Авторы
предыдущая
статья

следующая
статья

25.05.2010 | Аахен-Яхрома

В-2

Вильжюиф, Вильнюс, Вильянди, Виноградов, Висельная гора, Вифлеем, Виченца, Владимир...

Текст:

Никита Алексеев


Иллюстрации:
Никита Алексеев


101. ВИЛЬЖЮИФ

1989–1990

В Вильжюиф и соседний Кашан я иногда ходил из Кремлен-Бисетра по двум причинам. В Кашан – потому что там был большой и недорогой магазин для художников. В Вильжюиф – в супермаркет, когда лень было идти в тот, что находился недалеко от метро Kremlin-Bicetre. Или просто хотелось пойти в другую сторону. Где кончался Кашан, где начинался Вильжюиф, я не знаю. Реку Марну, вроде бы где-то там протекающую, я не видел.

Что такое Вильжюиф? Обычный мелкобуржуазный парижский пригород (двухэтажные «павильоны» с палисадниками и садиками, многоэтажные жилые дома и мертвая тишина после девяти вечера). Знаю, что там есть, как и в Кремлен-Бисетре, сумасшедший дом, а также знаменитая клиника, специализирующаяся по раковым заболеваниям. Возможно, поэтому там обосновались предприятия, занятые биотехнологиями.

Меня всегда интересовало, почему он так называется – Еврейский город, вернее, Город-еврей? Узнать не удалось.

102. ВИЛЬНЮС

1965, 1986, 2003

Я был в Вильнюсе всего трижды, знаю его плохо, но это один из самых моих любимых городов. По трем причинам, кроме прочих. Этот город евреи рассеяния называли Вторым Иерусалимом, а для меня важно то, что я на четверть еврей. Это родина Адама Мицкевича, Чеслава Милоша и Томаса Венцловы, писателей разного вселенского уровня, но все они ясно говорили об особенной  возможности католицизма, то есть вселенскости без имперского синдрома, ведь маленький, но разнообразный Вильно / Вильнюс помогал это делать. В Вильнюсе я впервые осознал, что заранее воспитанные мнения могут не иметь к действительности никакого отношения.

Вильнюс научил меня абсолютному объективизму и одновременно окончательному солипсизму.

Впервые в Вильнюс я попал с Валентином Ивановичем в 65-м. Мы поехали в Минск к его военному другу Людвику Антоновичу Скочинскому, внуку участника восстания 1863-го года, сосланного на Кавказ. Дядя Леня родился и вырос в Тбилиси, а после войны переселился поближе к родным шляхетским ларам, хотя свою польскость, по-моему, не слишком осознавал.

Ту поездку в Вильнюс я плохо помню. Мы остановились в Вильнюсе на пути из Минска в Каунас, а потом в Калининград. Была зима, свистел жесткий ветер, мы ходили по городу, который не знали ни Валентин Иванович, ни дядя Людвик-Леня. Я видел костел Св. Анны, которым положено восторгаться, потому что Наполеон, как известно, сказал, что если б мог – положил его в карман и увез в Париж.    

В памяти застрял проспект Мицкевича. Что этот поэт велик, я уже знал благодаря маме, и странно было узнать, что он вовсе не в честь пана Адама, а по имени какого-то литовского коммуниста. И смутно запомнил Острую Браму. 

Во второй раз в Вильнюс я прилетел на самолете тоже зимой, но в 86-м. Мне было намного больше лет, и мир изменился. И Мицкевича я уже прочитал. Я отправился в Вильну на праздник Св. Казимира, ласково именуемого литовцами Казюкасом.

В этот день в Вильнюсе на городском рынке разрешали почти свободную торговлю. «Тутейшие», жители окружающих Вильнюс деревень, торговали волшебной красоты пасхальными «пальмами» – букетами из бессмертников и сухой травы, покрашенных анилиновыми красками, размером от ладонного до человеческого роста. Тут же над мангалами готовили исконную виленскую сладость из яиц, сахара и муки, на восточно-польской gwarze называющуюся rohacz, по-литовски как-то намного длиннее. Я с радостью общался с «тутейшими» на моем плохоньком польском. Они, кажется, понимали. Рядом с пальмами и рогачами, похожими на золотые сталагмиты, торговали бамбуковыми флейтами, вышитыми бисером «фенечками» и «нэцке», сделанными из манной крупы и эпоксидки, съехавшиеся со всего СССР хиппи.

В тот приезд я неделю болтался по Вильнюсу, ночевал у мало мне знакомых людей. Помню, был некто Римас, некто Юозас, некто Марюс, и Кристофор Бруни. Мы ходили из гостей в гости, ели жареных куриц, которыми торговали из киосков (в Москве такого не было) и пили яблочное и смородинное вино. Оно разительно отличалось от кошмарного латышского Abolu Pusaldais и тем более от смертельного плодово-ягодного русского изделия. 

Были две Раймы – Красивая и Толстая. Красивая Райма, подруга Кристофора, действительно была близка к идеальности. Утонченность – как у Боттичелли. Райма Толстая, думаю, весила под сто килограммов, глаза у нее как васильки, а танцевала она будто счастливая семипудовая негритянка из Нью-Орлеана.

В один из вечеров мы выпивали с Толстой Раймундой в каком-то заведении на улочке Стиклю, в бывшем гетто. Неприятного вида парни что-то начали мне говорить по-литовски, было понятно: хотят скандала. Райма поднялась над столом и зарычала на них по-русски, с сильным акцентом: «А ну извинитесь перед моим гостем!». Удивительно – они что-то пробормотали и спрятались в дальнем углу.

В тот приезд я лучше стал понимать барокко, что готическая легкость нервюр и аркбутанов не обязательно лучше, чем тяжелая, плотская извилистость, эти экстатические мускулы лучших построек Борромини, Бернини, Кортоны и Динценхоферов. А игрушечная Св. Анна? Это как раз плохая, упадочная готика.

Что же, у диктаторов почти всегда плохо со вкусом. Они, что понятно, большую часть своих усилий тратят на написание юридических кодексов (что хорошо), на строительство дорог и каналов (тоже немаловажно) и на истребление окружающих (что у них получается лучше всего).

Но самое главное – я понял, что Вильнюс это по-настоящему, несмотря на провинциализм, европейский город. Он открыт всему.

Обратно в Москву я ехал с Леной Зелинской. Она накупила в Вильнюсе охапку огромных пальм, и мы почти опоздали к поезду. Забрались не в наш вагон, и пришлось идти по всему составу, продираясь по плацкартным и общим вагонам: военнослужащие и их супруги, ехавшие из Калининграда, костерили нас страшно. 

Да, Вильнюс – открытый город, и я в этом убедился в свой третий приезд. Мы отправились туда от газеты «Иностранец» с фотографом Игорем Стомахиным. Рано утром за Сморгонью, после белорусской границы, литовская пограничница, чуть-чуть похожая на Райму Толстую, очень удивилась, что у меня нет литовской визы в моем французском паспорте. И очень обрадовалась, когда я ей сообщил, что ей, литовскому субъекту, больше не нужна виза для поездки во Францию.

Возле вильнюсского вокзала в семь утра из пивной неслась тяжелая брань вперемежку по-литовски, по-русски, на каком-то общеславянском диалекте и по-польски. Жалко, идиш не звучал. Мы с Игорем под летним солнышком добрели до центра города, поглядели на кафедральный собор, отправились мимо глупеньких кирпичных кружев Св. Анны к мостику через речку Вилейку. В Заречье, в Ужупис.

Повстречались с Томасом Чепайтисом – бедняга, он еле продирал глаза. Стояли на заросшем лопухами бугре на речушкой вместе с его сестрой Марией-Пранцишкой, отхлебывали из фляжки крепчайший midus, смотрели на полуразвалившийся кирпичный флигель, где родился Феликс Дзержинский, а теперь на его основе литовский бизнесмен строил свой семейный дом.

Я ходил по летнему, очень изменившемуся Вильнюсу и радовался. Конечно, барокко там пожиже, чем в Риме, зато обшарпанность стен так же красива, как на Тибре, и холмы обрамляют город столь же вольготно, как Альбанские.      

Для меня это почти родной город, хотя я мало что знаю про него.    

       

103. ВИЛЬЯНДИ

1974

Совсем не помню, как я очутился в эстонском городке Вильянди. Кажется, я замысловатым путем ехал на автобусе из Таллина в Раквере, и солнечным днем увидел светлую сосновую рощу, аккуратные домики и развалины замка – обомшелые гранитные валуны. Еще там была не то речка, не то ров, и подъемный мост.

Странное воспоминание, это было давным-давно. Но для меня до сих пор интересно, что название городка обманчиво звучит почти по-итальянски, а также похоже на что-то венгерское. Это, впрочем, понятно: белесые эстонцы и скорее склонные к брюнетости мадьяры приходятся друг другу лингвистическими двоюродными братьями. Еще, как известно, их роднит склонность к суициду.

104. ВИНОГРАДОВ

1971

Почему родители решили провести отпуск не в Крыму, не в Подмосковье и не в Прибалтике, а в Закарпатье? Наверно, кто-то из знакомых там побывал, восхитился и посоветовал ехать в Виноградов.

Сперва, впрочем, мы – мама, отчим, мой семилетний брат Саня и я – поселились в находящемся километрах в пятидесяти городке Королев. Потом перебрались в Виноградов, почему – не помню.

Для меня в очередной раз все было внове. Это был совсем другой юг, чем Крым, умеренный даже в самых залихватских своих южнобережных проявлениях, и Сочи – Лазаревская со своей вполне естественной субтропической, бушующей природой. Главное – на этом новом юге не было моря, только неширокая пограничная река Тиса. В Виноградове она делала петлю и на пару километров вдавалась на территорию СССР.

За рекой -- виноградники и дорога к маленькому винзаводу, расположенному почти у колючей проволоки, потом расчесанная граблями нейтральная полоса, за ней снова колючка, а дальше – Румыния, где тогда вовсю правил Чаушеску. В Виноградове я впервые увидел границу, она мне ужасно не понравилась. 

И это был другой, по сравнению с уже знакомой мне Латвией, запад. Мы сняли комнату в беленьком просторном доме на окраине Виноградова. Хозяина звали Василь, но обычным его именем было Лоци, венгерское сокращение от Василий. Он и его домочадцы говорили на изумившем меня языке. Вроде бы украинском, во всяком случае славянском, более или менее понятном, однако переплетенном румынскими, мадьярскими и не то немецкими, не то идишными нитками.

Рядом стояла белая церковь с луковицеобразным синим шпилем, с синими оконницами и дверью. Она никак не была похожа на русскую церковь, но Лоци сказал: «Це руська црков». Метрах в двухстах белело что-то такое же, с синими оконницами и с приземистым коническим синим шпилем: «Це мадярска црков». Сейчас думаю, это был кальвинистский собор – венгры Закарпатья в основном придерживаются не католицизма, а мрачного пределекционизма Женевского папы.

Меня изумило, что в тех краях все перло из земли, казалось, само собой. Мальвы в рост человека, абрикосовые деревья, чуть не ломающиеся под грузом желто-розовых плодов, пузырящиеся виноградные гроздья, пытающиеся скрыться от влажного солнца, похожего на колоссальный абрикос, под густо-зелеными роскошно изрезанными листьями; устрашающего размера тыквы, лежавшие в кружевной тени под трельяжами с фасолью, перцами и помидорами.

Изгоями среди этого великолепия были гуси, у которых из оперения оставались только маховые перья на крыльях: их заживо ощипывали дважды в год, чтобы набить пухлые перины, в четыре слоя лежавшие на каждой кровати каждого беленького домика в Виноградове.

Они поднимались чуть ли не на два метра – чтобы лечь на кровать, надо хлопнуть по верху рукой, и перины с пыханьем сдувались. В окнах плясала золотая пыль.

Я сошелся с молодым человеком, служившим главным технологом винзавода, находившегося за Тисой – это был самодеятельный художник, рисовавший отвратительные, но брызжущие соком пейзажи родного края. Пошел к нему в гости на завод, он, показывая свои картинки, подливал мне свою продукцию, что-то с вкусом винограда «Изабелла», липкое и сладкое. К парому через Тису я добрел совершенно пьяный и встретил там маму, отчима и брата. Они меня в первый раз увидели в этаком состоянии.

Но я помню песчаную отмель на реке, густой тростник и веселые кудрявые облака в небе. Потом меня рвало.

Виноградов – первая моя встреча с юго-восточной Европой, которая мое сердце греет с тех пор.

105. ВИСЕЛЬНАЯ ГОРА

1975

Не гора, конечно, а бугор, подмытый речкой Рузой: песчаный оползень и осока, нитянка, кувшинки и пескари, шныряющие по дну.

Справа, если смотреть на Висельную гору, деревня Брынково. На кромке бугра – несколько сосен, на закате их стволы сияют как раскаленные головни, дальше ельник. И в темноту, к речке Исконе, уходит старая Можайская дорога.

Кого здесь повесили, на одной из сосен?

Нелегкое дело – вешать на сосне.

Есть две версии. Первая. Это был страшный разбойник, живший неизвестно когда. Вторая. Наполеоновские оккупанты здесь повесили храброго партизана из Рузы, имя же его Бог весть… Какая разница, кого повесили и вешали ли на Висельной горе? Оттуда открывается прекрасный вид на сплывающие в речку крепостные валы Рузы.

…и тут, между горой, где кого-то повесили, или где кто-то повесился сам, и местом, где родился тот, кого замучали на другой горе, происходит хронотопная сшибка…

106. ВИФЛЕЕМ

2000

Время было тихое: на заставе между Израилем и Палестиной никто никем особенно не интересовался. Наш туристский автобус проехал мимо цахаловского джипа с турельным пулеметом и изнывавшими от жары солдатами в бронежилетах, и палестинского пограничника, похожего скорее на железнодорожного стрелочника. Прислонившись к бетонной стенке придорожного дома, он самоуглубленно глядел на припаркованный рядом белый битый «Мерседес».

Тут же началась другая страна. В Израиле – старательно возделанные сады и аккуратные дома. Здесь – кучи щебня, недостроенные особняки, и ни травинки. Только лавки с сувенирами (в основном христианской тематики, но также портреты Арафата, сине-белые, сине-красные и сине-черные головные платки и брелоки с вращающимся диском, с одной стороны менора, с другой изображение мечети аль-Акса).

Подошли к церкви Рождества, вошли в низенькую дверь, спустились в подвал, где те самые ясли.

Я не христианин, но увидеть столь намоленное место – событие. Особенно когда помнишь, сколько всего случилось потому, что здесь родился Иисус. А родился ли он именно здесь, да и родился ли вообще – уже как раз и не очень важно.

Низкие своды этого темного подпола затянуты ветхой кожей с грубо приклепанными, потерявшими позолоту железными звездами. Кое-где дырки: не то чрезмерно благочестивый паломник когда-то оторвал звезду и сунул себе за пазуху, не то просто так, износилось.

Пошли обратно к автобусу мимо торговых рядов с приставучими продавцами. Кажется, я что-то купил. Не помню что.

И отправились в сторону Мертвого моря.

107. ВИЧЕНЦА

2006

Самое сильное впечатление от Виченцы это, естественно, ее архитектура. Прежде всего, гениальные постройки Палладио. Но не менее для меня важны ее уголки, вроде бы не отмеченные архитектурными чудесами. Например, мост через узкую, тихую, медленно текущую речку Ретроне. Зелено-голубая вода, свежая трава на берегах, небольшие старинные домики и прозрачное небо с легкими высокими облаками – это удивительное место я запомнил навсегда и мечтаю снова постоять там.

Про Палладио что говорить? Невероятен, особенно когда сравниваешь его с последователями и подражателями. Вроде бы то же самое, но вовсе нет. У последователей есть шедевры, но только у Палладио здания не только абсолютно пропорциональны и гармоничны, но поражают органичностью. Они растут из себя, но никогда – даже колоссальная Базилика – себя не перерастают. Они самодостаточны. И даже эксцентричный театр Олимпико или палаццо Кьерикати с его близкими к абсурду угловыми лоджиями – не вычурны.

Павел Муратов точно заметил, что Виченца очень венецианский город, что его здания смотрятся так, что должны были бы отражаться в воде. Но именно то, что каналов и моря нет, а под ногами до зеркального блеска отполированная брусчатка, добавляет Виченце странную причудливость. Но – очень естественную, легкую причудливость.

Она вообще легка, Виченца.

108. ВЛАДИМИР

1962, 1971

Отец повез меня во Владимир на первомайские праздники. Больше всего запомнилась демонстрация и убогий военный парад на площади у Золотых ворот, а ночью – крестный ход у Успенского собора: в тот год Первомай и Пасха совпали.

Опять оказался во Владимире уже взрослым.

Я учился на третьем курсе МХУ и не помню, по какой причине, моя группа начальством была признана лучшей на курсе. По-моему, мы совершенно ничем не отличились. В честь этого нас наградили поездкой во Владимир и Суздаль, то есть выдали какие-то суточные и договорились с владимирским художественным училищем, что мы будем ночевать в их общежитии.

И мы отправились туда в самом конце мая. Было по-летнему тепло, все цвело и зеленело. В раме яркой зелени, среди цветущих яблонь, под пухлыми облаками Успенский и Дмитровский соборы тоже смотрелись облаками, только очень строгих очертаний. А Дмитровский собор еще и изумлял извилистой резьбой, которой сплошь изукрашены его стены.

Преподаватель местного художественного училища рассказал нам, как Тарковский, снимая «Андрея Рублева», чуть не сжег Успенский собор.

Мы пару дней бродили по городу, тогда наполовину деревенскому, пили дешевое кислое грузинское вино. Обнаружили улицу Нижний Боровок (Верхнего не видели) и улицу Учпрофсож. Спросили у местных, что это значит. Никто не знал или не хотел выдавать тайну.

Учебно-профессиональное сожительство? Учебный профсоюз железнодорожников (улица была где-то возле вокзала)? Учетно-профессиональный совет жителей? Не знаю, но вспоминаю до сих пор.

И навещает иногда то чувство отпущенности, какое бывает только в юности.

109. ВОЛАНО

2006–2008

Этот не то городок, не то деревня находится километрах в пяти на север от Роверето, на пути в Тренто. Я многократно проезжал его на автобусе, несколько раз задерживался там, ожидая автобуса, чтобы вернуться домой, в Роверето, после прогулки в горах.

Из дома я ехал немного дальше Волано, до Кастельпьетры. Там обходил замок и выбирал, идти ли мне по горной тропинке у подножья Монте-Финонкио налево, до Молино Веккьо, пересечь речушку Кавалло, потом подняться на Кастель Безено и спуститься в Безенелло. Или идти направо, сперва по густому лесу, потом по виноградникам, мимо винодельческой фермы и ресторана, который всегда был закрыт, и старинного фонтана с замечательно вкусной водой, в Волано. Там – крошечный старый центр с двумя-тремя петляющими улочками и полуфермерскими, полугородскими старинными домами с маленькими глубокими окошками и тенистыми дворами, две церкви (стены одной расписаны выцветшими фресками), магазинчик, парочка кафе, новые кварталы и огромные склады винного и фруктового кооператива.

В одном из них хранится коллекция русского современного искусства покойного Паоло Спровьери.

Я выпивал в кафе стаканчик «Мардземино» или «Мюллер-Тургау» и ехал домой.

110. ВОЛГА

1975, 1977, 1978, 1979, 1999, 2003, 2005

На Волге я бывал много раз, в разное время года. Почти в верховьях, в Старице, и в среднем течении – ниже Самары не спускался. На Волге есть поразительно красивые места, и есть столь же уродливые.

Но самое сильное впечатление от Волги (мы тогда с Сашей плавали на пароходе до Булгара и обратно) – ее монотонность. Плывешь, плывешь, плывешь, и мало что меняется. Какая-то деревенька, стоит церковь. Лес, поля. Тянется, почти не меняясь, берег, снова деревенька, снова час протяжного берега, потом какой-то городок, дымит фабричная труба… И так снова, снова, день за днем.

Поневоле впадаешь в медитативное состояние. Раз пять за день минуешь встречный пассажирский корабль, раз десять – обгонишь буксир, медленно тянущий баржу. На баржах – конические кучи песка. На песке сидят чайки, все они смотрят вперед. Почему песок возят туда-обратно? Зачем чайки катаются на баржах?

111. ВОЛОКОЛАМСК

1971

Кажется, я бывал в Волоколамске дважды, проездом, – когда ездил на летнюю практику в Иосифо-Волоцкий монастырь, в село Теряево, и помню его смутно. Оплывшие, заросшие деревьями крепостные валы, до сих пор высокие. Когда-то ведь Волок Ламский был важным городом. Затененный деревьями белокаменный древний собор. Выкрашенные зеленой краской дряхлые домики с белыми наличниками. Улица с разбитым асфальтом, из-за штакетного забора заполошно лаяла черная кудлатая собачонка.

В привокзальном магазинчике пахло пыльными пряниками – мы покупали там сигареты и водку.

112. ВОЮХИНО

1960, 1961, 1962, 1975

Сейчас Воюхино стоит на берегу Озернинского водохранилища, пятьдесят лет назад его не было. Тогда деревенька находилась на высоком холме над рекой Озерной, в полукилометре от нее. Озерна была неширокая, мелкая, но местами с глубокими омутами. От Барынина до Воюхино на машине подъехать было невозможно, только на тракторе.

Мы ехали из Москвы на дедовской «Победе» по какой-то другой дороге, заканчивавшейся недалеко от противоположного, болотистого берега Озерны. Чтобы подогнать машину как можно ближе к речке, приходилось рубить лесины и подкладывать их под колеса. Потом вещи разгружали, в несколько приемов переносили по шаткому навесному мостику – «лавам» – и несли наверх, в дом. Вещей было много – постели, посуда, керогазы, кастрюли, сковородки и непременно бабушкин медный таз для варки варенья, с длинной деревянной ручкой, яркий как солнце.

Мы жили в доме, принадлежавшем каким-то дальним родственникам бабушки, жалко, не помню ни имен, ни степени родства. Это был обычный деревенский дом-пятистенок  послевоенной постройки, добротный. К нему примыкал сеновал, казавшийся тогда огромным, и великим счастьем бывало, когда разрешали там ночевать. Сено таинственно шуршало, пряно пахло, першило в носу, а в щели видны были звезды.

В Воюхине было тогда домов десять, не больше. Они стояли вокруг пруда, безнадежно заросшего тиной, но невероятно обильного жирными золотыми карасями. Посреди пруда ржавела непонятно как угодившая туда не то косилка, не то еще какая-то сельскохозяйственная машина.

В Озерне тоже было много рыбы. Один из деревенских родственников ловил ее удивительным образом: шел, пригнувшись, по колено в воде по зарослям осоки и работал как комбайн. Его руки мелькали, на берег летела сверкавшая серебром плотва. Однажды утром я его увидел его возвращающимся с рыбалки. Он нес здоровенную щуку, прихватив ее пальцами за жабры – хвост болтался у него за спиной ниже пояса.

Отец, надев маску для подводного плаванья, ловил в омутах здоровенных раков.

Одно из лет, проведенных в Воюхине, оказалось немыслимо богатым на грибы: собирали только шляпки молодых боровичков, потом бабушка сушила их в печи. Насушила, как сейчас помню, килограммов семь. Дом пропитался волшебным лесным духом.

По обе стороны от деревни начинался лес. В один из них ходить было можно, там и собирали грибы. В другой не ходили – там со времен войны оставались неразорвавшиеся снаряды и мины.

Позади деревни начиналось кукурузное поле – времена-то хрущевские. Кукуруза вымахивала под три метра, мы с деревенскими ребятами самозабвенно играли в этих зарослях в казаки-разбойники. По соседству был колхозный огород, засаженный огурцами – очень сладкими, пупырчатыми, с колючим пушком. Мы воровали их и ели в невозможных количествах.

Вдруг приехали цыгане, в деревне их перепугались. Потом успокоились. Цыгане с телеги торговали малинового цвета петушками-леденцами и серебряными пистолетами, стрелявшими какими-то серными пробками – очень вонюче и очень громко.

Много лет спустя мы были с Машей в Рузе и отправились посмотреть на деревню моего детства. Доехали до Барынина, пошли в сторону Воюхина. Я смутно что-то вспоминал. В деревне все изменилось, но мне показалось, что я узнал дом, в котором мы жили. И, кажется, домов стало еще меньше.

Вместо реки было широкое водохранилище. Пруд зарос окончательно, и косилка исчезла.

Что там теперь – не знаю. Наверно, дорогие дачи: место прекрасное, хоть и далековато от Москвы.

113. ВЫБОРГ

1972–1973? 1975 или около того?

Это же безобразие, забыть, был я в Выборге с моей первой женой Ксюшей или со второй, Машей? Если взглянуть по-другому, обнаруживается, что важнейшие жизненные переживания, как любовь и расставание, могут оказаться слабее, чем мимолетное и незначащее впечатление.

Мы гостили зимой у моих родственников в Питере. Мне очень захотелось поехать в Выборг. Зачем? Во-первых, я где-то прочитал, что там есть огромного размера средневековый замок, а также имеются образцовые постройки «северного модерна», в том числе – Алвара Аалто. Я почему-то тогда очень интересовался архитектурой начала века именно в ее северном варианте.

Во-вторых, там граница с Финляндией. На самом-то деле, до границы еще верст сто, но граница тогда для меня была очень важна. Я не знал, пересеку ли я ее когда-нибудь.

Мы сели в электричку на вокзале, возле которого Ленин удивительным способом все никак не свалится с кубистического броневика. Я не знал, что до Выборга ехать так долго, моя жена тоже. Ехали часа два и замерзли уже в вагоне.

В Выборге дул пронизывающий сырой ветер, небо давило тяжелой серостью, в замерзшем Финском заливе стояли какие-то обледенелые корабли, серые как небо.

Замок и правда – мощный. Особенно донжон, тяжелым – никак не сдвинешь – параллелепипедом вросший в скалу, а побелевшей головой касавшийся заиндевело суконного неба.

Мы походили по улицам, увидели гранитные здания того типа, который я хотел увидеть. Какой из них построил Аалто – осталось неизвестным. Окончательно закоченев и не понимая, что еще делать в Выборге, пошли к электричке.

Дрожа от сырого холода, снова посмотрели на Ленина.

114. ВЫЗУ

1974

Поселок Вызу – последняя остановка рейсового автобуса, дальше в Кясму надо идти километра два пешком. Место красивое: валуны на берегу моря, аккуратные дома с тщательно ухоженными садиками. Один меня поразил, он был построен в японисто-минималистском духе, на участке перед домом ни деревца, только трава и черные валуны на ней. Я подобное тогда видел только в западных журналах по архитектуре и дизайну, которые читал в Библиотеке иностранной литературы. Миша Сапонов объяснил, что это дача знаменитого таллиннского архитектора.

Подошел автобус в Хальялу, который мы ждали. Миша, выучивший некоторое количество фраз по-эстонски, из лучших побуждений спросил у водителя, едет ли он в Хальялу. Тот ему что-то вежливо ответил и, когда мы попытались войти в автобус, закрыл двери и уехал.

Мы пошли обратно в Кясму. По дороге встретили Анастасию Ивановну Цветаеву, она шла в Вызу в магазин.











Рекомендованные материалы



Ю, Я

Мы завершаем публикацию нового сочинения Никиты Алексеева. Здесь в алфавитном порядке появлялись сообщения автора о пунктах, в основном населенных, в которых он побывал с 1953 по 2010 год. Последние буквы Ю и Я.


Щ и Э

Мы продолжаем публиковать новое сочинение Никиты Алексеева. В нем в алфавитном порядке появляются сообщения автора о пунктах, в основном населенных, в которых автор побывал с 1953 по 2010 год. На букву Щ населенных пунктов не нашлось, зато есть на Э.