25.01.2011 | Аахен-Яхрома

С-1

Салау, Самара, Сан-Себастиан де ла Гомера, Сан-Бонифачо, Санкт-Мориц, Санкт-Петербург, Сансер, Сар-Эразмо, Сарентино...

424. САЛАУ

2001

Я туда бы за свои деньги не поехал, но дареному коню в зубы не смотрят. Вот мы с Сашей и отправились бесплатно отдохнуть на Коста Дорада, спасибо бартерным гешефтам газеты «Иностранец» с турагентствами.

Салау? Пляж шириной в сто метров и длиной в несколько километров, на нем валяются по-своему мыслящие двуногие тюлени. За ним – променад, засаженный пальмами, а вдоль него в линию многоэтажные гостиницы. То есть то, что я не люблю.

Эта местность называется, как написано в туристских буклетах, Золотым берегом потому, что тут какой-то особенный мелкий песок, в прибое вспыхивающий как крупинки золота. По-моему, песок как песок, но действительно очень мелкий. Отмыться от него после купания было трудно, и он оказывался во всех складках одежды. Но вода, правда, была чистой.

Наша гостиница называлась, если не ошибаюсь, La Pineda. Во всяком случае, с балкона видны были сосны, росшие на песчаном бугре, а за соснами находился детский развлекательный парк, откуда неслась дурная музыка как в «Смешариках» и детские вопли.

В гостинице жило много русских – соотечественников, массово скапливающихся за границей, переношу с трудом. Они себя ведут столь же шумно, как их иноземные коллеги, но еще более несуразно.

Впрочем, каталонские хозяева с ними обходились иррационально. Я пошел в пляжную лавку купить минеральной воды. Передо мной коротко стриженный парень с малиновым солнечным ожогом по всему телу, с золотой цепью на шее, в длинных купальных трусах, пытался купить пиво: «beer! beer!» на банковскую карту, а продавщица у него по-английски требовала паспорт. Он, признав во мне соотечественника, попросил помочь: «Ну куда я в трусы засуну паспорт? А карточку вот сюда, в кармашек положить можно». Я перевел. Продавщица осталась непреклонна. Дура: разве не понятно, что никто кроме такого персонажа не может быть держателем своей банковской карты?

В магазинах вдоль пальмового бульвара торговали золотыми цепями с валов, шубами и кожаными куртками. На одном вывеска: «Leather. Leder. Δερμα». Я не могу представить, зачем греку ехать загорать в Салау, да еще покупать там шубу и кожаную куртку – хозяин точно решил, что «дерма» это русское слово.

Русские ухмылялись и воротили от лавки нос.

К счастью, съездили в Камбрилс – там была вкусная морская еда, и в Таррагону, очень интересный город, куда хотелось бы вернуться.

Но, вспоминая, я вижу: в Салау тоже было приятно. Там было хорошее море, а по вечерам, когда спадала жара и пляж пустел, приятно ходить по мелкому влажному песку и смотреть на плеск волн.

425. САМАРА

1975

Я не бывал в Самаре, я был в Куйбышеве – на пару часов. Возможно, там сейчас совсем, совсем по-другому, но вряд ли.

Я тогда работал в архитектурно-проектировочном институте ЦНИИЭП жилища, художником в издательском отделе. За два года, что я там трудился, нарисовал две обложки для брошюр про преднапряженный бетон и про что-то насчет СНИПов и зданий серии такой-то. Ездить приходилось к восьми утра с Яузского бульвара на Дмитровское шоссе на двух автобусах – метро в те края еще не проложили. От безделья и недосыпа я на работе все время пил кофе, однажды после десятой чашки грохнулся в обморок и после этого меня несколько лет тошнило от кофейного запаха.

При ЦНИИЭПе была шарага, что-то вроде киностудии, где снимали пропагандистские ролики про советскую архитектуру. Меня к ней прикомандировали, чтобы я хоть что-то делал, и отправили в Тольятти. Таскать тяжелые и мазавшиеся черной грязью бухты кабелей и жестяные осветительные приборы.

Утром мы приехали в Куйбышев и отправились на склад, где хранилось оборудование. Он находился в псевдорусской полуразрушенной церкви. Запихнули груз в РАФик и поехали в Тольятти вдоль широкой Волги, мимо Жигулевских утесов.

Недалеко от склада стояла дурацкого вида губернская ропетовщина – возможно, областной театр, выкрашенный в жуткое небесно-голубое.

Далее – то, что построили, когда Куйбышев на время войны стал столицей СССР, и позже, – бараки из силикатного кирпича, пятиэтажки с промазанными битумом швами между панелями, девятиэтажки с забранными вагонкой балконами, заводы и фабрики. Все это, как показалось, длинными километрами, и отчего-то ни деревца.

По левой руке вниз текла Волга, а справа оказался указатель на Оренбург, в степь и дальше, в Азию. Именно в Самаре я и почувствовал дыхание Востока. Показалось, вот-вот на обочине шоссе увидишь кудлатого верблюда.

426. САН-СЕБАСТИАН ДЕ ЛА ГОМЕРА

2001

Мы заскучали в Плайя де лас Америкас и поплыли из Лос Кристианос на остров Гомера. Паром был почти пустой: кроме нас пожилая пара норвежцев, две французские семьи с детишками и местные, перегонявшие на пароме с Тенерифе на Гомеру автомобили.

Через километр побережье, застроенное термитниками гостиниц, начало становиться незаметным, а пик Тейде уперся в небо во всей гордости. Над ним вились облака, подсвеченные встающим в Америке солнцем, и с вершины стекал узкий язык снега. Будто собака запыхалась.

На солнечной дорожке перед носом корабля плясали касатки. Выпрыгивали из тугого океана огромными черными каплями, переливавшимися перламутром, и красовались белыми животами и подмышками. Падали в водяной батут и снова скользили в воздухе, сиявшем радужными каплями.

Мы приплыли в Сан-Себастиан, главный и единственный город острова Гомера. У причала сидел, свесив ноги в океан, дед в выцветшей голубой кепке. Деловито брал куски черствого хлеба из оранжево-лазурного супермаркетного пакета и швырял их в воду. Под его ногами бесились ради корки хлеба рыбы и рыбины: чуть не мурены метровой длины и золотые рыбки размером в дюйм.

Я его спросил, что он делает. Он ответил – ничего, просто скучно.

Я бы хотел быть пенсионером на Гомере.

В Сан-Себастиане вдоль набережной стоят бронзовые, позеленевшие от морской соли статуи, изображающие гуанчей, местных аборигенов, – джакометтиевские вытянутые фигуры с длинными носами, глядящими на восток. Невдалеке от моря – кирпичный домик, где Колумб прожил пару месяцев до того, как отплыл на поиски Индии. Домик плохонький, ведь испанцы только что покорили Канары, перебив гуанчей, защищавшихся камнями из пращей и дротиками, оснащенными кремневыми остриями. Против них – стальное оружие и даже свинцовые пули из аркебуз.

Но во дворе колумбовского домика – роскошная, уверенная в себе пальма и в ее тени подрастающее драконово дерево.

Это был декабрь, и на Гомере возле сторожевой башни, построенной лет за десять до Колумба, росли чахлые нарциссы, задыхающиеся от океанского ветра и зимнего тепла. На плоской крыше одного из домов в петляющих переулках Сан-Себастиана сидела египетского вида рыже-золотая собака. Завидев нас, пес залился восторженным лаем. На калитке соседнего дома дремал дымчатый серый кот. Он вяло взглянул на нас небесными глазами и снова погрузился в хищную дрему о том, что на Гомере водятся ящерицы размером в кошку.

На Гомере все коты и кошки – кастрированные, чтобы они не гонялись за гигантскими ящерицами, каких больше нигде нет.

Нам пришло время вернуться к парому. Дедушки, разгонявшего скуку кормлением рыб, уже не было. Зато на пути в Лос Кристианос касатки снова танцевали перед носом парома, и Тейде сиял снежным субтропическим закатом, отражающимся от полей и холмов Филадельфии, в двух тысячах миль от золотых собак и канареек.

427. САН-БОНИФАЧО

2006, 2007, 2008

Садишься в поезд в Местре, вскоре Падуя, где я не был никогда, а через час, вскоре после Виченцы, – городок Сан-Бонифачо, и останавливаются там только медленные местные поезда. Слева, если ехать в Верону, поля и плоские виноградники, а вдали виднеются полусферические холмики, предвестники Аппенин. Справа тоже долина, но в ясный день в полусотне километров хорошо видна стена Альп, верхушки гор – белые.

Поезд пробегает мимо вокзала San Bonifacio и полуразвалившейся фабрики жестяных и цинковых изделий «Братья такие-то, ОАО» – «Fratelli Dei tali, SARL», и за широкими, тянущимися вдоль окна ивами мелькает и пропадает присевшая на корточки на косогоре не то романская, не то готическая церковь, и ее широкий конический шпиль покрыт спирально уложенной черепицей. Он похож на разрезанное пополам веретено, обмотанное рыжей ниткой.

Осенью и зимой железнодорожная насыпь у вокзала Сан-Бонифачо – охристая и серая, на ветру дрожат выцветшие цветки цикория. Весной в ослепительно зеленой траве качают головами алые маки-самосейки. Летом воздух студенеет от жары, и катушка на голове церкви становится еще краснее – она градусник, у которого поднялась температура. Но в любое время года здесь иногда ложится стелющийся опалесцирующими слоями туман, и ничего не видно в пятидесяти шагах.

428. САНКТ-МОРИЦ

1998

Мы приехали в Санкт-Мориц из Кура поздно вечером, уже было темно. Поселились в гостинице, называвшейся, если не ошибаюсь, Crystal, и почему-то сильно напились в баре под звуки музыки Леграна, которую играл меланхолический пианист ветхого возраста. Я могу предположить, что этот тапер по части пианизма был не хуже Ван Клиберна: он барабанил по клавишам с бархатным туше, да и вряд ли взяли бы в пиано-бар даже третьеразрядной гостиницы в Санкт-Морице кого-то не отличившегося в свое время на международном конкурсе.

Я проспал завтрак и пошел искать кафе в городишке. Не нашел, зато увидел множество загорелых до фиолетовости дам в джинсовых костюмах Levi’s, отороченных по рукавам и вороту норкой и соболем, в розовых и голубых сапогах-дутиках, вышитых стразами, и господ в пунцовых и снежно-белых пуховиках. По улочкам городишка ездили туда-обратно Lamborghini, Ferrari и коллекционные «Куперы» с деревянными кузовами, а в каждой витрине предлагали золоченые тиражные отливки скульптурок Дали и литографии Шагала.

Ноги меня вынесли на озеро, на искрящуюся плоскость, над которой поднимались ослепительные белые горы, подпиравшие небо космически синего цвета. Вдалеке я увидел что-то, похожее на сходку воронов огромного роста. Подошел поближе: оказалось, это были евреи в больших черных шляпах и длинных кашемировых пальто. Они, как крыльями, махали руками и что-то, перебивая друг друга, объясняли по кругу, одновременно каркая на иврите в hand-free мобильники. Наверно, они обсуждали, как перетереть проблемы между De Beers и Якутией-Саха.

На белом снегу, вдалеке, я увидел белый ларек и понадеялся, что мне там дадут бутерброд или сосиску в булке. Подошел: на нем черным было написано Moёt-Chandon. От отчаяния выпил из пластмассового стаканчика две дозы пузырящегося вина, налитых мне смуглой пакистанской рукой.

И понял смысл туристского слогана Санкт-Морица: «Под нашим солнцем воздух как шампанское». Отличное дело – пить на высоте двух тысяч метров и натощак шампанское, стоя на снегу и щурясь от зеркального солнца.

Я пошел обратно в городишко. Нашел таки ларек, торговавший хот-догами и кофе в пластмассовых стаканчиках по цене шампанского, позавтракал.

Пошел встретиться с Геной Габриеляном и другими попутчиками в гостиницу «Бадрут». Там была предаукционная выставка ювелирки, кажется, Christie’s. В лобби в витринах лежали бриллиантовые штучки, и я в расслышал разговор двух блондинистых оторв с ногами от серег: «Ну папика-то на эти брюльники расколем?».

И зачем-то я пошел в музей Джованни Сегантини, который сперва принял за церковь: над глубоким обрывом висело сооружение с куполом и апсидами.

По-моему, Сегантини плохой художник. Я не понял, как нищая жизнь пастухов из Энгадинских гор сочетается у него с ремесленным пуантилизмом. Где голод, где синее? Где сбежавшая корова, где красное? Где руки, изъязвленные цыпками, где желтое?

Я пошел есть сырный фондю в Stuva Restaurant на via Tegiatscha. Сыр и картошка были образцовые, пикули тоже, и вообще – я обожаю, хотя ни читать, ни говорить на нем не умею, ретороманский язык, на котором, впрочем, и в Санкт-Морице говорят единицы.

429. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

1954–2004

В детстве и юности я в Питере бывал очень часто – там жила бабушка и другая родня. В молодости с друзьями ездил туда несколько раз в год, просто так, – погулять по городу, сходить в музеи, повидаться со знакомыми. Чтобы выпить в рюмочной на Моховой, потолкаться в «Сайгоне», прогуляться по Царскому селу. Бывало, что сидим компанией, разговариваем, вдруг кто-то говорит: «Поехали в Питер!», и мы отправляемся на вокзал. Иногда ездили без билетов, договаривались с проводниками. Даже не потому, что денег не было – это был такой спорт.

При этом Петербург я знаю плохо, всегда себя в нем чувствовал чужим. Я прекрасно понимаю, что это очень красивый город, в отличие от Москвы, и некоторые места я там очень люблю. Но проникнуться им я не смог, Питер для меня слишком предумышленный и коллективистский. Собственно, это не новость – в Москве каждый сидит на своем бугорке, а в Питере все вместе плывут по плоскости в болотном мареве.

В 1985 я с друзьями ездил туда на пару дней на «Поп-механику» Сережи Курехина. Потом оказался в Питере на два часа в 1999, потому что летел в Бордо из Пулково. Утром приехал на поезде, походил по Невскому и прилегающим улицам. Невский был вылизанный, а отойдешь метров двести в сторону – начинается разруха. Но я не уверен, что лучше, московское денежное бешенство или питерская гнилостная облезлость. На Моховой на месте рюмочной был какой-то ресторан. Я выпил кофе в кафе напротив Казанского собора и поехал в аэропорт. На обратном пути прямо из Пулково полетел в Москву.

В 2004 меня вместе с другими художественными критиками и прочей околохудожественной общественностью позвали на выставку «Бубнового валета» в Русском музее, которую оплачивал бизнесмен Владимир Семенихин. Посмотрел выставку – хорошая, погулял вокруг Русского музея, уселся в кафе на берегу канала Грибоедова выпить пива и повстречал Гришу Забельшанского, уроженца Питера, давным-давно живущего в Москве, – за несколько дней до того я его случайно встретил на Пречистенке.

Потом был банкет, после него мы полетели обратно в Москву.

430. САНСЕР

1997

Вместе с журналистской Таней Гаген и ее подругой мы с Сашей отправились обследовать виноделие в долине Луары (мне удалось Сашу оформить как фотокорреспондента, и она стареньким «Никоматом», которым ее снабдила Таня Либерман, сделала вполне приемлемые фото). Из Парижа нас отвезли в Сансер, мы переночевали в гостинице, а с утра поехали в деревеньку рядом с городком знакомиться с Жаном-Мари Буржуа, одним из главных виноделов региона. Его семья занимается виноделием с XVII века, ему принадлежат многие тысячи гектаров драгоценных виноградников, из плодов которых делают вина Sancerre и Pouilly-Fume, он мультимиллионер, но совсем корневой человек, простой крестьянин, да и компания его семейная. Старший сын вместе с месье Анри занимается виноградниками и вином, средний – бухгалтерией, а младший держит в Сансере крошечный ресторанчик, куда есть ездят со всей Франции. Мы там обедали, и еда была потрясающая. Анри Буржуа показал свои подвалы, угостил своими винами (это чудо!), подарил несколько бутылок, прокатил по виноградникам (как раз собирали урожай), а потом повез в Сансер знакомиться с другим знаменитым виноделом, Альфонсом Мелло.

Его семья делает вино аж с начала XVI столетия, и король Франциск I даровал основателю династии герб с изображением дыни – и потому, что фамилия Mellot произносится почти как melon, и потому что у этих вин традиционно выражены дынные тона.

В отличие от Жана-Мари Буржуа, Альфонс Мелло выглядел как настоящий аристократ, и Буржуа над ним подтрунировал: «Ну да, я-то простак, а ты у нас гран-сеньёр, и вино у тебя элегантное до некуда». Тот отшучивался: «То-то у тебя дела так хорошо идут, а плебеям мое вино не понять!». Дела, у него, судя по всему, тоже шли очень неплохо. А вино? Я не знаток, чтобы рассудить, у кого вино лучше, у Мелло или у Буржуа. И то, и другое – волшебно.

Мы прогулялись по милейшему старинному городку, стоящему на холме над виноградниками, и поехали ужинать.

Ели и пили в большом амбаре рядом с домом месье Буржуа. За длинным столом сидело человек сто – вся семья Буржуа, постоянные сотрудники фирмы и рабочие-сезонники. Готовила еду, простую, но такую, что не в каждом дорогом ресторане получишь, и подавала ее мадам Буржуа. Таков обычай: во время сбора винограда хозяева должны кормить рабочих, иначе вино не получится.

431. САН-ЭРАЗМО

2005

На Мурано нас навестил мой приятель по Американской академии в Риме профессор Райни Мюллер – хотел посмотреть, как мы делаем стекло. Райни уроженец Аризоны, сын немецких политэмигрантов, в начале 70-х он, чтобы не воевать во Вьетнаме, сбежал в Европу, обосновался в Венеции, закончил там университет, женился на чудесной венецианке Лауре, постепенно стал крупным специалистом по экономике Средневековья и совершенно итальянизировался.

Андрей Филиппов, не способный видеть водоем и не залезть в него, спросил у Райни, где в Венеции можно искупаться. Тот ответил, что на Лидо купаться противно, слишком много народа и вода грязная, посоветовал отправиться на остров Сан-Эразмо.

Мы сели на пароходик, минут через двадцать прибыли на место. Никто кроме нас на пристань не вышел. Было очень жарко и душно.

По дорожке ехал старичок на велосипеде. Мы его спросили, где тут piaggia, он махнул рукой в глубь острова. Мы пошли по дорожке мимо наполненных мутной водой канав, сараев, грядок с помидорами, базиликом, баклажанами и салатом (потом я узнал, что зелень и овощи с Сан-Эразмо лучшие в Лагуне), мимо виноградников и смоковниц, через полчаса пришли в деревню. Там не было ни души, только собака, лежавшая в тени дерева, лениво посмотрела на нас и зевнула. Пошли куда-то по разбитой асфальтированной дороге, тянувшейся поперек острова. Еще минут через двадцать повстречали шедшего нам навстречу местного пьяницу. Он двигался зигзагами, широко загребая руками, и фигурой был похож на краба. Мы спросили, где piaggia, он ответил: «a taverna!» и махнул рукой себе за спину.

Недоуменно пошли дальше. Еще через четверть часа вышли к берегу, там стояло здание с вывеской Taverna Tedeschi, «Таверна Немцы», а за ним – маленький пляж. В мелкой воде плескались детишки, за ними присматривали бабушки и дедушки. Вдалеке, в сиренево-охристой дымке, рисовался силуэт Венеции, и медленно проплыл огромный лайнер, похожий на движущийся небоскреб.

Я уселся на террасе заведения, взял себе «спритц», а Андрюша полез купаться. Ушел чуть ли не за сто метров, пока не погрузился по пояс. Побарахтался, вылез очень недовольный.

Пришло время возвращаться на Мурано. И тут оказалось, что вышли мы не на той пристани: нужная находилась в ста шагах от «Немцев».

Но я счастлив, что побывал на Сан-Эразмо. Увидел такую Венецию, какую никто из приезжих не знает.

432. САРЕНТИНО / ЗАРНТАЛЬ

2008

Я сидел один в Роверето – Саша уехала в Москву. Из Мюнхена позвонил Штеффен Андрэ и сказал, что собирается в Зарнталь покататься на лыжах, предложил на денек приехать, пообщаться. Я с радостью согласился.

Приехал в Больцано, сел на автобус, поехал в горы мимо знакомого уже Ронколо. В долине снега не было совсем, а тут чем выше, тем белее. Штеффен меня встретил на автобусной остановке, мы прогулялись по деревне Зарнталь. Италией здесь не пахло, хотя вывески были и по-итальянски, и по-немецки. Дома – совсем как в Австрии, говорят все по-немецки (Штеффен сказал – это такой немецкий, что он его понимает с трудом), и в витринах магазинов товары те же, что в горной Австрии. Салфетки с эдельвейсами, куртки из лодена, башмаки с вышитыми эдельвейсами.

Все местные мужчины – в шляпках горохового цвета с перышками и почему-то в голубых треугольных коротких фартуках. Штеффен объяснил, что это местный обычай, но его смысл, хотя приезжает в Зарнталь уже много лет, он так и не понял.

Мы поужинали в гостиничном ресторане (резные балки, вышивки с нравоучениями на стенах) запеченной телятиной с полентой, запивали ее бледно-красным, водянистым горным вином Lagrein.

Утром сели в автобус и поехали выше в горы. Миновали горнолыжные трассы, автобус забрался еще ближе к облакам. Там на белом склоне стояла готическая церковка с выцветшими деревенскими фресками, неумелыми, но трогательными. Возле церкви – кладбище и мемориальные доски в честь уроженцев Зарнталя, погибших в Первой и Второй Мировых войнах, с указанием где они сложили голову ради Цесарекралевского Величества и фюрера. В первую войну это Карпаты и Балканы. Во вторую – Кавказ, Курск, Сталинград, Апеннины и Карпаты.

Рядом был старинный деревянный постоялый двор. Мы уселись в его обеденной комнате, кроме нас не было никого. Две сестры, дочери хозяина, которых Штеффен помнил маленькими девочками, принесли графин «лагрейна», вкуснейший серый крестьянский хлеб, розоватое копченое сало и кровяную колбасу с пряностями.

Потом мы пошли вдоль берега замерзшего озера. Мимо протащился лесовоз, груженный огромными бревнами. К небу поднимались склоны, заросшие еловым лесом – издали деревья на снегу, под серым небом, выглядели как крошечные штрихи на полированной стальной доске.

Там, где в озеро впадает речка, – проталина со студеной черной водой, на нее падают сдуваемые ветром с еловых лап снежные хлопья.

433. САТИНЬИ

1999

Виноградники, виноградники – деревня Сатиньи это центр главного винодельческого района Швейцарии. Вино хорошее, и швейцарцы его почти все выпивают сами, другим достается мало. Среди виноградников то тут, то там фермы и особнячки, претендующие быть замками. Где-то недалеко под землей в граните пробит кольцевой туннель коллайдера, половина этого бублика в Швейцарии, половина во Франции.

Поднимаются вдали Юрские горы, внизу – Женева, и поблескивает, уходя к Альпам, гладь озера Леман.

434. САУЛКРАСТЫ

1973

Я пару раз ездил в Саулкрасты из Звейникцемса в магазин, за каким-то продуктами. Помню, там была очень высокая дюна с почти белым песком, поросшая соснами. В море впадала речка – кажется, и не одна. В отличие от Звейникцемса, было довольно много отдыхающих. Я помнил, что sauls по-латышски – «сухой». Что такое krasti? Холмы?

435. СБЕЙТЛА

1996

Позади уже был амфитеатр в Эль-Джеме, впереди римские мозаики в музее Бардо и римские руины в Карфагене. Римские древности в таком обилии я впервые увидел в Тунисе и при своем невежестве не знал, что он ими богат не менее, чем Италия.

И вот, приезжаем в городишко Сбейтлу, про который я раньше не слышал: плоские недостроенные дома, чахлые пальмы, тростник вдоль канав, в которых вода еле жива (это начало весны, что летом?), и пустая голая местность вокруг. Не пустыня, не степь. Не равнина, не холмы, а так, что-то никакое.

Но еще несколько сотен метров – пейзаж совсем другой. Неглубокая впадинка раскрывается подковой и, уходя вдаль мягкими холмами, длинной долиной поднимается к синеющим за горизонтом, почти невидимым в прозрачном голубом небе невысоким горам. И в этой ложбине – римский город, сохранившийся настолько хорошо, что кажется, будто это лучшие, самые мудрые современные реставраторы его построили из обломков так, чтобы все видели: вот это и есть настоящие руины.

Удивительно, это и есть самые настоящие римские руины, до конца не развалившиеся потому, что в запустении Магриба о них забыли, не растащили по камешку, чтобы построить убогие лачуги.

Это был город Суфетула, когда-то процветавший. На полях вокруг него росла пшеница и плодоносили оливковые рощи, кормившие Рим. Здесь жило несколько десятков тысяч человек, построивших три больших храма, театр, термы, а потом – церкви, от которых остались мозаичные баптистерии с веселыми узорами из виноградных лоз, пальм, птиц и рыб, и сеть улиц с тротуарами, по которым до сих пор ходить удобно.

Я понимаю, что жизнь в Суфетуле райской не была, но это была, в отличие от нынешней тоскливо-сонной Сбейтлы, полнокровная жизнь. Сама ли по себе разрастается Сахара, покрывая убийственным песком поля и долины, или это Божественное провидение, или люди как-то потрудились, чтобы им же стало хуже, не знаю. Главное – в Сбейтле фраза sic transit gloria mundi очень легко переводится на любой живой язык.

У стоянки туристических автобусов толпились местные жители, торговали сувенирами. Один из них, пожилой беззубый дядька в драном бурнусе поверх грязноватой белой рубахи назойливо предлагал римские монеты. Я, не будучи нумизматом, спросил, что у него есть. Откуда-то из-за пазухи он извлек серебряную чешуйку, показал ее на морщинистой коричневой ладони: «цент Константина, тридцать долларов». Зная, что в Тунисе надо торговаться, но не понимая, зачем мне эта монетка, я предложил три. Он обиделся: «Так настоящая же!». «Ага, настоящая, я таких кучу видел по доллару» – сказал я. Он обиделся еще больше: «Клянусь Аллахом, настоящая!». Тут я, воспользовавшись поверхностным знанием ислама, ему сказал: «Какой же ты мусульманин? Пророк сказал: «Не клянись ни Аллахом, ни именем Его, ни престолом Его». Дяденька сник, продал мне монетку за пятерку и побрел куда-то. Мне стало стыдно.

Эту денежку я подарил Косте Звездочетову, а один знакомый, хорошо разбирающийся в нумизматике, потом рассказал, что в Тунисе действительно россыпи римских монет, местные торговцы этот материал знают превосходно, что чешуйка-центионналий – наверняка настоящая, а честная ей цена – десятка.