14.09.2010 | Аахен-Яхрома

Л-2

Лозанна, Лондон, Лонс-Ле-Сонье, Лос-Кристианос, Лох-Брум, Лох-Гарлох, Лох-Мари, Лыткарино, Львов, Люберцы, Любляна...

264. ЛОЗАННА  

1998

Странно, когда в знаменитом городе проводишь всего полчаса, потому что надо ехать куда-то еще. В результате про Лозанну я помню только набережную, мало чем отличающуюся от набережных Лемана в Веве и Монтре. И стоящий на холме готический огромный собор Нотр-Дам, почти голый внутри, – протестанты потрудились на славу, ободрали все католические красоты.

265. ЛОНДОН       

1992, 2002

В Лондоне я был дважды. В первый раз когда мы с Олегом Яковлевым туда уехали спьяну на день. Прибыли под вечер, он получил деньги в банке Barclay’s, мы поужинали, пошли в гостиницу и легли спать. С утра походили немного по Гайд-парку (гостиница была на его краю), и никаких ораторов я не заметил. Отправились на вокзал Виктории, по дороге Олег купил кружку с принцессой Дианой, я – с принцем Чарльзом, и поехали в Дувр. Так что я ничего и не видел.

Во второй – когда мы с Ирой Падвой ездили в горную Шотландию. Она поздним вечером встретила меня в Хитроу, мы поехали к ней в район Хэмпстед, я провел в Лондоне два дня, мы улетели на неделю в Шотландию, вернувшись – пробыл там еще два дня. Слишком мало, чтобы что-то понять. Тем более, что я, влюбившись в Хэмпстед, не успел пройтись по обязательным достопримечательностям.

Что я видел в Лондоне? Районы Кэмден и Ноттинг-Хилл со второго этажа автобуса из Хэмпстеда в центр и обратно. Пикадилли-Серкус. Темзу. Собор Св. Павла и Вестминстерское аббатство; Тауэр издали. Прошелся по узким улицам Темпля и Сити – очень понравился памятник Сэмюэлю Джонсону и его коту. На низком постаменте огромная книга, на ней сидит котяра. Надпись что-то вроде: «Тому, кто наверняка знал английский лучше, чем даже я».

Прошелся по холодно-роскошным Кенсингтону и Белгрейвии и снова по Гайд-парку – я направлялся в Королевский колледж искусств на выставку, где участвовала московская группа «Escape». По дороге зашел в парке в кафе, очень захотелось по нужде. Там не было ни души, только скучал пакистанец-буфетчик. Выпил чашку кофе, спросил: «Beg your pardon, where are the toilettes?». Услышал: «Сhanging rooms are on the right, Sir».

Удивился нелепице монумента Виктории и Альберта, будто какой-то британский Церетели былых времен его воздвиг. Посмотрел выставку, можно было не ходить, но я обещал написать рецензию. Потом с ребятами из «Escape» зашел в паб выпить пива, там было шумно и тесно. Напротив паба в здании бывших конюшен – магазин антикварных авто, в зеркальной витрине сияла умопомрачительная «Лагонда» 1928-го года.

А Хэмпстед – отличное место, недаром там жило множество очень умных и приятных людей. Умные и неприятные там, правда, тоже жили. Я гулял по его зеленым улочкам, газоны белели нарциссами, бродил по пространному кочковатому лугу, где жители Хэмпстеда выгуливали своих собак.

Почему английские, французские, итальянские, немецкие собаки, в отличие от русских, не только не дерутся между собой, но и не лают друг на друга?

Через не то лес, не то парк Хэмпстед-Хит ходил в поместье Кенвуд-Хаус. Это чудо.

Здание, построенное Робертом Адамом, поражает изысканностью пропорций и декора. Вроде бы ничего особенного нет, казалось бы таких построек уйма – но именно это здание запоминается навсегда. Еще и потому, что оно точнейшим образом стоит в ландшафте, на вершине почти незаметного холма, мягко спускающегося к пруду и парку. И огромная магнолия перед фасадом – тогда она цвела – растет так, будто саженец садовник посадил совершенно случайно. Но тут же ясно: это дерево должно быть только здесь. Передвинуть его на два метра, и все пропадет.

В Кенвуд-Хаусе, в прекрасных адамовских интерьерах, очень хорошая коллекция живописи, собранная лордом Айви, последним владельцем поместья. Большинство залов, к сожалению, завешаны слащавыми викторианскими картинами, но это можно и не смотреть.

Зато – автопортрет старого Рембрандта, отличный Хальс и Ван-Дейк, Рейнольдс, Ромни и даже Вермер, «Гитарист». Возможно, не лучшая его работа, но Вермер есть Вермер.

И «Портрет леди Хоу» Гейнсборо, который я хорошо знал по репродукциям. Рядом его же странная (в садизме я этого художника не подозревал) «Гончие задирают лису». Натурализм чудовищный, живопись – гениальная.   

   

266. ЛОНС-ЛЕ-СОНЬЕ

1992

Мы с Юлей, с плетеной коробкой, в которой сидел кот Чернуха, и с таксой Долли вышли на платформу городка Лонс-ле-Сонье и оказались единственные на ней. Из репродукторов вдруг грянула «Марсельеза». Мы удивились. Возле вокзала нас встречали Юлина тетка Алла и ее муж Ги. Сели в машину, поехали к ним на дачу в Юрские горы.

Ги объяснил, что в Лонс-ле-Сонье родился Клод Руже де Лиль, автор музыки «Марсельезы», и по этой причине каждый поезд, прибывающий в этот город, встречают национальным гимном.

267. ЛОС-КРИСТИАНОС  

2001

По сравнению с курортным кишением в Плайя-де-лас-Америкас, в соседнем поселке Лос-Кристианос было тихо, почти пустынно. До парома на Гомеру оставалось еще полчаса, мы решили посмотреть Лос-Кристианос, но смотреть было нечего: гостиницы, рестораны, жилые дома, и все. У причала качались на волнах рыбачьи лодки. Мы купили билеты на паром, вместе с горсткой других пассажиров стояли на краю пристани, глядели на океан.

268. ЛОХ-БРУМ

2002

Мы подъезжали к городку Уллапул, горы расступились, начался залив. Сперва узкий, стиснутый скалами, потом все шире, вдали темнел океан. Почему он называется метлой, этот залив? Потому что похож на растопыренную метелку?

На черных камнях, торчавших из воды, стояли в ряд бакланы, смотрели в сторону океана.

Мне, естественно, Лох-Брум напомнил о Дереве-Метле.

269. ЛОХ-ГАРЛОХ

2002

Миновали поселок Londubh, я потом узнал, это «Темная птица». Посмотрели на карту, выяснили, что приближаемся к Loch Gairloch – «Озеро Маленькое озеро». Этот залив был очень большим, широко открывался в море, вдалеке виднелся остров Скай. Дорога шла вдоль берега. Мы остановились, вышли на край: под отвесными скалами далеко внизу вода билась о камни.

Въехали в Гарлох, поселок из серых гранитных домов. У въезда стояли два рекламных щита: «Вы находитесь в сердце земель клана Макензи» и «Слушайте радио Two Lochs, самое маленькое в Хайлендс». Мы настроились на волну, женский голос рассказывал о каких-то местных делах на трудно понятном диалекте.

270. ЛОХ-МАРИ

2002

Мы ехали вдоль озера Мари, второго по размеру после Лох-Несс пресноводного озера Шотландии. Я думал, откуда название Loch Maree – в честь Богородицы или, может быть, вдруг, от французского marais, болото. Потом выяснил – потому что в VII столетии здесь основал монастырь ирландский монах с непонятно как произносимым именем Maelrubha, впоследствии канонизированный. Наверно, исходя из того, что потом его имя превратилось в Мари, оно должно звучать как-то вроде «Мэриве». Но еще оно похоже на имя тибетского поэта и святого Миларэпа.

Св. Мэриве посадил рядом с построенной им церковью дерево. Потомок этого дерева растет там (церковь в руинах) до сих пор, и считается, что тот, кто прикоснется к этому Wishing Tree, увидит свои желания осуществленными – если его помыслы чисты. Еще считается, что в Мари, как в Лох-Несс, живет чудовище.

Ни Дерева желания, ни чудовища мы с Ирой не видели. Проехали мимо. Ехали вдоль озера по долине, замкнутой цепями красно-серых, совершенно безлесных гор. Может быть, там все вырубили при англичанах, может быть, лес на этих горах не рос никогда. Пейзаж был почти лунный, почти тибетский – ни там, ни там я не бывал. Зеркало озера отражало глубокую синеву неба, в котором еле-еле можно было различить белые нити облаков. Болотистый берег рыжел прошлогодней травой, среди нее мелькали черные валуны в оранжевых пятнах лишайников, и никли к земле перекрученные ветром сосны.

И вдруг мы догнали стадо оленей, бежавших вдоль дороги. Они были не то рыжее травы, не то оранжевее лишайников. Белые «зеркала» у их под хвостами сияли как снег. Мы затормозили. Олени широкой дугой унеслись в сторону гор.

271. ЛЫТКАРИНО

1961, 1974, 1975

От электрички туда надо было долго идти сперва по промышленному поселку, потом через солнечный сосновый лес, земля укрыта ковром пружинящей хвои, кое-где – кустики сладчайшей, зернистой черники.

Мы пришли к берегу леса, к краю Лыткаринских карьеров: это была кромка чаши, на дне которой светилась вода. Спускались туда по узкой тропинке, над головой все выше вставала песчаная стена. Наверху она была буро-рыжей, почти как хвоя в лесу под ногами, ниже песок становился оранжевым, потом яркий желтый слой, еще ниже – бледный, палевый. На дне чаши песок был белый как снег.

Там чернели рельсы узкоколейки, торчали какие-то ржавые металлические конструкции, а из воды озера, образовавшегося на дне карьера, лоснящимися китовыми спинами выступали вспучившиеся из страшного мезозоя холмы синеватого песчаника.

Взрослые купались в глубоком месте водоема. Я нашел заводь, где вода была теплая как ненавистный куриный бульон. Она кишела головастиками разной степени развития. Крошечные, только-только вылупившиеся, с еще нерастраченными яичными мешочками. Подростки с длинными хвостами и тяжелыми черными головами. Головастики-деды с уже обозначившимися лапами. Те, что старше, пытались сожрать тех, кто младше.

Я вернулся туда в 74-м с Левой Рубинштейном, жившим недалеко, в Люберцах. На 1-е мая.

Все было почти так же, как в детстве, но не совсем. У озера кто-то праздновал, и шел к небу душный и манящий запах чрезмерно замаринованного свиного шашлыка. Зудела советская музыка из транзистора, а над водой была перекинута в разных направлениях проволока. Оказалось, в Лыткаринском карьере снимали кино про войну, по проволоке летали маленькие истребители и штурмовики, бомбили и защищали Родину. Там же, как я узнал, снимали сцены из «Бега» про бред генерала Хлудова, гениально сыгранного Дворжецким.

Я вспомнил о головастиках и голубом небе над белым песком.

В последний раз я в Лыткарине был следующей зимой. Могу ошибиться, но по-моему, с Моней. Все было черно-белое: сосны, снег, черное пальто Монастырского, похожего на Хлудова-Дворжецкого, и железяки, торчавшие из снега на дне карьера. Мы остались на кромке, вниз не спустились.

 

272. ЛЬВОВ

1971, 1979

В первый раз во Львове я побывал в 1971, когда возвращался из Закарпатья и пересаживался там на московский поезд. У меня было всего часа два, я на бегу посмотрел город, мало что увидел. Но это был первый для меня большой западный город с явно южным колоритом.

Я уже знал Ригу, короткий визит в детстве в Вильнюс не в счет, тут все было совсем по-другому. Я впервые увидел настоящее барокко – тогда я его совсем не понимал, но барочные церкви во Львове на меня подействовали. Впервые я увидел и ренессансные постройки – Черную каменицу и палаццо Бандинелли – на Рыночной площади. Да и больших католических храмов я до того не видел, и Кафедральный собор, где как раз шла месса, меня ошеломил пышнейшим интерьером, кружевными альбами священников и позвякиванием колокольчиков министрантов. Ну и стенды с ex voto, сотни металлических сердец, печеней, глаз, рук и ног – удивительно. Мне это показалось глупым идолопоклонством, наивную радость народного католицизма я тогда не оценил.     

Во Львове я снова почувствовал многослойность и разнородность культуры и истории, еще почти бессознательно притянувшую меня в детстве, в Крыму. Здесь – рядом с барокко и готикой была Армянская церковь, в которой армянская архитектура (тоже увиденная впервые) была органически слита с западной. Рядом с вокзалом местные крестьяне, ехавшие домой с рынка, говорили на полу-польском, полу-украинском языке, в соборе звучали латынь и настоящий польский, на улицах – украинский вперемежку с русским.

Напротив аляповатого памятника Адаму Мицкевичу висел лозунг по-украински, про неизбежную победу коммунизма.

В 1979 мы с Машей решили перед возвращением в Москву посмотреть этот город. В Коломые сели на поезд, миновав Ивано-Франковск, бывший Станислав, приехали во Львов. В двух или трех гостиницах, куда мы сунулись, места не оказалось. Поселились на какой-то турбазе в стороне от центра, в фанерном домике. За стенкой соседи всю ночь трахались.

С утра пошли гулять по городу, по узким улочкам, мощеным брусчаткой, громыхали и позванивали антикварного вида трамваи. Мы посмотрели на греко-католический, тогда православный собор Св. Юра – странноватое сооружение на холме, извивающееся волютами, волнистыми карнизами и наличниками, с замысловатым куполом; с холма, на котором он стоит, открывался зелено-дымный вид на город. Ходили по старому центру, чуть-чуть уже мне знакомому, я смотрел более внимательно и еще больше удивлялся. В музее мы любовались польскими погребальными портретами XVII века, предельно натуралистичными, даже пугающими тем, как навязчиво-подробно переданы черты умерших, и одновременно полностью замкнутыми в себе. Будто смотришь на труп незнакомого тебе человека, а он вдруг открыл глаза и пристально на тебя взглянул, но ты ему совсем не интересен. Он думает о своем. А живопись – гениальная, хоть и сделанная безвестными ремесленниками. Похожая на фаюмские портреты.

Мы пробыли во Львове почти два дня. Пошли на вокзал. За билетами в Москву стояла длинная очередь. Вдруг она рассыпалась: выяснилось, что билетов нет. Только в мягкий вагон. Стоили они всего рублей на пять дороже, чем в купейный. Мы купили и по-царски поехали домой.

Те, кто бывал во Львове в последние годы, говорят, что он очень похорошел. При советской власти его почти не реставрировали и не ремонтировали, сейчас город чистенький и вполне европейский, интернациональный, каким он и должен быть.

Иногда говорят, что там сильно не любят русских. Те, кому я доверяю, уточняют: там сильно не любят специфических русских. Иногда я вполне готов согласиться с западными украинцами. 

273. ЛЮБЕРЦЫ

1973

По-моему, в Люберцах я был единожды, давным-давно: ездил в гости к Леве Рубинштейну. Меня озадачило, что улица, шедшая от железнодорожной станции позади каких-то гаражей, называлась Театральной. Лева тоже не переставал удивляться этой странности, но объяснения не нашел.

274. ЛЮБЛЯНА

2000

Словения – крошечная. Под стать ей столица. Говорят, в ясный день с высокого холма, на котором стоит люблянский Град, древний замок, можно увидеть всю страну. Это преувеличение. Я туда забрался, на самую верхушку донжона, – вид был и правда на много километров вокруг, но я даже гору Триглав, символ Словении, не разглядел, ее скрывала дымка.

Да, Словения очень маленькая, но там есть все, что должно быть в уважающей себя стране. Имеется маленький кусочек морского побережья, есть высокие горы, озера, реки, леса, поля, есть даже очень длинные карстовые пещеры, чуть ли не самые обширные в Европе.

В крошечной Любляне тоже есть все, что надо в столичном городе. Отличные архитектурные памятники – и готика, и барокко, и классицизм, и эклектика, и art nouveau. Есть даже небоскреб, по-словенски «неботычник», – ростом этажей в десять. Есть очень хороший исторически-художественный музей с вполне столичной археологической коллекцией (Любляну основали римляне, при них она называлась Эмоной, но и до них там жили иллирийцы и кельты). Есть большой университет и проходят важные выставки современного искусства (по этому поводу я и попал в Любляну). Есть красивый парк Тиволи у подножья низенькой горы Шишки, а в нем – маленький, игрушечный дворец маршала Радецкого. Есть ресторан «Дай – Дам» и гостиница «При мраку».

Есть даже то, чего нет больше нигде. Причудливый архитектор и один из национальных героев Словакии Йоже Плечник там построил «Тромостовье»: к уже имеющемуся мосту через реку Любляницу, которая шириной в Яузу, он пристроил два моста, веером отходящие от старого. Функционального смысла – никакого, это сделано просто так, для красоты и забавы ради. Получилось отлично.

И еда в Любляне вкусная, объединившая славянскую простоту, австрийскую основательность и сытность и итальянскую приверженность к свежести, да еще и слегка окрашенная балканскими, восточными тонами. И вино в Словакии заслуживает всяческих похвал. В общем, в Любляне мне очень понравилось.

Но еще – удивительно, как словенцам удалось сохраниться как этносу? Собственного государства у них никогда не было, под властью германцев они оказались еще при Карле Великом и случайно угодили в Югославию. Часть Словении запросто могла остаться в Австрии, часть – отойти к Италии.

Но эта случайность им как раз и помогла почти бескровно отколоться от балканствующей ФРЮ при первой возможности и избежать мерзостей гражданской войны. И все же трудный вопрос: зачем словенцам так надо было остаться словенцами?

275. ЛЯ-ЛОЗ      

1988

Старший брат Юли Вала (кажется, его звали Марк, как и ее мужа) был мэром деревеньки Ля-Лоз в Севеннских горах, на склоне Монт Эгуаль – Горы-Иглы. Это одно из немногих уцелевших гугенотских гнезд в Лангедоке, но половиной жителей деревни были не местные, а голландцы и бельгийцы, в 60-е и 70-е купившие там себе дома за копейки. Им повезло, сейчас дома в Севеннах стоят бешеных денег.

Там очень красиво. Лесистые горы, старые каменные крестьянские дома с толстенными стенами, маленькими квадратными окнами и черепичными крышами. Тихо, прохладно, журчит горная речка, а меньше чем в часе езды – Авиньон, Ним, болота Камарга с лотосами, фламинго и галлюцинозными белыми лошадьми; сосны, дюны и жаркое солнце приморских холмов-гарриг.

Как вся округа, Ля-Лоз кормилась от шелкопрядения, здесь растили шелковицы и разводили гусениц шелкопряда. В конце 50-х настала эра нейлона и дешевого индийского и китайского шелка. Лангедокские крестьяне распродавали имущество и подавались в города.

Мэр Вала мне сказал: «У нас здесь живет русская, давным-давно, давайте ее навестим». Мы пошли на окраину деревни, в «приселок», сказал я себе. Там на сочной траве паслась белая как облако коза, привязанная к яблоне, а на скамеечке возле обомшелого дома сидела старушка в черном платье и беленьком платочке. Мэр сказал: «Madame Marie, voilà, c’est votre compatriotе, un russe de Moscou». Старушка диковато на меня посмотрела, себе под нос пробормотала что-то по-французски, а потом заговорила на знакомом мне прикарпатском украинском диалекте. Мы разговорились – я понимал ее речь, она понимала меня – по-украински я так и не научился говорить.

История такая. Она родилась и росла в деревне под Коломыей. Во время войны ее угнали на работы в Германию. В 45-м она познакомилась с французским военнопленным, они полюбили друг друга. Обманув американские и английские оккупационные власти, этот лангедокский парень привез ее в свою родную деревню.

Я Марии рассказал, что несколько лет тому часто бывал в ее родных местах. Она взволновалась: «Но таке файно було мисто, таке файно, Коломыя, як парадиз, яки там камницы, пане…». Спрашивала меня про то, как теперь в Карпатах. Я пытался что-то рассказать, но ясно было: ее родина и мои мысли о Галиции расслоились так, что уже не склеишь.

Она сказала: «Дякую пану, же до мне зашол. Иисусу Христу слава». И расплакалась.

Мне стало стыдно: зачем я пришел и говорил на почти понятном языке, близком к языку ее детства?            

Но спасибо ее мужу. Вернись она в СССР – скорее всего оказалась бы где-то в казахской степи. А в Севеннах – та же карпатская тень от деревьев, те же шелковицы, фасоль, грецкие орехи и горная речка. Та же белая коза.