15.12.2009 | Монологи о Венедикте Ерофееве

Игорь Авдиев (Часть 5)

Я часто замечал, что Веню до слез трогают самые простые стихи, самые немудрящие мелодии.

Текст: Игорь Авдиев

(Окончание)

Тетрадей было множество, блокнотиков не счесть. Тут была антология всей-всей мировой поэзии. Стихи были выписаны с такой любовью к каждой буковке, будто писал их суфист-каллиграф, перепнсчик «Манъесю» или князь Мышкнн. Тетради с наброскамн «философии для детей» ... Тетради с «мировой историей для детей»: гирлянды исторических дат, причудливо развешанные и переплетенные, затейливо прокомментированные («с поросячьим подтекстом», как сказал бы Веня). «История литературы для детей». И блокнотики-блокнотики ...

Я облагоговел. С моим владимирским интеллектом и только зародившимся чердачным тщеславием я уже позволил себе иметь наклонности к кухонному ножу. И замахнулся на «товарища из центра»! Теперь Веня казался мне «товарищем из центра Вселенной», дрожа от холода и благоговения, я вполз в теплую залу избы.

Веня был скрыт где-то на печи как «разумное, доброе, вечное». Тихонов у окна резвился, как молодой античный бог, и розовоперстая Эос гладила его кудри. Боря, как Антоний Падуанский, что-то проповедовал рыбам, плеща, размахивал стаканом. Зимачиха хохотала. Младенец скулил. Теща Кузьминична ворчала: «У вшивого Тришки - одни паршивые книжки».

- Кузьминична-а-а-а! - хохотала Зимачиха.

- А вы, ребятишки. заметили,- смеялся Веня.- когда кошки нет - Кузьминична здесь. Или вот - Зимачиха здесь, а пойдите посмотрите, козы в сарае - нет! Вот сеiiчас Кузьминична выйдет, и кошка придет.

- А! Шарлотта Бронте пришла.

- Тихонов, Шарлотта Корде. Хорошо еще ты не путаешь ни с кем Хуана де Мариана. Я представляю. с кем бы ты мог пepeпутать Хуана де Mapиана.

- Хуана де Мариана я ни с кем не спутаю. Только с Сорокиным, да и то по пьянке.

- А вот интересно, кто кровожадней:  Шарлотта Корде или Шарлотта Буфф. Ведь Гете, благодаря последней, сколько народу в Европе укокошил ...

Веня на мгновение задумался и тут же замял, перевел разговор. Впоследствии я эти заминки у Вени старался подмечать и острее запомнить  - ждал,. как они преложатся в каком-нибудь опусе.

- Кстати, о Сорокине. Я Сорокина тоже со всеми фальсификаторами и террористами путаю. А вы заметили, фамилии всех великих хромцов на «н» оканчиваются: Талейран, Тамерлан, Байрон, Сорокин. О них сказал кто-то из латинян:

Ты свихнулся. И ногу свихнул. Ведь поистине верно,

Что у природы внутри, то и снаружи у ней.

Вадя: А Седакова - тоже ведьма, как Зимачиха.

врет!

Боря: Ну, что ты врешь! Веня, что он все врет!

Зимачиха: Инфернально как!

Веня: Ведьмы должны быть косенькими, как Наталья Гончарова. Из косеньких мужичков наиболее известные два Саньки - Македонский и Ульянов. Зимачиха уже окосела, да и Боря тоже. Тихонов, не наливать им больше. Стоп! Налейте юному мозгляку - душа, довольная настоящим, не будет думать о будущем, а о прошлом и не вспомнит.

Я выпил, оттаял и стал сентиментальным. Мне захотелось плакать: от тепла, печного и человеческого, от раскаяния в дурном и алкания блага. Мне захотелось рассказать Вене свою душу. Как я потом понимал девок, влюблявшихся в Веню опрометью, сломя голову и всей душой!

Скоро стали плясать под Грига и Дворжака. Зимачиха плясала, подбрасывая валенки с ног под потолок. Тихонов меланхолично крутил бедрами па рок-н-ролла. Я скакал. тормоша Борю. Младенец подпрыгивал в кроватке. Веня задумчиво и неодобрительно смотрел с печи и потом обронил:

- Я не плясал уже лет этак двадцать пять. Да, лет двадцать пять тому я еще мог сплясать. И вообще, мне уже лет с двенадцати стало не смешно то, что очень смешит всех моих современников. Никогда этого не пойму. И они не поймут. Посмотрел бы Пушкин на нынешнее Лукоморье:

Идешь направо - дурь находит,

Налево - Брежнев говорит.

Потом мы пели свои любимые. Я - «Среди долины ровныя», Вадя - «То не ветер ветку клонит», Боря «Иль на щите, иль со щитом вернусь к тебе из Палестины».

Веня просил: «Спойте душку Гурилева на слова молодчаги Кольцова» «Грусть девушки». «Отчего, скажи, мой любимый серп, почернел ты весь». Или на словa Грекова: «Вьется ласточка сизокрылая, под окном моим одинешенька»... Или на слова Губера «Сердце-игрушка».

Спели «Матушку-голубушку». Боря запевал, мы втроем - Вадя, Зимачиха и я - портили. Веня хохотал: «Бедный Ниркомский! И слова-то все переврали. О му…звончики мои! По ассоциации спели на слова Макарова «Колокольчик».

- Нет! - отрезал Веня,- вам не понять моей печали!

Водочка кончилась. Надо было бежать или в Поломы два километра, или в Караваево - три. Кому бежать? Решили читать стихи - кто ошибется, тому бежать.

Вадя читал себя - ему прощалось. Боря читал все подряд, но напирал на поляков: Галчинского, Кохановского, Ясиньского, Залесского, Словац¬кого. После каждого своего прочтения кричал: «Еще Польска не сгиннела! .. » - и отпивал глоток, растягивая свой стакан. Веня, помню, читал Валерия Брюсова, «Конь Блед», импровизацию из «Египетских ночей» о Клеопатре с добавками Брюсова, еще много чего. Никто не уступал. Правда. Боря попробовал читать «Оленьку Седакову». Но Веня комически осерчал: «Это что еще! Сорокин - фальсификатор и пройдоха! Сейчас один пойдешь в Караваево, и волки скушают первого и последнего почитателя Седаковой».

Решили читать поэмы. Тихонов, вызвавшись первым, прочел Брюсова: «О, закрой свои бледные ноги…»

- Ну-ну, Тихонов,- одобрил Веня и стал читать «Медного всадника».

- Ну, хватит, в магазин опоздаем.

Я сдался; поэм я наизусть не зна.~, и тихонов¬ской смекалки у меня не было - пока.

Боря стал читать Заболоцкого «Лодейников». Но переврал. Посылать Борю в магазин по его тихоходности было поздно. И мы сорвались с Веней в снежную даль.

Веня: Ты длинный, как зимняя ночь!

Я: А ты, Веня, как белая ночь!

Веня: А помнишь?

Вдо-ль деревни

От избы и до избы,

Зашагали торопливые столбы...

Вот и мы с тобой! ..

Я запел: «Выхожу Я на быструю речку ... »

И почему так? «В деревне хочется столицы, в столице хочется глуши?» Почему так? Вот Любчикова - жена Тихонова - сопрано, а обожает в ванной петь шаляпинским басом, да еще с «кровавыми маличиками» в модуляциях. А я так люблю петь «.. всем уступаю я, всем уступаю я, всем и во вceм» - ведь и уступать-то я не люблю, и сопрано у меня, мягко говоря, непоставленное. И тут среди зимы я запел:

...Сяду я да на крут бережок.

Посмотрю на родную сторонку,

На зеленый приветный лужок.

Ты, сторонка, сторонка родная,

Нет на свете привольней тебя –

У'ж ты нива моя золотая,

Да высокие наши хлеба.

Эх ты, русское наше приволье,

Краю нет - все поля да луга.

Ты широкое наше приволье!

Ты родимная матерь земля!

Веня плакал.

Я часто потом замечал, что Веню до слез трогают самые простые стихи, самые немудрящие мелодии. Все бы прошли и ухом не повели. Веня слушал сердцем. Если бы меня спросили - в какое время Вене было бы уютно, я бы, подумав, ответил: в конце восемнадцатого века! Может быть, оттого поэму «Москва - Петушки» норовят сравнивать с «Путешествием» Радищева, а это чушь бредовая. Но все же Вене Карамзин, Фонвизин или Державин - такие родные!

Я отвернулся, будто ннчего не заметил.

- Послушай Веня! «Посмотрю на родную сторонку ... » Я так понимаю, что родная сторонка, русское приволье, родимая матерь - все на другом берегу. А я сижу на крутом бережку, с которого хоть головой в омут.

- Ну-ну! А нам сидеть - как на реках Вавилонских. Вот Малер писал: я - еврей по рождению, немец - по воспитанию, чех - по жительству. А мы - все евреи - по рождению на этой земле, по воспитанию, по судьбе, по черт знает чему...

Я задумался над словами Вени. На годы задумался. Наверно, об этом писал еврей Мандельштам: «Мы живем, под собою не чуя страны... » Наверно, об этом ему вторила русская Ахматова:

Я была на краю чего-то,

Чему верного нет названья ..

А я уже стою на подступах к чему-то,

Что достается всем, но разною ценой...

На этом корабле есть для меня каюта

И ветер в парусах - и страшная минута

Прощания с моей страной.

Иисус Христос ругал евреев: жестоковыйные, жестокосердные, слепые, нерадивые, дети ехидны... Но Веня всю жизнь сокровенно мучался (как, впрочем, и Василий Розанов): «Из Назарета может ли быть что доброе», но, подойдя ко Господу, услышал бы от Него: «Вот подлинно Израильтянин, в котором нет лукавства» (Ин I, 47).

Когда Веня исписывал свои блокнотики? Когда он написал свою поэму «Москва - Петушки»? Веня был человек сокровенный. Писал он, сидя под смоковницей, только Господь тому свидетель. Много ли в нашем веке евреев или русских под смоковницей, на которых Господу смотреть не противно?

Как-то я спросил Веню: «Веня, вот ты писал поэму. И в ней ничего не выдумано?»

- Ничего! Я писал, чтобы вы, обормоты немилые, десять страниц посмеялись, а потом страничек шесть - задумались. Новалис говорил: «Я уже написал целую небольшую библиотечку для моих друзей». Вот и я! Сначала даже имена были полностью указаны. но потом, отправляя тетрадку на очень ближний восток, я имена убрал или сократил.

- Веня, я чуть-чуть о другом! А вот ангелы - были?

Веня рассердился: «И ангелы были! Были ангелы! Я ничего не выдумывал».

Так что Господь показывал Вене ангелов восходящих и нисходящих. А Веня, убитый в поэме, ожил евреем в трагедии «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора».

Жизнь пуста, бездумна и бездонна!

Выходи на битву, старый рок!

Н в ответ - победно и влюбленно ¬-

В снежной мгле поет рожок...

А тогда мы добежали с Веней сквозь вечер¬ние сумерки в Караваево. Мы все купили, все разлили и все выпили. Мы пили коктейль «Божья роса». Что это за коктейль? Теперь этих компо¬нентов не купишь - что зря душу травить.

Веня эти две недели у него в Мышлине казался мне великой тайной. Спустя десятилетия могу сознаться, что я проникся Веней насквозь, но в тайну не только не проник, но и всякий рассказ, воспоминание, рассуждение о Вене воспри¬нимаю с любопытством, стараясь угадать - муравей ползал по хвосту, по уху или хоботу? И к этим скромным запискам прошу относиться не как к проник¬новению, а как к проникновенности.

Источник: "Театр", №9, 1991,