стоит он хорошо, на высоких холмах над еще неширокой здесь Волгой и речкой Старицей (или это не отдельная река, а старица Волги?). В городке – деревянные домишки, несколько блочных новостроек и брюхатые купеческие дома XIX столетия. На стене одного из них табличка: «Здесь в 1967 году, в 50-летний юбилей Великой Октябрьской Социалистической Революции заложена капсула с посланием от комсомольцев Старицы ХХ века к комсомольцам XXI века. Она будет вскрыта в 2017 году». Не понадеялись, значит, на блочное строительство, замуровали time capsule в дом, сложенный из дореволюционного кирпича.

Хочется надеяться, что этот «секретик» не взломали после конца советской власти.

На окруженном с трех сторон водой, с четвертой болотом холме, соединенном с городом деревянным мостом, – запустелый, но красивый Успенский монастырь, вокруг него покатый, заросший густой травой луг. Пасутся овцы.

Мы заметили, что среди травы везде валяются полуистлевшие кости. Присмотрелись – человеческие. Спросили у старичка, присматривавшего за овцами, что это. Он ответил: «Да так, немцы».

Они, конечно, захватчики, но все же могли бы закопать.

460. СТАРОЕ

1961

До деревни Воюхино в хорошую погоду иногда можно было добраться от села Барынино, а для этого надо было свернуть с Волоколамского шоссе на разбитую дорогу, ведущую в село Старое. Этот поворот ничем не был отмечен, так что можно и не заметить. Приходилось спрашивать местных, они уточняли: «Вам какое Старое нужно?». Старых было два: старое Старое и новое Старое. Кажется, нам нужно было новое Старое.

461. СТОКГОЛЬМ

1990

После того, как выставки проекта «ИсKUNSTво» были устроены в Берлине и Москве, как-то вышло, что третью выставку делали в Стокгольме, и там он стал называться «ИсKONSTво» – к московским и берлинским художникам присоединились стокгольмские, про которых мы ничего не знали.

Мы с Николой Овчинниковым летели в Стокгольм из Парижа. Самолет пересек Балтийское море, начал снижаться, и внизу показались пятнышки островов на серой ряби воды, кое-где еще лежал снег. Нас кто-то встретил, повез в «Культурхусет», где должна была проходить выставка. Это – стеклянно-бетонное здание начала 70-х, по функции – что-то вроде советского Дома культуры, только огромных размеров. Выставочные залы, концертный и театральный зал, библиотека, кино, какие-то кружки по интересам, длинные коридоры, бессмысленно обширные фойе.

Мы встретились с московскими и берлинскими друзьями, отправились селиться. Поселили нас в курьезном месте. Скорее всего, это был бордель (на стенах висели картинки с блондинистыми сисястыми и жопастыми красотками), а начальство «Культурхусета» договорилось с хозяйкой, что она за сходные деньги поместит у себя художников. Хозяйка была злобная старуха с лицом, будто грубо вытесанным из камня, и седыми волосами, подкрашенными в апельсиновый оттенок.

Кстати – в те времена в Париже были модны платиново-белые и яично-желтые волосы, и молодые парижанки, от природы брюнетки и шатенки, красовались неестественными шевелюрами. Примодненные жительницы Стокгольма, белокожие и голубоглазые, красили волосы в иссиня-черный цвет.

Судя по всему, хозяйка сообразила, что сделала что-то не то, мы не оправдали какие-то ее ожидания, и она себя с нами вела сварливо. Через пару дней мы взбунтовались и потребовали, чтобы нас переселили в другое место. Причиной была не только хозяйка, но и то, что Стокгольм был тогда немыслимо дорогим городом, денег на нормальную еду не хватало, приходилось кормиться в «Макдо» – но и там мусорная еда стоила раза в два дороже, чем в континентальной Европе.

Нас поселили в двух домах на маленьком острове на окраине города, вокруг была скандинавская красота, сосны и студеная вода какого-то из заливов острова Мёларен, и были кухни. Мы покупали еду в супермаркете, одесситка Лариса Звездочетова и московский полуармянин, полуэстонец Свен Гундлах стряпали ужины.

Выставка складывалась донельзя нелепая. У москвичей с берлинцами было очень мало общего, но они хоть как-то притерлись друг к другу, а стокгольмцы – вовсе чужеродны. Это были муниципальные художники, жившие на госпособия, и работы у них были из рук вон. Один занимался корнепластикой, из палочек, веточек и пней сооружал анималистические скульптуры. Другая бесконечно рисовала маленькие автопортреты в цвета девичьего белья, и ее поделки имели какое-то отношение к гендерной проблематике. Третий, фанатически уважавший Малевича, с шведской тщательностью изготавливал вариации «архитектонов». И так далее.

Впрочем, я и сам там отличился. Построил напрочь бессмысленную инсталляцию из нескольких десятков больших рисунков, привезенных с собой, красной деревянной пирамидки и выкрашенного в красный цвет двухметрового православного креста, которые для меня изготовили в столярной мастерской «Культурхусета», а также поленницы из покрашенных окисью хрома дров. Что имелось в виду, я уже не помню. Одним из элементов инсталляции, вовсе не имевшим отношения к остальному, были две литровые бутылки «Johnny Walker Red Label», в которые налит был чай.

История такая. Выпить время от времени всем хотелось, а денег не было: алкоголь в Швеции стоил заоблачно. Вот я и додумался, сказал организаторам выставки, что мне для инсталляции необходимы две бутылки виски, а с красной этикеткой – потому что в инсталляции много красного цвета. Люди из «Культурхусета» предложили воспользоваться пустыми бутылками и налить в них какую-нибудь жидкость цвета виски, например, чай. Но я заявил, что это невозможно, у меня очень реалистическое искусство, и шведы обреченно купили мне виски.

Бутылки мы опустошили в тот же вечер, чай я, разумеется, в них налил. И с детской хитростью обмотал горлышки бутылок скотчем. На вопрос друзей, зачем я это сделал, ответил: «Потому что и то, и это – скотч».

Лариса Звездочетова поступила более цинично. Ее работа называлась «Пространство борща»: в огромной кастрюле кипятились на электрической плитке свекла, чеснок, лук, картошка и пластмассовые чучела уток. На вернисаже в выставочном зале плавал тошнотворный запах вареного лука, чеснока, свеклы и плавящейся пластмассы.

А город? Бесспорно красивый, особенно когда внезапно началась весна. Маленький средневековый район Гамла Стан на крутом острове посреди города. Королевский дворец, построенный по образцу римского палаццо Барберини, и прямо возле него пенсионеры ловили больших лососей. Много зелени, много воды, строгая и стройная архитектура северного модерна и сдержанные современные постройки. Запах моря, крики чаек, колоссальные паромы Silja Line, заходящие прямо в центр города. Неплохие музеи и просторные парки.

Но Стокгольм мне показался слишком холодным, даже мрачным городом. Надеюсь, что ошибся.

Мрачноватая сдержанность улетучивалась пятничными вечерами, когда чуть не половина населения смертельно напивалась и вспоминала, что их предками были викинги-берсерки. Потом всю неделю – опять лютеранско-социал-демократическая чинность.

Но самое удивительное, что я видел в Стокгольме – это военные учения в центре города, в столице страны, которая не воевала двести лет.

В один из дней перед открытием выставки мы работали в залах. Вдруг на улице началась пальба. Мы прильнули к окнам: на большой площади, куда выходит «Культурхусет» разъезжали легкие танки, палили из пулеметов, по тротуарам ползали по-пластунски солдаты, стреляли друг в дружку из автоматов. В первые секунды мы испугались: а вдруг война?

Потом увидели, что прохожие не обращают на происходящее внимания, что магазины работают как обычно, и так же автобусы останавливаются у остановки.

Оказалось, что такие учения со стрельбой холостыми патронами устраиваются в Стокгольме ежегодно.

462. СТРАСБУРГ

2002

Ира и Саймон Вальдрон пригласили нас к себе в Париж. С деньгами было плохо, но в «Иностранце» удалось сделать бесплатные билеты – в Страсбург, а от него до Парижа часа три на поезде. Дешевле, чем покупать билет в Париж.

Саша грипповала, летела с температурой. В Страсбурге я со своим французским паспортом прошел контроль беспрепятственно, а к Саше пограничник привязался: куда и зачем она едет? Мы ему объяснили, что едем в Париж к друзьям. Пограничник недоуменно осведомился, почему мы в таком случае прилетели в Страсбург. Я ему показал свою пресс-карту, сказал, что я журналист, и так вышло, что мне газета предоставила бесплатные билеты в Страсбург. Он ответил, что все равно не понимает: почему мне газета не предоставила бесплатные билеты в Париж, если я собираюсь туда. Саша чувствовала себя совсем плохо, французский рационализм мне надоел, и я ему сказал, что это мое дело, как я езжу со своей женой. Хочу попасть в Париж через Страсбург – и все тут. Такую логику он понял.

Мы взяли такси, поехали на вокзал. Шофером оказался пожилой седовласый господин в очках в роговой оправе. В машине у него тяжело и бархатно звучал Брамс. Мимо проехал трамвай футуристического вида. Мы миновали знаменитый собор, закрытый лесами. Названия площадей и улиц были написаны на двух языках, по-французски и на эльзасском, похожем на идиш: вместо «platz» «plotz». Вернее, идиш произошел от верхне-рейнского диалекта.

463. СУДАК

1958, 1959, 1960, 1961, 1962, 1974–1986, 1992, 1994

Да, странное название: как можно любить город, вызывающий в памяти мороженного судака белоглазого? Но я это место люблю с детства, хотя сомневаюсь, что вернусь туда. Да и другие имена у него есть – Сугдея, Сурож, Солдайя. Не хочешь его называть рыбьим именем – зови иначе.

Судак вроде бы основан в III веке, стал одной из первых епархий готской крымской церкви, а через много веков – одной из митрополий РПЦ.

В городе была одна церковь, до конца советской власти в ней располагался кинотеатр. Митрополия при этом отменена не была, и митрополитом Сурожским числился живший в Лондоне замечательный человек и богослов Антоний (Блюм). В 70-е владыка Антоний попробовал было приехать на свою кафедру, его не пустили.

Впрочем, качество Крыма, этого сухого торта «Наполеон» истории в том, что там вечно все непонятно: полуостров всегда был на краю интеллигибельной эйкумены, и мало кому интересно было по-настоящему исследовать эти напластования. Греческое «Сугдея», возможно, восходит к индо-иранскому sugda, с фрикативным «г», – «священный, чистый». Другие трактуют его как сочетание тюркских sü (вода, поток) и dağ (гора). Но тюрок в начале нашей эры в Крыму, кажется, еще не было. Ладно, я могу представить, что Сугдея у генуэзцев, обосновавшихся здесь в XIII веке, могла стать Солдайей (пустозвонная этимология, «денежная, богатая», к тому же помогла), но как объяснить появление из этих звукосочетаний русского Сурожа?

Как бы то ни было, и после всего, Судак и есть Судак.

В детстве возили меня в Уютное, бывшую Немколонию, бывший Фриденхоф. Формально это был Судак, но от Уютного полчаса пешком до города. И еще полчаса до склонов Ай-Георгия – там жили те, кто не жил в Уютном.

В самом Судаке никто из художественно-литературной публики, собиравшейся летом в окрестностях, не жил. Это ничем не примечательный городок с бухтой, запертой заборами санаториев и домов отдыха.

Расстояние между западной окраиной Судака и восточной – четыре километра, но это разные страны. В Уютном, лежащем в ложбинке между Крепостной горой и массивом Сокола, не слишком сухо и уже похоже на ялтинскую Ривьеру: много зелени, и ветер мягкий. На востоке, отгороженном от северных ветров распластанной горой Ай-Георгий, аскетично: если солнце, так палит, если холод – пронизывающий.

Но путь в оба крыла Судака, что из Феодосии, что из Симферополя, один – через перевал у горы Таракташ, мимо скалы Бакаташ, «Лягушка». У меня с детства замирало сердце, когда я видел ее, ползущую, будто древесная лягушка, по отвесному лесистому склону: я знал, что сейчас узкое ущелье распахнется в чашу судакской долины, покрытой виноградниками, и до неба стеной встанет море.

Я смутно помню, что в детстве я с родителями и их друзьями ходил в гости к кому-то, жившему на Хуторе, возле Ай-Георгия. Возможно, это был кто-то из Бруни.

Ездить на Хутор я стал в молодости – с Машей Константиновой, Верой Митурич, Ваней Шаховским и Аленой Болберг.

Место редкостное – несколько домов, стоящих у подножия Ай-Георгия в широкой долине, отделенной от города грядой глинистых холмов. По долине к морю течет речка, имени которой мне узнать так и не удалось. Летом она почти пересыхает и пованивает, а осенью, зимой и весной, когда идут сильные дожди, затапливает все вокруг. Местные ее называли просто – речка-вонючка.

Возле Алчака, недалеко от моря, стоит старый татарский домик, купленный Львом Бруни еще в 20-е, с маленькими белеными комнатками и большой отдельно стоящей кухней, врытой в холм, – сумрачной и прохладной, пахнущей чабрецом и скисшим вином. Там за столом сиживали многие – Волошин, Мандельштам, Петр Митурич и Вера Хлебникова, я еще застал Нину Константиновну, вдову Льва Бруни и дочь Бальмонта, и домом до сих пор владеет семья Бруни, разветвившаяся так, что я не всегда понимаю, кто кому кем приходится.

Внутри кухни, под потолком, – ласточкино гнездо, куда весной прилетают потомки тех ласточек, кто выводил здесь потомство много десятилетий назад.

Неподалеку, в рощице уксусных деревьев стоит дом Зелинских. Кто такие Зелинские, я не знаю, и этот дом почти всегда стоял пустой. Рядом – дом женщины по фамилии Римша, она одно время была женой Лени Талочкина. В 80-е по соседству построил себе дом отставной военный по прозвищу Околаич, человек с каменным лицом бурятского ламы.

А в полуверсте – собственно Хутор. Большой двухэтажный дом довоенной, наверно, постройки, облепленный пристройками, чуланами, курятниками и крольчатниками, окруженный огородиками с чахлыми помидорами и картошкой, упорно не желавшей расти в крымской почве. Жители хутора все время пили, сварились между собой, а жили за счет отдыхающих, которым сдавали комнаты, крольчатники и чуланы. Что они делали зимой, не знаю. По непролазной грязи до цивилизации добраться было трудно, разве только за выпивкой и едой. Думаю, зимой они никуда особенно и не высовывались, просто пили, тем более, что у всех имелись запасы самогона и домашнего вина.

Жильцы были – художественная и около-художественная, литературная, театральная публика из Москвы и Питера.

В начале 90-х рядом с хутором выстроил большущий дом какой-то татарин, кажется, не из местных, а из Казани. В 94-м я снимал у него комнатку, все остальные были заняты мелкими бандитами из Питера, крышевавшими кафе и пункты проката водных мотоциклов на набережной. У них был лютый стаффордшир, которого они кормили оковалками сырого мяса, а их бригадир, когда мы как-то утром вместе пили чай, спросил меня: «Ты где висел-то?». Я не сразу понял, что он имеет в виду, потом ответил, что вообще не сидел. Он не поверил.

Вся долина была покрыта виноградниками. Во время идиотской горбачевской антиалкогольной кампании виноградники выкорчевали, землю засадили овсом. Овес сгорел на южном солнце.

В 70-е и 80-е мы приезжали на хутор в конце апреля, дней на десять. В город ходили только в гастроном «Сугдея» за местным кислым рислингом, портвейном и продуктами – хлебом, кабачковой икрой, тощей копченой ставридой и брынзой, покупали на рынке редиску и зеленый лук, больше там ничего не было, и в баню – помыться. Там подавали очень вкусный чай из крымских трав. Иногда отправлялись на набережную – съесть жесткий подгоревший шашлык, выпить разливного хереса или портвейна «Таврида», все его, разумеется, называли «ставридой». Не пропустили ни одной первомайской демонстрации – служащие санаториев и домов отдыха несли бумажные цветы и транспаранты с обещанием поднять количество койкодней на столько-то процентов. У выхода на набережной стоял большой рекламный щит с изображением стюардессы, пальм и призывом летать самолетами «Аэрофлота». Будто в те времена можно было летать на каких-то других.

Мы взбирались на Крепостную гору, ходили в Новый свет, на Меганом, любовались горицветом и горными ирисами, бродили по Лисьему городу, сидели у прибоя в пустынных бухтах Капсели. Поднимались на Ай-Георгий, там кое-где еще виднелись остатки керамического греческого водопровода, тянувшегося от почти иссохшего источника – может быть, Судак все же от «су» и «даг»?

По вечерам читали вслух Пу Сунлина и Лескова.

В 80-е я несколько раз приезжал на Хутор летом, после хождения по Крымским горам. Он трещал по швам от приезжих, кого-то я знал, других совсем нет. Пили, пели, плясали. Бытовал «лунный загар»: до моря нередко удавалось добраться только ближе к ночи.

Однажды утром я увидел дикое зрелище. Обливаясь потом, Андрей Филиппов и Дима Мачабели волокли от дома Римши к дому Околаича, где они жили, по заросшим колючками буграм пианино. Оказалось, жена Димы Ната попросила это сделать, чтобы Гоша, их сын, одаренный пианист, мог заниматься во время каникул. Когда пианино дотащили до места, оказалось, что оно почему-то набито пустыми раковинами рапан.

Сейчас, говорят, на Хуторе все застроили, а Судак превратился в шумный и бессмысленно дорогой курорт. Таким мне его видеть не хочется. Лучше буду помнить то, что было когда-то.

464. СУЗДАЛЬ

1962, 1971

Впервые я ездил в Суздаль и Владимир с отцом, весной. Город еще не был тогда превращен в аттракцион для туристов, церкви, кремлевские и монастырские постройки ветшали, в Спасо-Евфимиевом монастыре находилась женская исправительная колония. Занимательная история у этого древнейшего монастыря: он со времен Екатерины II до Брежнева был тюрьмой. Я хорошо запомнил колючую проволоку, которой были опутаны стены монастыря, силуэты церквей и башен над речушкой Каменкой, сонный городишко и голые деревья.

Во второй раз – вместе с соучениками по МХУ, когда нас по непонятным причинам премировали поездкой во Владимир и Суздаль. Почти все уже было чистенькое, беленькое, отреставрированное. Городок утопал в зелени, и было красиво, тепло, солнечно.

В Архиерейских палатах Кремля находился ресторан, где кормили якобы древнерусскими блюдами и поили медовухой. Не знаю, что подмешивали в этот напиток, пившийся как квас, но после нескольких стаканов я побрел на заплетающихся ногах куда-то в луга, рухнул на траву в ямку и заснул. Проснулся часа через два с ясной головой, но сильно удивился, обнаружив у себя под боком интуриста. Он продрал глаза и на ломаном английском сообщил, что пил медовуху, а живет в Милане. Мы поздравили друг друга и пошли по своим делам – он искать свой автобус, я друзей, пора было возвращаться в Москву.

465. СУХАНОВО

1976, 2005

Михаил Пантелеймонович устроил нам с Машей путевку на неделю в Суханово, в дом творчества архитекторов. Маша там уже бывала, я нет.

Нам там было очень хорошо. Заснеженный «английский» парк и светлый лес, где мы катались на лыжах. Русский ампир главного дома, тонная, мило облупленная церковь и забавные псевдоготические здания служб. В библиотеке старая мебель (книжные шкафы красного дерева с зелеными шелковыми занавесками и тяжелые, покойные клубные кресла, обтянутые потрескавшейся зеленой кожей, бронзовые лампы) и не до конца разворованное книжное собрание Волконских, владевших Сухановым почти двести лет, до самой революции. Мы с Машей листали подшивки журнала «Столица и усадьба»: в одном из номеров была фотография прелестных Феликса и Ирины Юсуповых с любимой козочкой Мими.

Столовая находилась в ротонде, в мавзолее Волконских. Потом мне рассказали, что композитор и пианист Андрей Волконский, до того, как ре-реэмигрировать во Францию, обожал приезжать с друзьями в Суханово – устраивал пирушки на гробах предков.

Напротив усадьбы, за покрытым снегом полем, виднелся глухой забор, там в 70-е была психбольница для неизлечимых. При Сталине это была спецтюрьма №10, страшная «Сухановка».

Через тридцать лет я оказался в Суханово, потому что там устраивал какое-то невнятное мероприятие Сережа Хачатуров. Была элегическая поздняя осень, в парковой беседке кто-то играл на скрипках и виолончели не то Генделя, не то Скарлатти, горели свечи, все было элегантно и напрочь бессмысленно.

Я прогулялся по парку, пошуршал листьями, выпил белого вина из бокала-flute да и отправился в Москву.

466. СУХУМИ

1975

Из Пицунды мы с Машей поехали в Сухуми. Пробыли там часа три, мало что видели: пальмы на набережной, здания колониально-курортно-сталинской архитектуры. Выпили хваленого сухумского кофе, с пенкой, с гущей и очень сладкого. Рядом с кофейней старичок в широченной кепке-аэродроме, с большим зелено-красным попугаем на плече, за двадцать копеек предсказывал судьбу: птица совала голову в литровую банку со свернутыми в трубочку бумажками, горбатым клювом хватала одну, отдавала хозяину. Мы заплатили: на бумажках, доставшихся нам, корявым почерком написана была полная чепуха.

Пошли в ботанический сад, там было интересно и тропически-сочно, но и Маша, и я плохо разбирались в южной флоре. Нам очень хотелось увидеть обезьяний заповедник, однако он был закрыт для посетителей.

Зато на обратном пути в Пицунду попутчик в автобусе рассказал такую историю. Ученые решили попробовать акклиматизировать павианов в лесу недалеко от Сухуми. Обезьяны-песьеглавцы прижились в абхазской природе, и все было бы хорошо, если бы какая-то старушка не пошла в лес собирать орехи. Там на нее бросились краснозадые, зубастые, мерзко вопящие твари и отобрали лукошко с орехами, разорвали платье, выдрали клок волос и с мерзкими криками скрылись в чаще. Бедная бабушка еле доплелась до деревни и рассказала соседям, что на нее напали бесы. Те поверили, начала распространяться паника. Ученым пришлось отлавливать павианов, водворять их обратно в вольеры.

467. СФАКС

1996

В Сфаксе мы остановились на полчаса по пути в Сахару. Это – второй по населению город Туниса, древний, но сейчас примечательный только тем, что он находится недалеко от границы с Ливией и является центром добычи и обработки фосфатов. Выпили мятного чая в кафе на площади Республики, окруженной нудными новостройками, официант тут же попытался продать мне «песчаную розу» – похожий на цветок кусок песчаника, покрытый кристаллами соли. Гид неожиданно резко выругал его по-арабски. И мы поехали в глубь страны: оливковые деревья и пальмы стояли все дальше друг от друга, а потом начались солончаки эль-Джерида.

468. СЬОН

1997

Из-за названия про городок Sion, столицу кантона Вале, насочиняли бог знает что: мол его епископы еще с IV века придерживались страшной иудейской ереси, и эти домыслы стали еще популярнее после того, как «Код Да Винчи» был прочитан миллионами людей со слабыми мозгами. Впрочем, в коммерческом отношении городу это помогло: туристов стало больше.

К страшным секретам Ватикана и к храмовникам Сьон не имеет никакого отношения. Название происходит от кельтского племени sidoni, когда-то обитавшего в этих краях, в верховьях Роны.

Мне там очень понравилось, жалко пробыл всего час. Правда, до того я пару раз проезжал мимо на поезде по пути из Парижа в Милан и обратно. Городок с чистенькими средневековыми и ренессансными домами лежит между двух скалистых холмов. На одном щерится башнями замок Турбийон, на другом стоит похожая на крепость романско-готическая церковь Нотр-Дам де Валер. Эти скалы в Сионе видны отовсюду, и гиды, ради пущей заманчивости, что-то плетут туристам про Twin Peaks.