31.10.2005 | Pre-print

Новый Гильгамеш

Мы публикуем фрагмент книги "Культы и культура: от Елены Блаватской до Рона Хаббарда", посвященный Георгию Гурджиеву

Когда родился Георгий Гурджиев, не знает никто. Сам он называл 1866 год, сестра его — 1877, многочисленные западные биографы — разные даты от 1870 до 1886 года. Когда однажды Гурджиев проходил через паспортный контроль в Нью-Йорке, выяснилось, что родился он в далеком будущем — в визу вкралась опечатка. Самого гостя из будущего это нисколько не смутило. “Так и есть, — сказал Гурджиев ошеломленному пограничнику, — пропускай!”

Умер он 29 октября 1949 года в американском госпитале в Париже, окруженный сонмом рыдающих учеников, ждущих последнего наставления гуру. “Ну вы и вляпались”, — сочувственно проворчал Гурджиев и испустил дух.

Самоучка с Кавказа, производивший неизгладимое впечатление на русских богоискателей, парижских авангардистов, лондонских психоаналитиков и американских миллионеров, он оставил после себя учение о том, как не пропасть в этом худшем из миров.

 

Искатель истины

В 1927 году в Париже Гурджиев начал писать по-русски свою автобиографию. Работал он над ней много лет, по ходу дела рукопись была переведена на английский и французский ближайшими его учениками – Альфредом Ореджем и Жанной Зальцманн – и в этом виде изучалась ближайшим окружением в качестве учебного пособия. В начале шестидесятых гурджиевцы, решив, что тайное должно стать явным, издали мемуары под интригующим заголовком “Встречи с замечательными людьми”. И попали в точку. Мода на загадочных учителей с Востока росла на глазах, книга пошла нарасхват, и в начале семидесятых была экранизирована Питером Бруком, также подпавшим под обаяние гурджиевского Метода.

Сегодня книга производит странное впечатление. Гурджиев рассказывает какие-то побасенки об «искателях истины» из российского дореволюционного захолустья. Под развалинами древних городов они откапывают ветхие карты, и с их помощью находят монастыри, где хранится древняя мудрость. В одном из них в далеком Кафиристане (так раньше назывался нынешний Нуристан на северо-востоке Афганистана) обитают братья Ал, Сез и Джованни – чьи имена будто взяты напрокат у клоунов из бродячего итальянского цирка. Ничего себе, хранители мудрости…Написано все это без малейших следов литературного дара и напоминает слабую пародию на Елену Петровну Блаватскую. Но облик автора угадывается в мемуарах без труда.

Сообразительный мальчишка, родившийся в семье бедного плотника из малоазийских греков на задворках российской империи (тогда Алекcандрополь, потом Ленинакан, теперь Гюмри) на лету схватывал любое ремесло — от сапожного до железнодорожного. В школе недоучился, пел в церковном хоре, работал, где придется, промышлял мелким мошенничеством. Возможно, со временем разбогател бы на базарных аферах в силу природной ловкости. Но жизнь сложилась иначе – мальчишку, как магнит, притягивали знания. Причем, знания необычные, его манило все сверхъестественное: цирковые гипнотизеры, прорицатели из народа, воскресшие мертвецы, дервиши, дьяволопоклонники-йезиды… 

Ближайший ученик Гурджиева Петр Демьянович Успенский позднее объяснял это тем, что сверхъестественное окружало его гуру с детства. «Он провел юные годы в атмосфере волшебных сказок, легенд и традиций. «Чудесное» вокруг было подлинным фактом… Все это вместе взятое уже в детстве породило в нем стремление к таинственному, непонятному, магическому». Но что породило аналогичную тягу у него самого – столичного мальчика из интеллигентной семьи? Видимо, с этим надо было родиться. 

У человека с такими наклонностями неизбежно возникает желание и собственную жизнь превратить в волшебную сказку. У Гурджиева, в отличие от многих, это получилось.

Его мемуары – это проекция образа мага, покорившего тысячи сердец, на те годы, когда он в полной безвестности бродяжничал по восточным окраинам Российской империи, видимо, забираясь и в сопредельные с ней области. Государственные границы в ту пору охранялись не слишком строго.

Основополагающий миф о древней мудрости, хранимой тайными братствами посвященных, он позаимствовал из теософской литературы. Отсюда параллели с «потаенными годами» Блаватской, на которые указывает в своей превосходной книге английский исследователь Питер Вашингтон. Подобно неутомимой мадам Гурджиев «добирается» до Тибета, хотя мудрость все же обретает на более знакомом ему мусульманском Востоке. Сам он вполне осознавал эти параллели и даже посмеивался над ними, уверяя своих доверчивых учеников, что у него был роман со старушкой. Но у тех с чувством юмора дело обстояло неважно, и они на полном серьезе отыскивали доказательства, пусть и не любовной, но связи. Так рождались «побочные мифы» о том, что в одном из своих писем Блаватская предсказала - следующим великим учителем восточных идей в Европе будет учитель восточных танцев. Об этом упоминается в книге гурджиевца Кеннета Уокера, но таинственное письмо так и не удалось отыскать даже дотошному Питеру Вашингтону.

 

Встречи с волшебником

Гурджиев попадает в Москву где-то в 1912 году. Видимо, с целью заработать да посмотреть, чем живет и дышит один из главных городов России. Культурные центры всегда притягивают талантливых самоучек. И вскоре понимает – восточная мудрость ценится в Москве не меньше восточных ковров. Немалая часть интеллигенции уверена – истинное знание кроется в глубинах народной жизни, в таинственной Азии, которая, как подводная часть – верхушку айсберга, влечет страну в таинственное будущее. Отсюда интерес к околоправославным сектам («воплощение народной души») и к теософии («мудрость Востока»). Обладая мощным чутьем, Гурджиев быстро оценил ситуацию на рынке духовных ценностей, и сделал надлежащие выводы. Первое свидетельство о его московской деятельности встречается в мемуарах англичанина Пола Дьюкса, в ту пору студента консерватории. Иностранец, влюбившийся в Россию, - это всегда барометр настроений, царящих среди местной интеллигенции. Конечно, кроме музыки Дьюкс увлекался и теософией, и народом-богоносцем, а поэтому неудивительно, что однажды познакомился с таинственным азиатом, который показал ему, как правильно читать Иисусову молитву, особо популярную в сектантской среде.

Положив руку англичанина себе на грудь, он пропел молитву на одном дыхании и на одной ноте. Руку будто ударило электрическим током, и Дьюкс стал первым иностранным учеником Гурджиева.

Однако ко времени встречи весной 1915 году в Москве со своим главным учеником - Петром Демьяновичем Успенским (1878—1947) – Гурджиев понял две вещи: надо выходить на новый уровень знакомств, а на этом уровне – главное не внешние атрибуты учения, а его суть. Успенский был журналистом с именем, да еще имел репутацию весьма знающего теософа. Известный философ С.Л.Франк не поленился отрецензировать его книгу «Tertium organum» в журнале «Русская мысль», где выделил Успенского из числа прочих оккультистов, каковых всерьез не рассматривал. Правда, Николаю Бердяеву он не глянулся: в письме жене философ назвал его скептиком и не очень талантливым. Скептик-оккультист — неожиданное сочетание, но Успенский действительно совмещал в себе изрядный скепсис в отношении всего, во что не верил, и экзальтированное приятие того, чему доверял.

Подобная психология не редкость для оккультиста – в свое время Владимир Соловьев подметил ее у Блаватской. При знакомстве с Гурджиевым проявились и скепсис и экзальтация. Незадолго до знакомства Успенский прочел в одной из московских газет о том, что в Москве некий индус сочинил либретто к балету “Борьба магов”. Речь в нем шла о восточной магии – от чудес факиров до священных танцев. Петру Демьяновичу не понравился крайне самоуверенный тон статьи, но газетные писаки так обычно и рассказывали о «загадочном Востоке».  Индиец, сочиняющий балеты в Москве, в любом случае был диковиной, и Успенский перепечатал сообщение в своей газете, добавив - «в балете будет все, чего нельзя найти в настоящей Индии, но что путешественники жаждут там увидеть». Здесь он опирался на собственный опыт, поскольку только что вернулся из путешествия по Индии и Цейлону, где искал следы тайных обществ. Ничего подходящего не нашел, и это его окончательно убедило, что общества существуют, просто искать надо было правильно. Он-то думал, что они существуют на «ином плане бытия», то есть предавался пустым мечтаниям, и проглядел реальное чудо. «Чудо» настигло его в Москве, и звали его Георгий Иванович Гурджиев. Познакомил их то ли родственник, то ли приятель Гурджиева, скульптор Сергей Меркуров, чьи памятники Тимирязеву и Достоевскому до сих пор украшают Москву.

Встретились они в небольшом московском кафе. Гурджиев всегда питал страсть к шумным забегаловкам, и его ученики подозревали в этом умысел – нарочно затрудняет общение, чтобы больше ценили его идеи - достающееся даром обычно не ставят ни в грош.

Перед Успенским сидел человек с пронзительными глазами гипнотизера. Уверенным голосом он излагал невероятные вещи, и на любой вопрос у него находился ответ. За всем этим проступали смутные очертания некоего архипелага – новой системы тотального знания. Вместе с тем Успенский, франт и столичный житель, не мог не заметить, что собеседник его одет безвкусно, усы у него, как у приказчика, а главное - говорит с кавказским акцентом (в те времена это значило не совсем то, что сейчас – выходцев с юга больше презирали, чем побаивались), и при том немилосердно врет, намекая на связи в высшем свете. У Петра Демьяновича возникает образ: переодетый индийский раджа или арабский шейх с непонятной целью разыгрывает роль кавказского простолюдина.

Наживка проглочена – с непонятным самому себе упорством Успенский настаивает на повторной встрече. Вскоре выясняется, что Гурджиев владеет неким знанием, следы которого журналист тщетно искал в Индии. Оно объясняет все беды современного человека, а главное — помогает от них избавиться. Единственное условие — подчинение учителю. Успенский принимает это условие. Почему — объясняет его роман “Странная жизнь Ивана Осокина”, написанный до знакомства с Гурджиевым. Герой книги накануне полного житейского краха встречает волшебника, который предлагает ему начать жизнь заново. В надежде что-то изменить герой соглашается, но ждет его тот же печальный финал. Овладевшая Успенским жуткая идея Ницше о бессмысленном круговороте бытия (вечном возвращении) кого угодно приведет в отчаяние. Человек в таком состоянии готов на отказ от собственной воли, лишь бы выскочить из безжалостного колеса.

Не один Успенский в ту пору это чувствовал — ощущение себя игрушкой в руках безликих сил (мистических, исторических, общественных) томило многих. Шла бессмысленная и беспрецедентно кровавая война, и это после всех благодушных и жизнерадостных разговоров о научно-техническом прогрессе и достижениях цивилизации. Какой к черту прогресс, какие достижения, - размышлял Успенский, глядя на грузовик со свежеструганными костылями, кативший по Литейному. «В горах костылей для еще не оторванных ног, скрывалась особо циничная насмешка над всем тем, чем люди себя обманывают». Весь-то прогресс в том, чтобы уродовать все больше людей, загодя готовя им деревянные подпорки. «Чего же вы хотите? – отвечал Гурджиев на сетования ученика. – Люди  - это машины; а машинам положено быть слепыми и бессознательными… Бессознательная деятельность миллиона машин с необходимостью завершается разрушением, истреблением».

 

Надуть Бога

Итак, человек — это машина, которая не может сама себя починить. Такова  ключевая идея Гурджиева, на которой держится вся его система. У человека нет постоянного “я”, оно все время меняется под влиянием разных обстоятельств, сегодня ты один, завтра другой, и так всю жизнь. И все эти “я” тупо и автоматически выполняют свою работу, которая тоже навязывается им извне. Человек – не венец творения, подобно другим видам органической жизни, он существуют для нужд Земли, и шире – всего космоса.  Космос нуждается в человеке-биороботе - вырабатываемая им энергия питает Луну, которая, в свою очередь, отдает ее другим планетам. Вселенной совершенно ни к чему нарушать эту «пищевую цепочку», более того, есть особые силы, которые удерживают человечество в «планетарном плену», не дают ему обрести разумность, ибо это нанесло бы космосу большой вред. Природа таким образом заинтересована в существующем порядке вещей, природу же Гурджиев пантеистически отождествляет с Богом.

Но выход все-таки есть. Не для человечества, а для отдельного человека. Его преимущество заключается в том, что он мал, и в большом хозяйстве природы его потеря может пройти незамеченной. Он просто должен ее, природу, перехитрить. Сделать это трудно, но трудности идут на пользу – только преодолевая препятствия, индивид развивает в себе те качества, которые необходимы ему для удачного бегства. А также для кое-чего еще. Потому что человек, переставший быть двуногой пищей бога-природы, обретает вечную жизнь.

Это гурджиевское рассуждение напоминает мифы о трикстере, который обводит богов вокруг пальца, добиваясь главного их сокровища - бессмертия. Во «Встречах с замечательными людьми» Гурджиев вспоминал, что его отец рассказывал ему легенду о Гильгамеше, добывшим цветок бессмертия, но не сумевшим им воспользоваться. То, что не вышло у древнего хитреца, Гурджиев намеревался совершить сам, и научить этому горстку избранных.

 

Бегство в бессмертие

Чтобы перестать быть автоматом, надо понять, как этот автомат работает. Обычный человек ничего не делает сам. Все, что с ним происходит – случается под влиянием тех или иных внешних обстоятельств. Эти влияния производят определенные желания, те в свою очередь порождают какие-то мысли. В результате человек совершает противоречивые волевые действия, вызванные хаотичными желаниями и мыслями.  О воли как таковой здесь речь не идет (какая воля у автомата?), за нее ложно принимают некоторое постоянство желаний. Свободная воля может быть только у сознательного Я,  управляющего своими мыслями и уж тем более желаниями, которые в свою очередь подчиняют себе тело. Но такое Я, осуществляющее контроль над всем человеком, а стало быть преодолевающее его материальную ограниченность – бессмертно. Оно не может принадлежать гомо сапиенсу в том виде, в каком мы его знаем.

Теософы утверждали, что у человека четыре тела – физическое, астральное, ментальное и причинное (то есть «тело воли», поскольку оно содержит в себе причины своих действий). Нет, возражал Гурджиев, человек рождается только с одним телом – физическим, но может вырастить в себе остальные три. В них и обитает высшее Я. Таким образом человек – сам кузнец своего бессмертия.

По Гурджиеву, в мировых религиях указаны три пути к бессмертию: путь факира, путь монаха и путь йога. Факир кладет всю свою жизнь на овладение физическим телом, как он его только не истязает, чтобы подчинить своей воле – прижигает огнем, годами держит без движения под солнцем и дождем. Но гипертрофия воли не сопровождается развитием эмоций и интеллекта. Работа монаха сосредоточена на эмоциях, он подчиняет их высшему чувству – вере. Но для того, чтобы воспользоваться плодами веры, нужно развить физическое тело и способность мыслить. Путь йога – это путь знания. По Гурджиеву, йог ближе всех подходит к бессмертию, он знает, куда идет, но для того, чтобы достигнуть своей цели, ему нередко не хватает воли. Не смотря на различия, все три пути схожи в том, что они требуют отрешения от мира. Но именно это и сложнее всего сделать современным людям – религии Запада выродились, школы йоги европейцам недоступны (Гурджиев явно не предвидел мощного прорыва на Запад восточных религий), оккультные и спиритические кружки убоги (конкурентам никакого спуску!). Поэтому Гурджиев предлагает публике свой «четвертый путь». Он годится для тех, кто не хочет менять образ жизни, потому что предполагает культивацию всех сфер сразу – физической, эмоциональной и интеллектуальной, а всем сразу лучше заниматься в гуще жизни – поводов для работы больше.

Путь этот хорош еще и тем, что требует у идущего не веры, а понимания того, что от него нужно. И не надо заниматься бесполезными вещами, которые традиционные пути сохранили именно в силу своей традиционности. Да и быстрее получится, если подналечь на все одновременно. Не говоря уже о том, что это путь хитреца  – пока честные и упертые йоги, факиры и монахи бредут по своим путям, хитрец может выведать секрет, как их всех обогнать. Купить ли, в книжке старинной вычитать или просто у кого-то стащить.

Так говорил лукавый Гурджиев своим ученикам, и понятно было, что секрет свой он не иначе как спер. Недаром поминал Гильгамеша.

 

Бог и дьявол в одном лице

Образованные ученики Гурджиева не раз замечали, как в разговорах с ними он на лету подхватывает что-то новое и тут же выдает за свое. Мозг у него был как губка — свойство нередкое у талантливых самоучек. На мой взгляд, это свидетельствует не только о внешних обстоятельствах возникновения учения, но и о его сути. Оно - результат диалога интеллигентского оккультизма и народного мистицизма, который в случае Гурджиева окрашен своеобразной смесью православия и мусульманства. И, конечно, личностью самого учителя.

Главное в Гурджиеве – стихийный материализм (даже знание он рассматривает, как материальную субстанцию – сколько убудет в одном месте, столько прибудет в другом). Для мыслителей из низов это неудивительно. Вся их жизнь – борьба с косной материальностью, из плена которой они тщатся вырваться.

Это интеллигенты могут позволить себе роскошь быть идеалистами, они могут впасть в нищету, но ежедневная борьба за жизнь, которую никто вокруг в грош не ставит, им все же незнакома. Вырваться из плена Гурджиеву помогает вера в чудесное, но даже его он рассматривает с материалистической точки зрения – небесное приковано к земному неразрывной «пищевой цепочкой».

Вторая доминанта гурджиевской натуры близко связана с первой – это сила воли. Он знал, что из плена жизненных обстоятельств можно вырваться только мощным усилием, рассчитывая лишь на себя. Аналогичным образом и метафизическое спасение зависит от силы характера.

Бог вряд ли поможет, а вот дьявол будет всячески препятствовать твоему спасению. Стало быть, в учениках надо развивать волю, но сделать это можно лишь тогда, когда они тебе абсолютно верят. Ты должен стать для них богом, чьим указаниям они беспрекословно следуют. А в какой-то момент оборвать пуповину и вытолкнуть на волю. И сделать это дьявольски безжалостно. Но тут возникало неразрешимое противоречие – пытаясь воспитать в своих учениках волю, он лишь подавлял ее своей собственной. Вокруг него возникало энергетическое поле, и все в нем казалось возможным, но за его пределами мир становился еще более обыденным и пустым. Вернуться в такой мир было страшно, и внутренняя зависимость от учителя возрастала.

Бог и дьявол в одном лице – вот кем хотел стать Гурджиев для своих учеников. Вокруг этого стержня формировалось его учение, в котором стихийный гностицизм (в народных сектах Бог нередко на равных сражается с дьволом) соединялся с элементами оккультизма - от пифагорейства до наставников человечества. Как только теория оформилась, Гурджиев незамедлительно приступил к практике. Случилось это летом 1916 года.

 

Приключения дачников

Жизнь российских дачников начала века подробно описана в литературе. Городские жители, попадающие на лоно природы, невольно начинают подражать ей, освобождаются от обычных условностей. Люди, привыкшие к умственной деятельности, открывают для себя прелесть простого труда (благо, недолгого и добровольного). Меняется жизнь тела, чувства обостряются, душевные разговоры затягиваются до глубокой ночи, а то и утра, стремительно завязываются дачные дружбы, бурно протекают дачные романы. Лучшего места для психологических экспериментов не придумать.

Второе военное лето Гурджиев с учениками проводит на вакациях в Финляндии. Собрались самые преданные – психиатр Л.Стьорнваль с женой и пациентом, математик А.Захаров, Успенский со своей будущей супругой Софьей Григорьевной, приятельница Гурджиева Юлия Островская, на которой он тоже со временем женился. Учитель показывает им  дыхательные и двигательные упражнения, Успенский вдобавок еще и постится. Результат не заставляет себя ждать – многолетний искатель чудесного наконец обретает его.

Успенский начинает слышать голос учителя «как бы в груди около сердца» и вступает с ним в телепатическую связь. Он впадает в странное состояние, и начинает ясно видеть, что большинство людей вокруг него – живые автоматы, пребывающие в глубоком сне.

Это состояние повергает его в сильное эмоциональное напряжение, и он жалуется учителю. Но вы же сами стремились к этому, отвечает Гурджиев, вы-то сейчас не спите. В целом Успенский истолковал свою встречу с чудесным положительно – благодаря ей он впервые преодолел свой могучий эгоизм и осознал правоту толстовского непротивления злу. Но в его описании сверхчувственного контакта с Гурджиевым сквозит испуг. Возможно, он почувствовал, что вместе с эгоизмом теряет и свободу.

Дачная жизнь между тем продолжалась, но уже на новом месте, да и все меньше походила на дачную. Навестив вместе с Успенским своих родителей в Александрополе (ученик умилился тому, как учитель почтителен со старичком-отцом), Гурджиев на обратном пути остается в Кисловодске и поручает Успенскому привезти туда остальных членов группы. Тот понимает, что из охваченной революционным психозом страны надо бежать, пока не поздно, но выполняет поручение учителя. С собой на воды он захватывает и супругов Гартманов. Томас - автор балета «Розовый цветок», идущего в Петербурге с участием Нижинского и Карсавиной, Ольга – готовится к карьере оперный певецы. Приехал и математик Захаров (но лучше бы ему было не приезжать). Гурджиев к тому времени снял дом на Пантелеймоновской улице в Ессентуках.

 

Кладбище машин

Цель коммунаров – перестать быть машинами. На машину можно воздействовать физически с помощью специальных упражнений, когда одна рука делает одно, другая совершенно другое, а каждая нога занята своим отдельным делом. На этом принципе строятся гурджиевские танцы - Гурджиев учил, что так человек освобождался от диктата тела, более того, обретал контроль над ним. Другое упражнение заключалось в том, что учитель командовал ученику “стой!”, и тот обязан был остановиться, чем бы в это время не занимался. Оказавшись в крайне неудобной позе, он начинал по-новому осознавать себя, и разрывал круг привычного автоматизма. Кроме того, упражнение способствовало развитию воли, потому что часто команда «стой» заставала в такой позе, удержать которую было чрезвычайно сложно.  

Гурджиев стремился, чтобы его ученики совершали сверхусилия, потому что «по гамбургскому счету» засчитываются только они. Например, им следовало не просто поститься, а сопровождать пост физическими действиями – бегать по жаре, стоять с вытянутыми руками, прыгать и т.д. При этом неумолимый учитель пугал, что все эти упражнения только предварительные, настоящие – гораздо труднее.

Однажды упорному Успенскому удалось испытать, какие плоды может принести сверхусилие. Шагая на месте и особым образом регулируя дыхание, он почти довел себя до обморока, но в какой-то момент достиг необычайно приятного состояния – волны радостной дрожи прошли по телу, но тут кто-то вошел в комнату, и состояние ушло, чтобы больше уже никогда не вернуться.

Машину можно ломать и иными способами — через интеллект и эмоции, - учил Гурджиев. Отсюда неразрешимые загадки, ставящие учеников в тупик, публичные исповеди перед группой, которые дают эмоциональную встряску, непредсказуемое поведение учителя, отлучение им учеников, наносящее тем психический шок, и т.д.

Обычно, пишущие о Гурджиеве указывают на то, что свои упражнения он заимствовал в основном из суфийского арсенала, с которым ознакомился во время странствий по Средней Азии. Упоминается также сходство с дзен-буддизмом (передают фразу Д.Т. Судзуки – «дзен для Запада», брошенную великим популяризатором буддизма после выступления гурджиевцев в Нью-Йорке), но оно скорее типологическое, о контактах Гурджиева с наставниками дзэн ничего неизвестно.

Действительно, идея танцев, вероятно, возникла под влиянием суфийской «самы» (ритуального кружения). Но если «сама» вводит суфия в экстатическое состояние, подготавливает его к мистическому соединению с Богом, танцы нарушают слаженную работу тела, чтобы оно перестало работать в автоматическом режиме. И только. Упражнение «стой» было тоже, по всей видимости, заимствовано у суфиев, которые называют его «ист». Но оно служило подготовкой для передачи бараки – духовного благословения. Цель Гурджиева, как известно, иная – разрушить человеческую машину.

Казалось бы, безжалостная непредсказуемость Гурджиева по отношению к ученикам сродни поведению наставников дзена. Но те «взрывают» обыденное сознание для того, чтобы на его месте возникло сознание новое. Тезис северного буддизма о тождестве сансары и нирваны они толкуют в том смысле, что, достигнув нирванического просветления, человек остается в сансаре, но действует в соответствии с новой системой координат. Для чего же ломает «человеческие машины» Гурджиев?

Сам он учил: когда машина сломана, управление берет на себя некий центр, о котором в нормальной жизни мы и не подозреваем. Человек напрямую подключается к космической энергии, которая обычно доходит до него окольными путями, отмеренная злым надсмотрщиком-демиургом. Он сбежал и теперь свободен. В этом основное отличие гурджиевского учения от суфизма, дзена и других видов мистицизма.

В них человек освобождается для того, чтобы достичь высшей цели – Бога ли, нирваны. У Гурджиева он бежит от собственной природы, подвластной злому творцу, чтобы украсть у того бессмертие. Но что это за бессмертие, украденное у врага рода человеческого, Гурджиев не объясняет.

 

Скифское золото 

Неожиданно Гурджиев распустил группу, ему не сиделось на месте — посреди неразберихи и хаоса Гражданской войны он решил двинуться на юг. Убедив большевиков, что ему доподлинно известно, где спрятаны скифские клады, он получил мандат начальника археологической экспедиции и, главное, спирт на отмывку золотых украшений. Последовали за ним самые стойкие – супруги Гартманы, Стьорнваль, Юлия Островская, да еще несколько человек. Успенского среди них не было – он не снес непредсказуемости учителя и решил держаться от него подальше. Поставив диагноз: создатель системы не выдержал напряжения и сошел с ума, но сама система истинна. В конце жизни Успенский (ему удалось чудом выбраться в Британию) опубликовал английский перевод своего романа “Странная жизнь Ивана Осокина”, переписав конец. Когда герой по второму разу попадает к волшебнику, тот говорит ему: я помогу вам выскочить из колеса, но за это вы отдадите мне пятнадцать лет жизни. Все же не душу, и на том спасибо. Так Успенский оценил роль учителя в своей жизни.

Наконец, зимой 1919 года путешественники оказались в Тифлисе. Там Гурджиев встретился с Жанной Зальцман, одной из немногих, сохранивших верность учителю до конца его жизни.

Ученица Эмиля Далькроза, Жанна давала уроки танца по его системе. «Священные танцы» Гурджиева покорили ее воображение – летом 1919 года она со своими учениками впервые показала их публике. С тех пор танцы окончательно стали фирменным блюдом в обширном меню Четвертого пути.

В Тифлисе Гурджиев нашел, наконец, своему учению и подходящую оболочку - Институт гармонического развития человека. Он внушил грузинским меньшевикам, что для получения международного признания им необходимо учредить таковой под его началом. Но когда их власть зашаталась, быстро перебрался в Константинополь.

 

На вершине

Потом последовали Берлин, Лондон и, наконец, Париж. Открытие института стало idee fix Гурджиева — эзотерику захотелось общественного признания. И он его получил.

Изнуренная войной Европа хотела утешиться и развлечься. В спиритических салонах вызывали тени погибших, в дансингах лихо отплясывали фокстрот. В учении Гурджиева духовные поиски сочетались с экстатическими танцами. И это вдвойне отвечало духу эпохи.

Недаром в ту пору таким успехом пользовались дионисийские пляски Айседоры Дункан и мистериальные балеты Рудольфа Штайнера. В 1922 году у вдовы знаменитого адвоката Лабори, защищавшего Дрейфуса, была куплена вилла под Фонтенбло и заново открыт Институт гармонического развития человека.

В Фонтенбло Гурджиев наконец-то добился того, к чему шел всю жизнь – с ним, самоучкой с дикого Кавказа, на равных общались светочи культуры. В России ему это не удалось, он так и не сумел свести знакомство ни с петербургскими символистами из круга Вячеслава Иванова, ни с московскими мистиками уровня Андрея Белого. Самая крупная дичь из его улова были Успенский да Гартманы, как ни крути - фигуры второго ряда. Во Франции, а потом  в США среди его знакомцев, а то и почитателей числились Гертруда Стайн, Эптон Синклер, Фрэнк Ллойд-Райт, Харт Крейн, Рене Домаль, Д.Г.Лоуренс (которому Гурджиев не понравился, что вполне объяснимо – английский певец мужской доблести во всех мужчинах видел соперников). О нем писали «Дейли Миррор», «Нью Стейтсмен», «Нью Рипаблик».

Думается, что в конечном итоге причины, превратившие его в «притчу на устах у всех» были те же, что сделали кумиром интеллигентского кружка в России. Западные интеллектуалы 20-30-х годов поклонялись народу не меньше, чем русские интеллигенты начала века. Для этих и тех – народ  хранилище вековой мудрости, не испорченное технической цивилизацией. Или коллективный субститут Другого, вера в которого сходит на нет. Или экзотическое нечто, таящее в себе первобытную мощь.

С авангардистами его объединяла мечта о разрушении старых форм, включая и привычный облик человека. Могла ли она объединить его с авангардом прогрессивного человечества - коммунистами? Вряд ли. Как всякий эзотерик, он презирал массы. Правда, ходили, слухи, что в тридцатые годы Гурджиев собирался на побывку в Россию. Тогда в Кремле сидел другой выходец из кавказских низов, который лечил бессмысленным трудом не горстку затюканных интеллигентов, а многомиллионный народ. Обмен опытом не повредил бы обоим.  Инстинкт самосохранения не подвел Гурджиева, и он остался завсегдатаем парижского “Кафе де ла Пэ”, где принимал благоговеющих адептов, подкрепляя себя неизменным арманьяком и одаривая щедрыми чаевыми официантов. Но, в конце концов, ему это наскучило, и он умер.