22.04.2009 | Книги

Между небом и плесом

О книге стихов Константина Гадаева "Июль"

Не стану утверждать, что эта небольшая, концептуально заключенная в обложку цвета неба и воды книжка была совсем не замечена читателями и критиками. На ее долю достались две или три доброжелательные микрорецензии, а Тимур Кибиров, чьи строки соседствуют с тютчевскими в эпиграфе к книге, печатно признался, что хотел бы числиться автором нескольких ее стихотворений.

Тем не менее, пристального внимания «Июлю» до сих пор уделено не было, при-том, что книга Гадаева тщательного прочтения и перечтения несомненно заслуживает. Попробую хотя бы отчасти исправить эту несправедливость.

Для начала мизантропически признаюсь: я не люблю стихов большинства современных российских поэтов. То есть (формулируя точнее и подробнее), не могу дать себе внятных ответов на элементарные, «школьные» вопросы: зачем все эти стихи писались, и для чего я их теперь должен читать? Почему поэт вообразил, что мне нужно знать именно об этих, а не каких-нибудь иных особенностях и оттенках его мироощущения? Чтό, по-зощенковски выражаясь,  автор хотел сказать своим произведением?

Читая книгу Гадаева, эти вопросы себе просто не задаешь, хотя речь в ней ведется о событиях вполне обыденных, с каждым из нас случавшихся. В «Июле» рассказано о том, как замученный злой московской суетней «заложник столичных улиц», проводит сла-достные летние деньки в средней полосе России, в поселке Горбово, вместе с женой (ей посвящена вся книжка) и детьми, к которым обращено одно из лучших ее стихотворений:

    Вот это, дети – настоящий,

  а это – отражённый лес,

  что, вверх тормашками висящий,

  полощется среди небес.

    Небес – таких же отражённых,

  как будто в воду погружённых.

    Чуть золотой. Немножко синий.

  Белёсый – из-за облаков,

  Он, может, даже и красивей.

  Но нет в нем ягод и грибов.

Отпускная dolce vita изображается в «Июле» неторопливо и обстоятельно, со мно-жеством мелких, дневниковых подробностей. В предметный реестр гадаевской книги органически вместились и заржавленный шоссейный указатель «Горбово 3», и дышащее «в старой супнице» «сухое вино», и «чёрный ливень», который «рушится на капюшон // одолженной у местных плащпалатки», и крохотный лягушонок на тропинке, и «коровий тёмный глаз», таинственно блестящий в хлеву, и «взбесившийся» гидроцикл, и «у ног плеснувший окунёк», и много еще чего другого…

    Как разнородно всё и рядом,

  одним охваченное взглядом.

  Есть лишь контраст, но нет разлада.

Так Гадаев воспевает гармоническое единство окружающего мира.

Читая его книгу, мы то и дело испытываем почти физиологическую радость от точ-ности описаний знакомых нам самим ситуаций и впечатлений. Эта радость узнаванья — одно из самых больших удовольствий, которыми может одарить поэзия. А потом, далеко не сразу, мы замечаем, что немудреный горбовский быт мягко подсвечен в «Июле» чудесным, льющимся с небес светом.

И тогда приходит понимание, что в книге Гадаева нам удается встретиться с настоящей христианской поэзией, не тронутой скучной нравоучительностью и не опоганенной, как это сплошь и рядом случается, пышной стилизаторской славянщиной. Сделав это важное и неожиданное открытие, мы принимаемся перечитывать «Июль» заново.

Теперь от нас уже не укроется, что гадаевский лирический герой не только созерцает, но и действует. Он не просто пассивно наслаждается жизнью в первозданной телесной и душевной чистоте и освежением своих впечатлений о мире, как в зачине одного из стихотворений книги:

 
    Дождь, одиночество – запретные слова

  здесь наполняются каким-то строгим смыслом.

  Не школьная тоска, – а слёгшая трава.

  Не Муза блёклая, – но Пакальная Мыза,

а изо всех сил пытается раствориться в природе, слиться с ней, срастись с ней, как в финале этого же стихотворения:

    Пусть Баха отпищит мобильник в темноту.

  Разуться, дать ступням срастись с прибрежным илом.

  Не смаргивая капель: Господи, я тут, –

  Шепнуть, – и больше нет меня нигде… помилуй.

Может быть, подобные попытки предпринимаются потому, что именно в горбовском пейзаже, как в детской картинке-загадке или стихотворении Тютчева поэт с трепетом и счастьем распознает отображение Божьего Лика? Похоже, что да. Неслучайно Гадаев пользуется таким сравнением-уподоблением при описании узнаваемой бытовой картинки:         

    По Селижаровке, как в море Галилейском,

  два рыбака медлительно плывут…

    И растворяются в горячем зыбком блеске.

Метафизически окрашенный мотив «горячего блеска» преображен в мотив «расплавленного золота» христианской свободы в том стихотворении книги, где счастливый миг слияния человека с Богом через абсолютное подчинение человеческой воли воле Создателя знаменательно совмещен с высшей радостью отпускника — безрассудно детским прыжком вполне себе взрослого мужчины, «стокилограммового» отца семейства в воду: 

    Блеснёт в глаза, стремителен и жгуч,

  о плоскость плёса преломлённый луч:

  поджав ступни, теряя равновесье,

  теперь Тебе, Господь мой, предан весь я,

  в прыжке прорвав кристальную плеву,

  упругим брассом раздвигая воды, –

  из серебра тоски моей плыву

  в расплавленное золото свободы.           

Но в том-то все и дело, что полная гармония между человеком и Богом достигается лишь на краткие мгновения, поскольку современный человек, ослабленный разъедающей его душу тоской, оказывается неспособным совершенно излечиться от нее даже в раю. Или в Горбово. Да и внешний мир с его политикой и войнами, всегда готов коварно напомнить современному человеку о своем существовании:

    Изгнанные раз из рая,

  мы ль создать дерзаем свой?

  Среди третьей мировой.

Или — еще неожиданней:

    Бесшумно спустился паук с потолка

  спецназовцем, точку готовящим к штурму…

Не из этой ли пугающей ассоциации родилось короткое гадаевское увещевательное стихотворение, обращенное к жене, в котором отвратительной телевизионной современности с завидным упорством противопоставляется обретенный горбовский рай?

    Свой страх уйми.

  Рисуй с детьми.

.  Трясись над ними.

    Не с нами СМИ.

И мы –

не с ними.

Здесь (хотя это можно было бы сделать и раньше) настало время обратить внимание на еще одну особенность книги Гадаева, резко выделяющую «Июль» из ряда современных ему поэтических сборников. Разумеется, неплохо чувства добрые лирой пробуждать, но хорошо бы еще уметь делать это отлично. Сколько мы знаем безнадежно испорченных исполнением книг, написанных людьми, которым явно было, что сказать... Константин Гадаев своим «Июлем» доказал, что исполнительского мастерства ему не занимать. Взять хотя бы финал только процитированного стихотворения, где «СМИ» противостоит «нам» не только на лексическом, но и на фонетическом уровне:

    Не С наМИ СМИ.

  И мы –

    не С ниМИ.

Подобные гроссмейстерские поэтические ходы обнаруживаются едва ли не в каждом стихотворении «Июля», только делаются они неброско, без нажима и футуристической эффектности.

Гадаев подолгу корпит над каждым словом, сдувает с него пылинки, вслушивается в него, проверяет, подгоняет. Метафоры и другие тропы он расходует бережно, чуть ли не по-плюшкински скопидомно. Гадаевское слово — это отобранное, выверенное слово, слово, мечтающее о пронзительной и прекрасной точности.

В качестве образца достигнутой поэтом точности и вместо общего итога к этой заметке мне очень хочется подарить читателю свою самую любимую строфу из «Июля», в которой заветная мысль Гадаева воплощена в зримый образ изящно и без единого случайного слова, то есть — по-настоящему мастерски:         

    Зависнув в воздухе, метнулась стрекоза,

  в прозрачных крылышках, зелёно-голубая,

  что Божье бытие способна доказать,

  по ломаной кривой малинник огибая.