Авторы
предыдущая
статья

следующая
статья

08.12.2009 | Монологи о Венедикте Ерофееве

Игорь Авдиев (Часть 4)

Веня всегда был нелицеприятен, а достоинств, которые он ценил в человеке, он находил все меньше

публикация:

Стенгазета


Текст: Игорь Авдиев

(Продолжение)

Я ушел из дома. Скитался с сектой. Неделями не спал: слушал запрещенную музыку, пел сектантского Окуджаву и толстыми тетрадями переписывал запрещенные стихи. «Никого не будет в доме. Кроме сумерек... » - что должен чувствовать в этих стихах семнадцатилетний сектант, выросший в пугли¬вом Владимире, в трушобной квартирке при свете тусклой двадцатисвечовой лампочки.

...тишину шагами меря,

ты, как будущность, войдешь...


«Будущность» - это, конечно, Вадя Тихонов, «связной из центра». А кто же в «центре»?

- Ну ладно, поедем! - сказал Боря.

На вокзале к нам присоединился Тихонов. Мы купили три бутылки перцовки по 2 рубля 12 копеек и поехали на поезде (электрички тогда не ходили) в Петушки. Боря Сорокин следил, чтобы не было хвоста, а Тихонов снисходительно ухмылялся, как бесстрашный связной из центра. В эту зиму 1966 года снега навалило столько, что автобусы от Петушков довозили только до Ларионова, а дальше - километров двенадцать - пешком. Мы чуть-чуть выпили, чтобы согреться, и пошли. Хроменький Боря все время падал, путался в сугробах и - отставал. Поднялась пурга.

-Это Кузьминична насылает, - сказал Вадя. На дереве шарахнулась ворона.- А вот и она сама!

Решили еще чуть-чуть выпить, а пустой бутылкой запустили в ворону Кузьминичну.

- Ты только, Игорек, потом никому этот путь не показывай. Даже если пытать будут,¬ сокрушался Боря.- Если погубим такого человека! ..

Я понимал величие конфирмации и благоговел перед адептами «центра» - Вадей и Борей.

Чтобы Боря шел уверенней, мы с Вадей взяли его под руки. Боря грянул: «Три танкиста, три веселых друга, экипаж машины боевой!.. » Мы с Вадей подхватили, и так с песнями, падая все втроем, печатая шаг, вошли в деревню Мышлино... Вломились, в крайний покосившийся дом...

Дом - большой пятистенок с сенями и при¬стройками для скотины, с сеновалом. Но зимой отапливалась только одна комната, половину ее занимала русская печь с лежанкой. Через всю комнату тянулась труба от железной буржуйки. Стол у окна деревянный, некрашеный, лавки вдоль. Детская кроватка с младенцем. Радиола с горой пластинок. Изба избою. Что интересного в бочке, если в ней не ночевал Диоген, или в колодце. коли не в него упал Ли Бо. Но...

Музыкою изба звучала...

Старуха метнулась от двери, будто из-под наших ног, и недовольно забубнила. Красивая девка в легком платьице захохотала:

- Ой, Кузьминична, какая ты инфернальная! Они же замерзли! Вадя, Боренька! Сейчас мы вас согреем! Раздевайтесь!

Младенец испуганно встал в кроватке.

Веня поднялся с кровати у печки. Он был рад, но будто стыдился своей радости. Вместо приветствия он сказал, одобряя: - Ну-ну!

Вадя стал рассказывать, ерничая, как Сорокин по дороге выпил все три бутылки. Боря с комическим изумлением стал оправдываться: «Да что ты, Вадя, врешь! Что ты врешь! Веня, он все врет! Он все время врет! Не стыдно тебе, Тихонов! Хоть бы Веню постыдился! Врет и врет, и чего врет!»

Тихонов, довольный, тщеславно залоснился. Игра завязывалась.

- Ладно, ребятишки! - хмыкнул Веня. Давайте по маленькой!

Девка - а звали ее все, и Веня тоже, Зимачихой и была она Вениной женой - подложила в миску квашеной капусты, 11 мы сели за стол. Выпили без тоста. Девка затуманилась и стала приставать то к Боре, то к Ваде.

- А это кто с вами, такой молоденький? Поэт или такой же дурачок, как ты, Сорокин?

Я понял, что нападать на Борю Сорокина - это хороший тон.

- Да, Сорокин, кстати о владимирских поэтах,- сказал Веня. Опять стукача привезли?

- Ой,- запричитала девка, - такой молоденький и уже стукач.

- Да пусть молоденький. Молоденький-то пусть. Плевать, что молоденький. Сегодня - молоденький, а завтра - старый хрен. Стукач и молоденький, и старенький - стукач! Молоденькие эти состариться еще с грехом пополам состарятся, а вот стукачами так и останутся. Стукачами будут, пока им молотком по крышке гроба не постучат. А в этом Владимире поэты, писатели и священники, комсомольцы и говночисты, пенсионеры и журналисты... тьфу, всю сволоту не перечислишь, - все стукачи или доносчики... Во Владимире стучат до соития и после зачатия, и во время зачатия стучат друг на друга. Дошкольники - уже стукачи-любители, пиоиеры -- уже стукачи-специалисты, а в институты принимают такую стукотень, что потом до смерти - сколько бы лет этому падле или этой падлюге ни стукнуло - стукотню из него не выбьешь!

- Ну, что ты, Веня! Игорек - не стукач! -  Боря Сорокин засюсюкал, - Игорек - поэт! Прочти что-нибудь нам!

Я ошалело молчал. Обвинения целили в меня, но били мимо. Скорее мне было жаль города Владимира, такая буря риторического гнева обрушилась на милый древний город моего детства. Боря защищал меня так несуразно! - а Боря всегда бросался на помощь обижаемому, - но так глупо, что только помогал загнать а угол.

- Он - что? В стихах доносы пищет? Ой, как интересно? - Зимачиха подпевала. - Почитайте нам! Налей ему, Вадя!

- Налей, налей, ему, собаке! - сказал Веня,- развяжи ему, гаду, язык.

Вадя быстро предал меня и подливал масла в огонь:

- Да не наливай ты ему, ему и сказать-то нечего. Это же сорокинский выкормыш. Разве может Сорокин чему-нибудь путному научить. Даже доноса порядочного не напишет.

Зимачиха: Совсем, что ли, дементный?

Вадя: Как коза у Кузьминичны.

Зимачиха: Так коза хоть молочка дает.

Вадя: А Авдяша тоже даст, он еще недоеный.

Боря: Да ладно ты, Тихонов! Веня, ты что, доносов боишься?

Веня: Это ты, Сорокин, не боишься! А я - боюсь. Я люблю бояться. Я вот пыток боюсь. Тебя, Сорокин, ногами бить будут, и ничего не отобьют: и ничего не выбьют...

Вадя: Из Сорокина нечего и вышибать, у него ничего ни за душой, ни в сердце (6).

(6). Опять Венька нехорош - чего он тут себя, прекрасного, так поднимает над Борей? Опять же это нам понятно, что тут просто прием такой, да, может, и не прием. А другим это не понять, они Веню захают после таких воспоминаний (прим. Л. Любчиковой).

Веня: Вот-вот. А когда есть что-нибудь за душой и в сердце, человек всего боится. Я, например, щекотки боюсь. Ногами бить будут - еще потерплю с полчаса. А вот щекотаться будут - все расскажу. Чего не знаю, расскажу: и про маму... и бабушку предам. У меня очень много щиколоток и подмышек. Они у меня повсюду. Честный человек должен иметь много щиколоток и подмышек и бояться щекотки. Мне, например, даже Северянина или Елену Гуро много читать нельзя. Я в изнеможении могу факты подтвердить - все!

Я ничего не понимал. Я боялся щекотки всегда, но сколько раз. перебирая на чердаке свои сокровища бумаги и тетрадки со стихами и недавно доверенную мне статью какого-то Альбера Камю, где он «не мог молчать» о бойне в Венгрии 1956 года, я сжимал зубы: не вырвать у меня ни слова врагам. И хотя представление у меня о врагах было комсомольским, я понимал, что комсомольцы из горкома и есть враги, которые захотят отнять у меня мои тетрадки. Они же сказали, когда исключали меня из комсомола за любимого Ницше, что я страшнее убийцы. Потом я видел этих комсомольцев в заграждении вокруг Успенского собора на Пасху. Меня они чуть не избили, и пришлось пробираться в храм хитростью. И в самом горкоме было нечисто. Один знакомый журналист из комсомольской газеты остался вечером в редакции и тайком перепечатывал Гумилева. Случайно зашел редактор и застал его, ничего не сказал и молча ушел. Но бедняга журналист так испугаля, что пришел домой и повесился над кухонным столом. Осталась жена с двумя детьми. Пыток боялся? Или слишком много подмышек было у человека?

Боря: Ну, Веня, я тоже боюсь ...

Веня: Ты, Сорокин, всего боишься, но не боишься щекотки. Я с тобой читал Северянина и катался со смеху - и от молодчаги Северянина, и от того, как ты не смеялся ни в одном месте. Хорошо, Боря, еще о подмышках... Одна девка отсидела семнадцать лет в лагерях, вернулась недавно и отказалась жить в Москве. «Не могу жить в этом городе: здесь кровью пахнет». Ты вот ходишь вокруг Кремля и тебе ничем не пахнет. А я не могу на Красную площадь пойти, мне уже на Пушкинской трупиком воняет. Или вот мы у Вади Тихонова во Владимире сидели с тобой. Сорокин, и ты даже не ежился. А у Вади по соседству с его домом психушка, кладбище с могильной плитой мамы Клима Ворошилова и – о тупицы, не могу! - политическая тюрьма, а повыше монастырь (7), где Лаврентьевскую летопись ребятишки написали, чтобы Дмитрия Донского разбудить на Куликовскую битву, забит гэбэшниками. И  сколько там сейчас славного народа измордовали. От Даниила Андреева и до... да и сейчас там Буковский,  и еще кто-нибудь... Тяжело мне, налей, Вадя!

(7) Древнейший Рождественский монастырь в центре Влади¬мира - гордость интуристовского Золотого кольца - до сих пор запретная зона, даже для упоминания в печати (прим авт.)

Зимачиха: А стукачу налить?

Веня: Налей ему, дураку! Весь Владимир в стукачах. Уже замечено: как монастырь - так сумасшедший дом, тюрьма или детей-инвалидов свезут. А во Владимире как – тьфу!.. А этот мозгляк незатейливый, мерзавец и мозгляк, только что тряпку не сосет!

Я пытался оправдаться: Прости, я чувствую себя...

Веня: Ты себя чувствуй, чувствуй! Себя надо чувствовать! И вести себя надо. Ты себя - веди.

Вадя: Ты – подумай! Ты – подумал?

Мне наливали, но и избивали, поносили, оскорбляли, унижали, загоняли в угол. Я уже потом понял, что это был ритуал. Бессердечно остроумные, немилосердно парадоксальные обвинения обрушивались на новичка. Неофит барахтался: обижался, гневался, заносился от гордости и срывался  в отчаянье. Не одного слабака, дурака, стукача - заплеванного и измордованного выплескивали, как помои, за порог, и он исчезал.

Греки напаивали незнакомца, чтобы вывернуть его нутро, ну, а в наше время так глубоко въелась гордость - в безличность, искренность - в двуличность, срослась харя с ликом, омертвел человек до последней изнанки, что, пока до подмышек доберешься и чтобы он над собой, да с тобой неумолимым, вместе рассмеялся… Теперь у всех комплекс величия и мания неполноценности (острота «сектанта» Валеры Маслова).

На каком-то стаканчике и после очередного выверта издевательств я с кухонным ножом бросился на Веню. Тихонов точно выбил нож. Веня сидел задумчивый, мял пальцами кончик носа. Очнулся и лениво протянул: «Ну-ну! Зачем ты, Вадя, помешал дураку. Может, у него единственный в его жизни искренний взлет». Младенец заплакал.

На протяжении Вениной жизни на него бросались с кулаками, замахивались ножом, стреляли из ружья… Тихонов всегда оказывался рядом. Веня всегда был нелицеприятен, а достоинств, которые он ценил в человеке, он находил все меньше.

Я обмяк, сгорел и уплелся вон из избы. Ночью стужною ношу тащить по бесконечным сугробам в Петушки? Я вернулся в сени. С сеновала сверкали кошачьи глаза. Провалился на двор. Зашуршала коза. Я открыл какую-то дверь, пролез в темень, лег в уголке, натащил на себя пыльное старье-рванье и забылся.

Утром я проснулся от пристального взгляда. На меня скосил глаза профиль в коричневой беретке. Рядом с ним бородач и глядеть на меня не хотел. Другой в тоненьких очках вообще отвернулся в светающее окошко. По бревенчатым заиндевевшим стенам висели портреты - Вагнер, Сибелиус, Брамс, Дворжак. Я узнал Мусоргского и успокоился,


О Мусоргский! Посредством нот

Исполнил все на свете...


Мусоргский смотрел на меня с сочувствием. Я запахнулся в цветастый половик. И увидел ящик, который мне служил подушкой. Яшик был доверху набит тетрадями и блокнотами. Я взял одну тетрадь, другую. Гекзаметры, ямбы, рондели, газели, хокку, дольники, верлибр, триолеты...

Одна тетрадь была переполнена «Сатириконом» - Евгений Венский, Иван Козьмич Прутков, Василий Князев, Сергей Горный, Саша Черный...


Царь Соломон сидел под кипарисом

И ел индюшку с рисом.

У ног, как воплощенный миф,

Лежала Суламифь...

В двадцатом веке по рождении Мессии

Молодые человеки возродят твой стиль в России...

Надежда Тэффи...

Он ночью приплывет на черных парусах,

Серебряный корабль с пурпурною каймою,

Но люди не поймут, что он пришел за мною,

И скажут: «Вот луна играет на волнах!»

Как черный серафим три парные крыла,

Он вскинет паруса над звездной тишиною,

Но люди не поймут, что он уплыл со мною,

И скажут: «Вот она сегодня умерла...»


В другой тетради - Леконт де Лиль, Франсуа Коппе, Франсуа Претерен, Махтум-Кули, Иоаннес Иоаннисиан, Вагиф, Юсуп, Шабенде, Зелили, Сеид-Назар Сеиди, Кеминэ, Молла-Непес, Тань Сы-тунь, Эдвин Робинсон, Карл Сэндберг, Вэчел Линдзи.


...Мумбо-Джумбо вас задушит.

Мумбо-Джумбо вас задушит.

Мумбо-Джумбо вас задушит.


(Окончание следует)



Источник: "Театр", №9, 1991,








Рекомендованные материалы



Опознавательный знак (2)

В «Москве - Петушках» угадан и воплощен тот процесс национальной люмпенизации, который решительно стирал перегородки между общественными группами. Местом встречи интеллигенции и народа становятся здесь мат и алкоголь.


Опознавательный знак (1)

Именно «Москве - Петушкам» было суждено прорвать блокаду, стать точкой отсчета для нового этапа художественного или, по крайней мере, литературного процесса. Более того, по едва заметной цитате из поэмы в человеке можно было узнать своего.