24.11.2009 | Монологи о Венедикте Ерофееве
Игорь Авдиев (Часть 2)Веня никогда не дрался и ничью сторону не принимал.
Текст: Игорь Авдиев
(Продолжение)
Утро нас застало. Мы были подобны блаженным, которых Всеблагие призвали на пир, а потом забыли опохмелить. Да такими блаженными мы чувствовали себя из года в год. Да и какой из собеседников Всеблагих не чувствовал этого в посюстороннем пространстве в нашем потустороннем веке.
- У меня вся рожа в неглиже.
- А ты, Вадя, не распускайся. Надо быть в глиже. Мы вчера договаривались.
- Мало ли до чего мы вчера договаривались. Мы вчера до чертиков договаривались, а сегодня ангелочкам стыдно в глаза смотреть.
- Вадя, не пукай, а то крокусы завянут.
- Зато лямблии распустятся.
- Подожди, Вадя, вот Авдяша с остатками своего денежного вспомоществования, сиречь с останками stipendium'a сбегает к Маруське, тогда крокусы распустятся, а лямблии заглохнут.
- Я не могу так сразу,- возразил я, - пойду умоюсь слезами...
- А ты умойся невидимыми миру слезами, попросил Веня,- и сбегай в магазин к Маруське. Это 260 метров по улице налево. Я уже 199 раз бегал, а значит, почти преодолел Баб-Эль-Мандебский пролнв туда и обратно, ведь ширина Баб-Эль-Мандебского пролива 26 километров. Мне осталось чуток на обратном пути до берега. Выбеги мне навстречу, и лавры пополам.
- Ты, Веня, умалчиваешь о терниях. Магазин еще закрыт. Что Маруська там ночевала, как тучка золотая?
- Магазин еще закрыт, но Маруська уже там. Надо только зайти со двора и постучать - помнишь тему рока в Пятой симфонии Бетховена? - в деревянный лоток окошка, куда хлеб разгружают. Лоток выдвинется. Туда положишь деньги из расчета два восемьдесят семь за поллитра и по полтиннику сверху за неурочность и для смягчения Маруськиной неподкупности. Всегда нужно мужественно малостью польстить женской неуступчивости. Ночевать эти тучки золотые на груди утеса-великана уже не ночуют, это не девятнадцатый век, а вот утром, когда о закрытую дверь магазина дробятся с ревом народные волны, они свое возьмут.
Веня всегда ходил в магазин сам. Как бы ему ни было тяжело. Он всегда полагал душу свою за други своя. Правда, нельзя было посылать Веню с Тихоновым: можно было не дождаться. Тихонов соблазнял Веню распить большую часть вожделенного для всех на обратном пути. Если это было летом, то это называлось распить «в лугах», а еС,1И зимой - то «в снегах». Даже если «луга» эти были проходным двором с Пятницкой на Ордынку в подворотне дома № 10, где жил Тихонов с женой Jlидией Jlюбчиковой с 1964 по 1973 год.
- Беги, Авдяша. Беги в эти «гражданские сумерки»,- как говорил граф Салтыков-Щедрин в прошлом веке, не предполагая, что после его смерти (светлая ему память, неулыбе-губернатору) наступит такой гражданский рассвет, что останется мечтать о таких сумерках, как о светлом будущем. А уж наши гражданские сумерки ... Ой, больше не могу, беги. Хватит этих квипрокво. Драма затянулась.
И я побежал. Сочиняя бессмыслицы, чтобы скоротать свой отрезок Баб-Эль-Мандебского пролива:
Если утром кофе пьешь,
В восемь вечера помрешь.
Выпьешь виноградный сок,
Доживешь до файф-о-клок.
Утром выпьешь залпом чай,
Сгинешь в полдень невзначай.
Выпьешь утром кружку квасу,
Не протянешь больше часу.
И так крещендо и соn brio, чем ближе ста¬новился магазин. Мне не пришлось долго развивать бетховеновскую тему рока, на мои вариации tremolo хлебный лоток откликнулся и остатки вспомоществования уплыли.
Померзну в сторонке, делая вид, что меня не волнует ничто постороннее. Что мне плевать на все Земное: от Родины с большой буквы до малой родины. Хотя в такие минуты надо быть чутким: советская родина могла появиться в виде милиционера, дружинника и просто ветерана с партийной совестью. Или любого другого гада, замыслившего с утра помешать тебе неоскверненно и искренне прожить этот день. Всякий чистосердечный человек должен беречься с утра, когда в его сердце может наплевать любая сволочь, воспитанием которой так гордится наша родина. Нужно помнить:
Родина слышит,
Родина знает ...
Алыми звездами башен московских,
Башен московских
Смотрит она за тобою...
Веня добавил бы: «Долматовский, Евгений Аронович: «Люблю, друзья, я Ленинские горы»,
«Провожают гармониста в институт... Ходят девушки гурьбой ... », «Любимый город может спать спокойно... », «В рубашке нарядной... над книгой раскрытой... А нынче не вышел в назначенный срок...». Сталинская премия 1950 года, Оратория «Песнь о лесах» вместе с тем же Дмитрием Дмитриевичем Шостаковичем».
Как это все умещалось в Венину голову и душу? Как не выворачивало и то и другое, даже наоборот, он умел все как-то душевно выворачивать в своей голове .
Лоток деревянно стукнул, но к этому тупому звуку примешалось нечто: будто кто пробежался на клавесине по второй гамме. Я быстро рассовал все по карманам и стал похож на кавалериста-девицу, то есть штаны оттопырились как галифе, и появилась полная грудь, как у тургеневской девушки (у Тургенева все девушки дышат полной грудью, как конфузливо замечал Веня, и добавлял: «Ой, не могу, дыхание перехватывает»). Я выбежал на берег, Ворота Слез (1) остались позади. В Мекке ждали единомышленники: «Тот же в нас огонь мятежный, жизнью мы живем одной...»
(1) Баб-эль-Мандеб переводится как Ворота слез (прим. авт.).
Когда разлили по первой и осушили ее, как слезы утренней скорби, налили по второй и осушили –тогда выступили слезы благодарности.
- Слушай, Тихонов,- сказал Веня,- а за что ты пьешь?
- За здравие Мери. За что же еще!
- Это за Маруську, что ли, из магазина?
- Подожди, Тихонов. Сегодня 23 ноября, а значит, надо вспомнить о гибели сельской библиотекарши Елизаветы Ивановны Чайкиной.
Тост Вени был принят близко к сердцу.
О эти селььские библиотекарши! Они все очень похожи на Елизавету Ивановну Чайкину. Села наши стоят, будто вчера покинутые фашистами, а если есть посреди села библиотека, то в ней обязательно встречаешь растерянную комсомолку. Растерянную: вчера еще мучали и пытали, а сегодня ушли и забыли погубить, и комсомольская жертвенность родине не пригодилась. А «комсомольцы все доводят до конца»...
Веня бы добавил: Лев Иванович Ошанин, музыка Эдуарда Савельевича Колмановского.
На селе никто никогда не ходит в библиотеку. И вот ты переступаешь порог библиотеки. Девушка Елизавета Ивановна - пусть фамилия другая, но все они, эти девушки, «бедные Лизы», бедные Елизаветы Ивановны - встречает тебя радостно и растерянно, как фашиста. Сейчас ты ей поможешь, комсломолке, довести все до конца. А ты чаще всего обманываешь ее дважды. Ты не пытаешь ее, не губишь ее... Но здесь необходимо чуть-чуть подробнее.
Из воспоминаний Игоря Авдиева Играли в «фанечку», или, проще, в «капланчики».
Пели оперы: импровизируя либретто и музыку, Боря Сорокин всегда пел Ильича - это у него в характере, а я - тогда еще только Черноусый, но еще не чернобородый,- пел партии М. Горького, Ф. Дзержинского, Н. Сталина и прочих... а раз даже партию съезда коммунистической партии. Играли в «хорошеньких» и «плохих». Эта игра наподобие игры в морской бой в тетрадке в клеточку. Попал в («плохого» - очки возрастают, попал в («хорошенького» - штраф. «Плохих» и «хорошеньких» каждый раз приду¬мывали новых. «Плохими» были и Брежнев, и Гомулка, и Вера Засулич, и Максимилиан Робеспьер, и Боря Сорокин, и бодливая черпая коза Вениной тещи, и сама теща Кузьминична, и контролер Митрич, и Жан-Поль Сартр, и, конечно, - Ильич. «Хорошенькой» всегда была «маленькая девочка из бедной еврейской семьи Фаня Каплан».
Как-то я застал Веню за таинственным занятием. Он наполнил пазуху, положил под брюшную перегородку, соорудил тюрнюр, зажал под мышками с десяток книжек. И стал прогуливаться по вагончику, стараясь оставаться стройным. Затем подошел к столу и красиво расписался. Развернусшись «на каблуках» домашних тапочек, отбросил пиджак слегка, как лапландец свою сутану, подошел к двери, потянул за дверную ручку и вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.
- Что ты делаешь, Веня?
- Бригаду неожиданно перебрасывают в другое село, и мы отсюда уезжаем. Мне надо сдать в библиотеку всякую дрянь и унести сразу девять томов Ивана Бунина. А одиннадцать томов рас¬совать по сокровенным уголкам и сохранить фигуру, осанку, умение расписаться в формуляре, непри¬нужденно выйти обремененным из этого интересного положения за дверь – нужна сноровка. А библиотекарша с комсомольским энтузиазмом смотрит на тебя, как на фашиста, и ждет не дождется ужасного насилия, и ты должен усыпить ее бдительность, держать ее в обольщении, но не дать наброситься на тебя... Ведь она три года своего девичества ждала читателя, и вот он пришел, и она знает, если ты уйдешь, другой читатель может не прийти до пенсии. Она может наброситься... А тебе нужно уйти от нее так, чтобы она поверила, что ты вернешься завтра, и тогда... Елизавета Ивановна должна не догадаться, что ты уносишь книжки и покидаешь ее непогубленной. Ни того ни другого комсомольское сердце не вынесет.
У Вени в Мышлине была богатейшая библиотека, где по книжным штампам можно было изучать географию СССР.
Мы выпили за Елизавету Ивановну Чайкину, не дожившую до пенсии Героиню Советского Союза.
- Давай тогда и за Зою Анатольевну Космодемьянскую,- робко добавил я. - Она тоже в ноябре погибла.
- Представляю, как немцы недоумевали, за что она лошадей в конюшне сожгла, - заволновался Тихонов. - За что же так лошадей не любить?! Давай выпьем за лошадей.
Не успели мы выпить, как в комнату стали просачиваться работяги. После вчерашнего никто работать не пошел. Услышав, что мы пьем за лошадей, они осмелели и стали задирать Тихонова. Тихонов гордо встряхивал кудрями и поправлял очки - самую умную часть своего лица.
- Ну, ладно, давайте и им нальем,- рассудил Веня. - Только так. В стакане 200 граммов. Я буду спрашивать у вас историческую дату и на сколько лет вы ошибетесь, на столько граммов мы вам недольем. Ну, Тотошкин, когда была Куликовская битва? - - - - О! А Полтавская, Блиндяев? - - О! Суки, так мы вам не нальем ни граммулечки. Задохнуться вам в чаду перегара.
- А может, они с похмелюги не могут, пожалел я дрожащих тварей. - Плесни им на донышко.
- Нет, уговор дороже денег, - Тихонов был неумолим.
- Ну, ладно. Вы вот неделю назад в Евангелие совались. Может, кто хоть первую главу прочел. Ответите - разливаю вам целую бутылку. Есром родил Арама, Арам родил Аминадава, а Аминадав - кого родил? - - - - Ну еще раз, неофиты удрученные.
- И задр ... ные,- добавил Тихонов. Работяги посмотрели на Тихонова с ненавистью.
- Иосафат родил Иорама, Иорам родил Озию, а Озия - кого родил Озия?
- Да Тихонов тоже не знает. Тогда и ему не наливай.
- Я знаю,- встрепенулся Тихонов.
- Ну, скажи.
- Что я, ох...л с горя? Я и так сейчас выпью стаканище - и п...дарики на воздушном шарике. Так-то, милочка.
Вадино любимое выражение: «милочка», «милка моя». Веня подметил, что словечко это появлялось у Вади в самом скотском настроении, в нем была победоносная ехидная подлость. И сравнивал с ленинским: «так-то, батенька».
- Да, ну скажи, Тихонов, как была фамилия Христа.
- Блиндяев! А если скажу, сколько ставишь, халявщик? Литр ставишь?
- Ставлю,- скупердяй Блиндяев побледнел.- Ну, как фамлия?
- Думаешь, не знаю.
- Не знаешь! И на спор поставишь литр!
- Не знаю?
- Не знаешь!
- Не знаю?
Веня был невозмутим и полулежал, разминая характерным жестом кончик носа. А я встревожился. Денег у нас не оставалось. Тихонов мог ляпнуть все что угодно. А Блиндяев мог заартачиться: не такая фамилия. В лучшем случае спор кончился бы перебранкой и разрушил бы нашу мудрую гармонию, в худшем случае - Тихонова бы начали бить, и мне пришлось бы тоже драться. Это двое на троих. Веня не пошевельнулся бы. Он никогда не дрался и ничью сторону не принимал. Лежал бы и потихоньку допивал исподтишка (2).
(2). А как же Тихонов, тебе скажут? (Прим. Л. Любчиковой.)
- Не знаешь!
- Галилеянин! - небрежно бросил Тихонов и гордо отвернулся.
Я вглядывался в Блиндяева. Сейчас он начнет спорить, что фамилия Христа Назаретянин.
Блиндяев отупело поморгал и скуксился. - Откуда ты, Тихонов, знаешь?
- Я, милочка, все знаю и е... твои ландыши. Беги за литрухой.
Блиндяев сбегал и принес. Две бутылки за два восемьдесят семь.
(Продолжение следует)
В «Москве - Петушках» угадан и воплощен тот процесс национальной люмпенизации, который решительно стирал перегородки между общественными группами. Местом встречи интеллигенции и народа становятся здесь мат и алкоголь.
Именно «Москве - Петушкам» было суждено прорвать блокаду, стать точкой отсчета для нового этапа художественного или, по крайней мере, литературного процесса. Более того, по едва заметной цитате из поэмы в человеке можно было узнать своего.