06.12.2010 | Япония без вранья

Лошади, собаки, дети

Разобраться можно только, поняв, как работала японская семья раньше

«Нас было трое – я был старшим, потом сестра, и еще брат, совсем маленький. Отец умер на войне, мать подрабатывала прачкой, но денег не хватало. А родители отца не помогали, вечно придирались – что мы немытые, что сидим, сложа ноги, а не подложив их под себя, как полагается перед старшими. Я толком не помню, как мы провели тот день. Помню вечер. Рельсы, мать держит маленького на руках, сестра плачет. А потом – огни поезда. Мы оттащили мать в последнюю секунду. Мне было тогда девять лет».

Это историю я услышал года через три после того, как приехал в Японию от учителя, одного из основателей частной школы, где я тогда работал. Тогда я и узнал об этом японском обычае – коллективном самоубийстве. Я не знал, ни как эту историю понимать, ни что ему ответить. И мы сидели на полу в полутемном домике частной школы и молчали, глядя друг на друга – юнец из России, безуспешно пытающийся разобраться в чужой действительности, и пятидесятилетний небритый японец, высокий, жилистый, с пожелтевшими от сигарет зубами и невероятной силой в глазах. Глазах, в которых навсегда осталась боль того дня сорок лет назад, когда его собственная мать попыталась его убить.

С тех пор прошло пятнадцать лет. И все это время я не переставал удивляться, как странно работает японская семья.

Когда ребенок только родился, к нему относятся как к хорошенькой вещичке, называя словом «каваий». Я долго не мог понять, как можно использовать одно и то же слово для подаренного приятелем брелка для ключей, и новорожденного сына того же приятеля. И, когда у меня самого родились дети, с трудом терпел, когда тем же словом называли моих.

Стоит детям подрасти, и они становятся обязанностью. Детей надо учить, послать в хорошую школу, устроить в хорошую фирму. Дети становятся болванками, из которых делают примерных граждан.

При этом в обществе ходят заимствованные из Европы слова вроде материнского инстинкта, родительской или семейной любви, слова, которые плохо сочетаются с отношением к детям как к игрушке или обязанности. Слова эти тоже становятся долгом, который, правда, выполнить труднее.

Со временем я начал понимать, что разобраться в той каше, которую я вижу вокруг себя сейчас, можно только поняв, как работала японская семья раньше.

«У вас в саду хурма растет?» «Растет». «А плоды-то есть?» «Есть». «А сорвать можно?» «Пожалуйста». «Ну, тогда и сорву». Такой ритуальный диалог происходил в былые времена в деревнях между вдовами или замужними и подростками, перед тем, как первые научали вторых искусству любви. «Вчера к моей матери ходил?» «Ходил». «К старшей сестре бы тоже заглянул, а то мается, бедная». Так разговаривали соседи, когда был в ходу обычай «ёбаи» – ночные посещения мужчинами своих соседок. Детей было много, и разобраться, кто чей было трудно. Часто по бедности новорожденных бросали – оставляли на обочине или перед храмом – кто-то их подбирал, хотя и не всегда. Кровное родство было не так уж важно, и даже среди самураев четверть детей были приемными. А уж в деревнях, где у людей и фамилий не было, дети были наполовину общими.

В 1687ом году был принят «закон о жалости к живым существам», в котором запрещалось убийство любой живой твари, и заодно народ призывали по возможности не проходить мимо брошенных детей, а брать их и воспитывать. Закон вскоре отменили из-за неурожаев тех лет, заставивших многих обратиться к животной пище. Но сам факт того, что в одном законе были объединены животные и дети, показывает отношение к детям того времени.

В конце девятнадцатого века начинаются новые реформы. Запрещают бросать детей, одновременно вводя европейские идеи кровного родства, семьи, материнского инстинкта, и свободные отношения между полами уходят в прошлое. Кровным родством подпирают власть императора – прямого потомка богов. А народ учат быть ответственными за детей – перед обществом и государством. Страна модернизируется, мужчины бросают села, идут на заводы, едут сражаться – с русскими, корейцами, китайцами, американцами. Умирают. А женщины производят новое пушечное мясо. Чувство необходимости соответствовать насаждаемым сверху идеалам становится все сильнее. Люди уже не могут оставить лишнего ребенка на обочине. И, когда прокормить детей не удается, ведут их к железной дороге – чтобы умереть вместе.

Сейчас, мне кажется, я понимаю, почему тот учитель всегда говорил с детьми на-равных. Почему никогда не пытался их учить, а, скорее, учился вместе с ними. Почему его так любили дети, и с трудом понимали их родители. Он пытался воссоздать в своей маленькой частной школе то, что Япония потеряла – ощущение, что все дети в каком-то смысле общие. Что все выжившие – брошенные, подобранные, усыновленные – не красивые игрушки, и не болванки, из которых кровные родители должны выстругать примерных членов общества, а живые существа, такие же, как лошади, собаки или куры. Что, в конечном счете, не так важно, кто их родители – их все равно воспитывают все вместе. И мне кажется, что без этого ощущения не может существовать настоящая японская (а, может, и не только японская) деревня.

Источник: "За Рубежом", 17-11-2010,