15.04.2010 | Просто так

Женщина в диалоге культур

Самооценка русской женщины высока, как ее каблуки, на которых она ходит в любую погоду, в любое время – и дня и года

Есть такая игра – в ассоциации. Кто-то произносит: «Женщина». Ему отвечают «Верность». Или кто-то говорит: «Вино». А ему в ответ: «Песни».

И получился рекламный ролик строительной фирмы «Гофман фон Фаллерслебен». Дом моей мечты:

     Deutshe Frauen, deutsche Treue,

     Deutscher Wein und deutscher Sang...

(«Немецкие женщины, немецкая верность, немецкое вино, немецкие песни», второй куплет не исполняемого больше немецкого гимна, того самого, который начинается словами: «Deutschland, Deutschland über alles» – «Германия превыше всего», автор Гофман фон Фаллерслебен, сороковые годы, на дворе «весна народов».)

По русскому присловью, дом без четырех углов не строится. Из углов один – красный, там образ, на него крестятся. Один из четырех углов немецкого дома – немецкая женщина.

Все народы льстят себя тем, что превозносят жен своего племени. В немецком гимне верность представляется национальной чертой всех немцев, но лишь как отраженный свет главной женской добродетели. У Пушкина тоже есть «верный росс», но его верность проявляется в споре с «кичливым ляхом». Если продолжить игру в ассоциации, у русской верности совсем не женское лицо. «Я был за Россию ответчик, а он спал с моею женой».

Есть такое очень грубое русское выражение, относящееся к мужскому соперничеству: мериться ...ями. Племена же меряются своими женщинами. Причем необязательно к гордости последних. Женщина не только хранительница рода – обезглавившая Олоферна Юдифь или ослепившая Самсона Далила. Она еще и Эсфирь, с почетом взошедшая на ложе иноземного победителя.

Что же прославляет в своих женах «верный росс»? Классический дифирамб русской женщине принадлежит Некрасову, младшему современнику Гофмана фон Фаллерслебена: с необъятным бюстом («сидит, как на стуле, двухлетний ребенок у ней на груди»), ей по плечу мужская работа («коня на ходу остановит, в горящую избу войдет»), ее благосклонность приравнивается к денежной премии («посмотрит – рублем подарит»).

Прошло полтораста лет, женская дородность больше не в цене. Спрос на толстушек снизился даже в России, где в силу исторических причин до недавнего времени в массовом порядке царили вкусы каторги. В остальном тип воспеваемой поэтом русской женщины изменений не претерпел: пригодна к использованию на тяжелых физических работах, даром что ее благосклонность на вес золота (при Некрасове рубль обеспечивался золотом). Притом что ее зависимость от «мужика» намного выше «среднестатистической» немецкой, а если еще в пересчете на аборты... Очутившуюся в Германии, ее коробит, что здесь женщины на рекламе предстают жалкими или наоборот агрессивными, с нелепой гримасой, начисто лишенными «женственности».

Мудрецы Торы учили: мужчина (по-еврейски «иш»), женщина («иша»), между ними «эш» – по-еврейски «огонь». Человечек с кружком вместо головы, с таким же условным туловищем, от которого отходят ручки-ножки, абсолютно политкорректен: абсолютно беспол. «Эш» между двумя такими человечками изображают в виде третьего человечка, поменьше. Семья будущего. Поживем – увидим, что ее подстерегает, например, чем ей опасна эмиграция.

До сих пор эмиграция, по-крайней мере, в своей русской версии, это помимо всего еще испытание на прочность брачных уз. Женщина, та, что «посмотрит – рублем подарит», в сомнении: того ли она одаривает? Пока не поздно, пока рубли есть, не будь дурой, Натка, переходи на сторону врага. Сразу заживешь по-человечески. А то так и будешь всю жизнь, как бомжиха с бомжом.

Если взглянуть на все глазами Родины, то русская женщина в объятьях иноземца – либо добыча, либо предательница. Это характеризует русскую женщину вкупе с ее Родиной: обе не просто ощущают себя предметом чьего-то неуемного вожделения, но испытывают потребность в таковом. Россия, хоть и со смешанным чувством, признала свою женскость, готова мыслить себя в образе женщины – матери, жены, невесты. Это чисто по-женски – хотеть нравиться мужчинам. Спроецированное на сверхдержаву, это в политическом отношении ведет к тому, что зачарованная дева спит и видит: меня хотят.

Самооценка русской женщины высока, как ее каблуки, на которых она ходит в любую погоду, в любое время – и дня и года. Соотечественники-мужчины полностью с нею солидарны: «Ох, недаром славится русская красавица», – поют они  краснознаменным хором. Недавно в ток-шоу какой-то депутат Государственной Думы, из тех, чьи ударения в русском языке можно извинить лишь чугунным патриотизмом, предложил: обязать каждого иноземца, вступающего в брак с русской женщиной, «вносить залог» в размере, если не ошибаюсь, двухсот тысяч у.е. Иначе говоря, платить калым. Обсудили – с серьезными лицами, поскольку наши женщины самые красивые в мире. Об иностранках, которые пожелали бы соединить себя узами счастья с русскими мужчинами, речь не шла – по причине, вероятно, отсутствия желающих как с той, так и с другой стороны.

Русские мужчины – не ходовой товар на Западе. Я не удивлюсь, если узнаю, что они стоят на 87-м месте, после мужчин из Гвинеи Бисау. При этом никакого комплекса мужской неполноценности! Чем самому быть предметом экспорта, лучше быть экспортером. А вот за державу обидно: русская женщина не приносит в госбюджет ни гроша, хотя обслуживает чужеземное либидо, чем, по большому счету, предает Родину. Заметим, что мужчина в той же роли – мужа иностранки, предателем не является: кто кого е...т, он ее или она его? Взыскивать с нее за это двести тысяч никакой депутат не станет. Как в анекдоте: «Польские уланы денег не берут, мадам» (посетитель борделя, щелкая каблуками, отвечает хозяйке, на ее недоуменное: «А деньги?»).

Но иностранку не влечет к русскому, который платит ей той же монетой – и это еще только так говорится: «той же». Если бы расчеты производились в обратном порядке, если б не он, а она платила ему той же монетой, у нее не хватило бы никаких денег. Немка для русского начисто лишена сексепильности. Про нее даже не скажешь: «мужик в юбке», они все в брюках. Не то что наши Маши и Наташи, которые только и и делают, что расхаживают в мини да на шпильках. Сколько слез было пролито в чужих аэропортах и сколько из-за этого возникало недоразумений с пограничными чиновниками, принимашими студенток МГУ за жриц любви. Этнографический наряд, известный со времен первой Кавказской войны, как татарский (см. Л.Толстой, «Кавказский пленник»), когда под платьем надеты брюки, – этот наряд, ну, никак не для русской улицы. Здесь Россия смело может считаться форпостом западного мира перед исламской угрозой. Ношение женщиною брюк осуждалось еще на моей памяти. В середине 60-х ректор московской консерватории, где я тогда учился, стоя на проходной, лично проверял, чтобы студентки не приходили на занятия в брюках – как раз стали появляться кремпленовые брючные костюмы.

Эмигранты, даже самые косные из нас, с годами перенимают вкусы и привычки коренного населения. Из рациона исчезают килограммы хлеба, уступая место зелени. Завтрак перестает походить на обед и ужин вместе взятые. Да мало ли какие метаморфозы возможны с людьми, живущими заграницей. Но в одном они себе верны – в своих сексуальных оценках и предпочтениях, разве что формулируют их иначе.

Пока Запад виделся погрязшим в грехе Содомом, этому противопоставлялась чистота как залог женской красоты на Руси. Когда выяснилось, что «их нравы» это одно сплошное надувательство, что сексуальная революция у нас давным-давно победила, залогом красоты сразу сделался порок, отчего русская красавица только выиграла.

Статус красавицы в России высок даже не потому, что она ценный зверь на внешнем рынке, тогда как мужчина – только на внутреннем, где он монополист. Ее статус высок, поскольку в своем идеале удовлетворяет ее запросам. Вслед за Периклом, говорившим: «Я правлю Афинами, а моя жена правит мной», русская женщина хотела бы сказать о себе: «Я – повелительница повелителей». Общество признает ее право на это. «Муж голова, а жена шея – куда захочет, туда повернет». Вот почему, а не по причине неизжитого женского рабства, она ценит в себе именно то, что, по общему мнению, в ней должен ценить мужчина. Она смотрит на себя его глазами и на дух не переносит западных «эмансипух»: надзирательницы на женской зоне. Она словно говорит им: «Вы хотите понизить мой статус до своего, потому что я, в отличие от вас, имею то, что хочу».

И точно так же, как она видит себя глазами русского мужчины, она будет, попав, скажем, в Германию, его глазами смотреть на немецкую женщину. Ее будет раздражать эта «декларация честности» – словно ей в укор. Походка, одежда, манера говорить и при этом ровно дышать – все в них служит иллюстрацией «Национальной песни немцев»: наши женщины – наша верность.      

Старенькая учительница музыки моего детства, отзываясь о какой-нибудь своей ученице, могла сказать: «Кокетливая». И это звучало в ее устах похвалой. Что имеет в виду Набоков, говоря о «корыстной молоденькой немке»? Примат расчета над чувством? Ясную как божий день обоюдообусловленную заинтересованность в гнездышке, дабы было к чему приложить свою верность? Но что же тогда говорить о современных «молоденьких русских»!

Мир и Германия изменились с тридцать третьего года, когда Набоков, живя в Берлине, писал свой великий роман. Даже за те тридцать три года, что я живу в Германии, все переменилось. Немецкие девушки больше не пленяют немецких юношей длиной своих волос подмышками. Снова появились юбки, и уже следующее поколение барышень обретет утраченное умение ставить соответствующим образом ноги. Но всего сильней бросается в глаза то, что женская привлекательность помолодела, немка не обязательно должна теперь дожить до сорока, чтобы выглядеть attraktiv.

С другой стороны, «продажность» русских женщин нерасчетлива. Это чистой воды «манки бизнес», кончающийся, обычно, крахом, особенно когда ставка сделана на иностранца. Да и так ли уж в глазах последних неотразима «наташистость», славянская белоснежная пушистость, придыхание в соединении с коленками – весь этот букет женственности, так ли он неотразим, как это принято считать в России? Местным жителям в разных уголках мира свойственно преувеличивать значение тех или иных локальных достопримечательностей... молчу, молчу, молчу. Я действительно с подозрением смотрю на экзотические браки, предполагая за этим ущербность «осчастливившей» стороны. Во всяком случае, я не был ни шокирован, ни удивлен сделанным мне однажды признанием: «Секс с русским акцентом для меня невозможен». Когда-то, в бытность свою израильским солдатом, я подумал, глядя на диковинно-хорошеньких солдаток-йемениток: «Для меня это было бы скотоложеством». Я готов повторить вслед за Анатолем Франсом: «Брак – это беседа длиною в жизнь». О чем могут всю жизнь беседовать кошка с собакой, даже если кошка кое-как насобачится лаять?

Вообще-то я страдаю только акрофобией, хотя неблагосклонный читатель в разные времена приписывал мне фобии, в моем случае самоубийственные: я даже числился в юдофобах, не говоря о моей русофобии или германофобии, впрочем, вызывающей у многих чувство симпатии. Одним словом, я упорно рублю сук, на котором сижу. Единственный упрек, которого я счастливо избежал – в гомофобии, по причинам вполне понятным. Нет, не подумайте ничего худого, просто быть гомофобом это привилегия патриотов.

Позволю себе вступиться за автора. Под тотальным гнетом гуманной фразы мое абстрактное человеконенавистничество – естественная форма гуманистического мышления. Когда-то мой близкий друг сказал: только прожженный циник может сегодня быть гуманистом. А я не циник, вот уж чего нет, того нет.