29.06.2010 | Аахен-Яхрома

Ж

Жгантия, Женева, Жепин, Жуковский

160. ЖГАНТИЯ

2003

Этот неолитический храм на острове Гозо у меня сперва стерся из памяти: я до этого увидел Мнайдру и Хаджар Им на Мальте. Это удивительные постройки, особенно Мнайдра, где через пять тысяч лет озноб идет по коже.

Потом все больше вспоминал Жгантию (Ggantija, смешное итало-семитское слово, – «гигантское»).

Эта конструкция, которая стоит уже почти 6000 лет, ровесник Стоунхенджу и самым старым египетским сооружениям, а отличается от них тем, что это на самом деле храм. То есть замкнутая в себе структура, предназначенная для поклонения божественному. В случае загадочной мальтийской цивилизации это почитание женщины – недаром древние мальтийцы никогда не строили оборонительные сооружения, в их могилах не найдено оружие.

Лучший способ жить и бороться – это родиться. Поэтому план храма в Жгантии, как и других древних храмов на Мальте, повторяет женскую анатомию. Вход – влагалище, потом сужение, и матка, обрамленная апсидами яичников.

Мне даже не важно было, какими инструментами пользовались эти люди и как они притащили огромные каменные блоки, положили один на другой. Я обрадовался, что ничего не меняется. Что человеческая история, возможно, – не Highway to Hell.

Небо было свободным и волшебным, море – уходило на сотни километров вдаль. Цвели олеандры и по второму разу за год каперсы открывали желтые, белые и зеленоватые зевы.

161. ЖЕНЕВА

1999

Я люблю lac Leman, Genfer See: это озеро похоже на море, и его очень правильно обступили горы. Мне нравится, что в центре, рядом с набережной Гюстава Адора (кто это, никогда не хотелось узнать, лучше оставаться в неведении, как насчет Ногина, который ныне Китай-Город) из глади вод в небо бьет толстая струя воды. Она превратилась в один из символов Женевы, а история такая. По дну озера в начале прошлого века проложили, но плохо, водопровод. Его пробило, струя стала колебать воды Лемана. Женевские слесари-водолазы пытались трубу починить, а потом стало ясно: такая протечка стоит того, чтобы ее не пломбировать.

Умные люди les Gеnevois: увеличили напор в трубе, струя бьет в небо и водяной пылью, играющей радугой, окутывает туристов. Те фотографируются и покупают открытки.

Я в Женеве тоже турист. И я хотел бы жить в Женеве, но не в центре, а где-нибудь на отшибе. К сожалению, там еще дороже.

Как турист, я знаю Женеву недурно. Помню ее довольно скучный исторический центр – там даже что-то древне-римское есть, и хороша площадь Бур де Фур, тяжелым счастьем отдается Св. Петр, бриллиант кальвинизма (не люблю я Кальвина, мрачного и наглого пустосвята), и очаровывают своей тяжеловесной гармонией старые дома вроде дворца Тавеля. Стены  должны бы обрасти мхом, окна – быть заплетенными плющем, но нет. Все пропололи женевцы.

Каждый кирпич говорит даже не лютеровское «я здесь стою и не могу иначе», а кальвиновское «как тебе Бог прописал, так и отбросишь копыта».

Больше всего в Женеве я отчего-то люблю «Стену Реформации» – подпирающее старый город сооружение рядом с университетом, там стоят, держа над головами небо, такие атланты: Кальвин, Нокс, Лютер, Меланхтон, Цвингли и далее по списку. Копаются в осенних листьях скворцы и прогуливают собак женевские интеллектуалы. Думают о предопределении.

К одному из них, Жану-Филиппу Жаккару, автору замечательной книги «Даниил Хармс и конец русского авангарда» я и пошел поговорить об ОБЕРИУ. Где еще говорить о том, что мера времени – сабля, как не в сонной Женеве, где у всех на бедре ножны с остро заточенной минутной стрелкой внутри?

162. ЖЕПИН

1987–1993

Я не знаю, почему у железнодорожного разъезда Жепин, находящегося километрах в двадцати от немецко-польской границы, поезд «Париж – Москва» всегда стоял в чистом поле по меньшей мере полчаса.

Обычно проводники никого не выпускали из вагона, да вроде бы и нечего было делать в Жепине. Ни вокзала, ни других достопримечательностей. Просто луг на север от рельс, и луг на юг. В один из проездов поезд встал в Жепине часа на полтора. Проводник  отпер дверь, откинул подножку, пассажиры посыпались на придорожный щебень. Я ходил по польской земле, разглядывал бледно-голубой цикорий и ромашки-пупавки, пахли они точно так же, как в Подмосковье.

163. ЖУКОВСКИЙ

1993–2002

В Жуковском на улице Владимира Маяковского дача у Андрея Филиппова – он ее купил, когда в конце 80-х русские художники вдруг разбогатели на эфемерно вспенившейся волне моды Made in USSR, у специалиста по разведению кур, срочно уезжавшего в Израиль. Куровод продал половину дома, ему принадлежавшую, но тут другой совладелец тоже собрался в Израиль. Андрей купил и его половину.

Впрочем, как положено в европейской культуре, где троичность неизбежна, на чердаке дома продолжает жить третий владелец и ломает бинарную структуру.

Дом – довоенной дачной архитектуры. И он очень подходит Андрею, большому любителю византийско-русских двуглавых птичек. За семьдесят лет жизни дом шизофренически раздвоился, у него выросли два равновеликих крыльца, две застекленные террасы, две кухни, два туалета, два жилых пространства, замысловато поделенных на комнаты.

Андрей открыл заколоченную дверь между ними, но полушария, подвергнутые лоботомии, срастись не смогли. В первый раз оказавшись там, я не мог найти путь к выходу из двоичной путаницы.

Кроме того, Андрей оказался владельцем двух бань. Одну он поддерживает, другую, точно такую же, обрек на упадок.

Слава богу, сосны, растущие на участке, не строятся по ранжиру «два-три». Они, не думая ни о чем, дают тень и благородно сбрасывают на траву хвою, ставшую ненужной.

Теперь Андрея своими «коттеджами», построенными из плохо обдуманного кирпича, обстроили дурно воспитанные богачи с быстро исчезающими деньгами. Если пройти в проулок между их трехметровыми заборами, открывается луг, большой пруд, а за ним взлетно-посадочная полоса. Однажды мы смотрели, как два «Сухих» делали «кобру».

Андрей восторгался умением русских владеть оружием, а потом сказал: «Вот если бы у них было по две кабины… Правда?».

Я не нашелся, что ответить.