30.03.2009 | Нешкольная история

Осколки зеркала

Работа десятиклассницы из Ростова-на-Дону Марии Кахрамановой

АВТОР

Мария Кахраманова на момент написания работы — ученица 10 класса, школы № 104, г. Ростова-на-Дону.

3-я премия на IХ Всероссийском конкурсе Международного Мемориала "Человек в истории. Россия — XX век".

Руководитель — Светлана Евгеньевна Миронова

Говорят, память как разбитое зеркало: если собирать осколки – можно пораниться.

И действительно, узнав о том, что произошло с моей семьёй, я почувствовала душевную боль…

До начала «эпохи репрессий» в России жила славная семья. Она была полна умных интеллигентных людей: биологи, физики, врачи, химики, военные, художники – кого уж только среди них не было. И даже актёр Фёдор Волков, основавший один из первых театров в России.

У Дмитрия Николаевича Лебедева были все основания уважать себя: сын провинциального священнослужителя, он после окончания духовного училища решил пойти другим путём и поступил на медицинский факультет Томского университета.

Учился за свой счёт, подрабатывая всеми возможными способами, чтобы оплатить учёбу. Факультет окончил с отличием. Стал настоящим специалистом, заведующим областной малярийной станцией, инспектором облздравотдела, преподавателем мединститута, секретарем Омского медицинского общества.

Были у Дмитрия Николаевича и основания гордиться сыновьями. Старший, Юрий, продолжил дело отца, работал санитарным инспектором в Барнауле; младший избрал профессию архитектора, и уехал с молодой женой на Дальний Восток трудиться начальником технической части в село Камень-Рыболов. Дочка их, полуторагодовалая Светлана, жила пока с дедушкой и бабушкой в уютной квартире особняка по улице Коммунистической (который, кстати, дожил до наших дней, в нём располагается Омская писательская организация).

Справка:

«3-й отдел располагает данными, что в г. Омске проживает Лебедев Дмитрий Николаевич, врач и зав. Омской малярийной станцией… б/партийный, служил в Колчаковской армии в казачьих войсках дивизионным врачом, имел чин, приравненный к генералу. 

До революции был продолжительное время в Германии в научной командировке по изучению постановки санитарного отдела в германской армии. Имел близкие связи с великим князем Николаем Николаевичем Романовым… Поддерживает связи со служащими датского телеграфа. Настроен антисоветски. Подозревается в шпионской деятельности в пользу одного из иностранных государств, а потому полагал бы Лебедева Дмитрия Николаевича подвергнуть аресту с производством тщательного обыска на его квартире и по месту работы…» («Омское дело» // Газета «Труд». 2002).

Справка появилась на свет 30 июля 1937 года, 1 августа был выписан ордер на арест, а на следующий день за Лебедевым пришли.

Обыск не разочаровал бдительных сотрудников УНКВД: кроме трёх телеграмм и нескольких писем, блокнотов, фотокарточек «с личностью обыскиваемого» был найден портрет Николая II.

На первых допросах Дмитрий Николаевич держался уверенно, позволял себе спорить со следователем. Но шутить с ним не собирались. Допросы ужесточились, шли один за другим. Участвовал ли в расстрелах коммунистов и революционных рабочих? Какое отношение имел к колчаковской контрразведке? На все эти вопросы доктор отвечал отрицательно, да и не мог иначе. И в годы первой мировой войны, и в годы гражданской он не стрелял в людей, а лечил. И не носил никогда звание генерала. По должности войскового врача ему были положены полковничьи погоны. 18 августа – и это был уже третий допрос за день – он начал «сознаваться». Что послужило причиной тому, ясно: в деле фигурирует имя начальника 4-го отдела УГБ капитана Саенко. А о его способах «разговорить» любого подробно рассказали те, кому удалось вырваться на свободу. Позже он сам за пытки и издевательства над арестованными был привлечён к уголовной ответственности и покончил с собой в камере.

В застенках УНКВД к тому времени томились многие известные в городе врачи. На них уже «повесили» вспышку сибирской язвы в 1936 году, случаи заболеваний брюшным тифом на Омском железнодорожном узле.

Но, по версии следствия, цели их были куда масштабнее: врачи собирались отравлять колодцы и водоёмы, заражать население и военнослужащих инфекционными заболеваниями. Причём каждый по своему профилю: окулист Рапис – трахомой, Пепеляев – дифтерией и ангиной,  Лебедев соответственно малярией.

Некоторые «признания» доктора вызывают горькую улыбку: «В 1930–31 гг. читал лекцию в мединституте на тему «Паразитология». Высказал, что этому (заражению населения) способствует недоброкачественность съестных продуктов, употребляемых в учреждениях общественного питания. На вопрос одного из студентов: «По-вашему, кооперация занимается распространением заразы?», ответил: «Не только этим, но ещё и растратами». Этим самым я компрометировал в глазах студентов систему советской кооперации и общественного питания». Кается доктор и в том, что «умышленно не принимал никаких мер к тому, чтобы в Омской психлечебнице больные малярией предохранялись от укусов комаров»…

Только больной или подлый ум мог принять эти самооговоры за факты вредительства.

9 января 1938 года из доктора выбили «личные показания». А 4 декабря в его деле появилась новая справка: «Находящийся в Омской тюремной больнице заключенный болен экссудативным плевритом… прогноз сомнительный».

14 января 1939 года начальник тюрьмы № 1 и начальник медсанчасти составили акт о смерти доктора Лебедева. Так трагически, на тюремной койке, униженным и оболганным закончил свой земной путь достойнейший человек, всю свою жизнь посвятивший медицине. Через десять дней было вынесено постановление о прекращении дела: «…следственные материалы сдать в архив». Подписал его капитан Саенко. А ещё через несколько дней – одного за другим – стали выпускать врачей, имена которых фигурировали в деле Лебедева. Дело врачей лопнуло, как и многие другие дела.

В марте 1989 года Дмитрий Николаевич Лебедев был реабилитирован прокуратурой Омской области. В постановлении указано, что в этом деле даже «подпись от имени Лебедева вызывает сомнение в её достоверности».

Знал ли Дмитрий Николаевич, что его младший сын Александр был арестован на Дальнем Востоке ещё в мае 1937? Ему также ставили в вину знакомство с сотрудниками датского телеграфа, обвиняли в контрреволюционной и вредительской деятельности. В декабре Александр был расстрелян. Молоденькую жену его, Нину, за три месяца до ареста родившую вторую дочь, расстреляли в сентябре 1937 года как шпионку и террористку. Родным сообщили, что Нина и Александр получили по десять лет без права переписки.

Родился Александр Лебедев в мае 1911 года в Змеиногорске. Но всё его детство и юность прошли в Омске, где жили родители, и в Томске, где он учился в университете. Учился на архитектора, но перед этим окончил музыкальное училище по классу фортепиано и композиции. Начал писать музыку, но потом вдруг решил стать строителем и уехал в Томск. Учился блестяще, награждался грамотами и даже студенческой поездкой по странам Европы, что для тех времён было событием невероятным.

Позже познакомился с Ниной Владимировной Пахотиной и женился. Некоторое время был одним из ведущих архитекторов Омска. Реконструировал два крупных административных здания и концертный зал. А потом, по зову Родины, отправился из Омска в Камень-Рыболов руководить строительством пограничного военного объекта. И это были последние годы его жизни.

Нина родилась в Иркутске в 1914 году, как дочь офицера белой армии была исключена из института в Томске и уехала в 1935 г. в Омск, где вышла замуж и родила дочь – Свету, а потом уехала с мужем на Дальний Восток. В 1937 г. у Светочки появилась сестричка – Элла.

Не имея возможности жить вместе с детьми в условиях стройки на Дальнем Востоке, молодые оставили старшую дочь у родителей Александра, а младшую – у родителей Нины.

Сразу после рождения младшей Эллы начались гонения. Наступила эпоха репрессий. Приговор: шпионаж и участие в военно-фашистских террористических группировках. И не стало двух молодых талантливых людей. Остался лишь казённый листик: «Реабилитированы за отсутствием состава преступления». Дети остались сиротами.

А следом – новый удар. Арестованы родители Нины в Новосибирске, уже немолодые люди, воспитывающие внучку Эллу.

После ареста в опечатанной квартире, спрятанная под кроватью осталась онемевшая от страха трёхлетняя Эллочка. Добрые люди, соседи, вытащили её через форточку, спасая от страха и голодной смерти.

Отец Нины, Владимир Пахотин, окончил с отличием сначала Омский кадетский корпус, а затем Санкт-Петербургское военное училище. Во время первой мировой войны женился и пошёл воевать в чине капитана. Из-за ранения вышел в отставку. После революции был сослан в Омск, а потом в Томск. Чтобы как-то прокормить себя и свою жену, он вынужден был работать слесарем на водокачке, бухгалтером в артели и за подачки писать портреты «сильных города и их жён».

Арестовали его с женой практически одновременно. Пытки, допросы и унижение. В результате их причислили к членам фашистско-террористической группы. Скромный бухгалтер, в прошлом офицер, инвалид первой мировой войны, и машинистка, оказывается, шпионили в пользу Японии и вели контрреволюционную агитацию.

Владимир Петрович Пахотин не дожил до расстрела – умер в тюремной больнице, Вера Семёновна была расстреляна. Пятилетней Элле предстоял долгий путь по детдомам.

Сиротство

Сиротство обоих детей, Эллы и Светланы, после смерти бабушек и дедушек стало ещё горче. Дети остались совсем одни.

Одна из девочек попала в интернат для сирот, вторая – сначала в сибирскую ссылку с другой бабушкой Варей, а потом, после её скоропостижной смерти, – к дяде (сводному брату отца) на попечение.

Встретятся сёстры снова ох как не скоро… Они дети «врагов народа», о них умалчивают, их не ищут. Ведь  реабилитация всех загубленных родных будет только в 1958 г.

Что осталось в памяти Светы из этого времени? Вот, что говорит она сама: «Папа меня видел младенцем. Я его не помню. Говорят, что он принёс меня из роддома и от растерянности положил на рояль. Все засмеялись, и кто-то сказал: «Ну, быть ей пианисткой». Папа уехал на Дальний Восток, а мама позже к нему уехала через полгода. У меня есть фотографии с бабушкой, с дедушкой. И одна фотография у меня есть с мамой. Дедушку я практически тоже не помню. Один только эпизод. Он меня взял на руки, поцеловал, но был небритый, ну… недостаточно хорошо бритый. Я помню, как сказала: ой, какой ты колючий. Больше я его не помню, мне было очень мало лет.  А к музыке я всё время стремилась, и играть на фортепиано было моей мечтой всю жизнь. Но «играла» я на полосе бумаги, где сама рисовала клавиши и на слух писала ноты».

Расскажу о жизни моей бабушки во время ссылки и до смерти ее бабушки Варвары Лебедевой (Корсак), дочери капитана кавалерии казачьего сибирского войска.

С началом войны их со Светланой выселили как «врагов народа» из комнаты, где они жили. Им почти ничего не позволили взять.

«Бабушке разрешили взять с собой сундучок  и маленький чемоданчик, меня и всё. Библиотека, рояль, мебель, ну, в общем, всё-всё ценное осталось, даже папины студенческие вещи не разрешили забрать. И отправили в деревню, где мы жили всё военное время, а бабушка работала лаборантом и получала немного денег и тарелку постного супа для себя (уносить домой не разрешали)».

Бабушка шестидесяти лет и внучка шести лет выживали, как могли. Сажали неумело огород, пилили и кололи дрова для печи, собирали картофельные очистки по дворам, обрезки кормовой свёклы. Бабушка иногда лечила малярийных больных, получала за это мешочек зерна или немного молока.

Был даже такой случай: «В деревне, куда нас эвакуировали, у нас были соседи. Они заводили  то свинью, то корову. Но они знали, что мы голодаем с бабушкой.  Чтобы не просто так вот дать кусочек сальца, а чтоб заработали, попросили меня нарисовать портрет их большой свиньи. Я нарисовала большую розовую свинью, они повесили её на стенку и дали нам кусочек сала. Бабушка растягивала его, варила картошку в мундире, толкла, отрезала по крохотному кусочку этого сала и тёрла им кожуру  картошки».

И ещё случай из сибирской ссылки: «В Сибири зимой оттепелей не бывает и всё время мороз. А молоко, не всегда же есть молоко у коровы, и его на зиму в мисках морозят, складывают в мешок и хранят на улице. Бабушке иногда давали молоко, но очень мало. Мы морозили  его в маленьких консервных баночках. А молоко замерзает так: внизу молоко, а сливки вздуваются бугорком сверху и замерзают. Я с голоду – ели варёную кормовую свёклу –  пробиралась в кладовку и сгрызала эти сливки. Летом, когда было очень голодно, дети  снимали кору у дерева, а под корой был сладковатый слой «камбия». Мы ножом соскабливали и ели, потому что очень хотелось есть».

И ещё осталась память у Светланы Александровны о той ссылке: она, наевшись перезимовавшего на току зерна, заболела тяжелейшей некротической ангиной и несколько дней не могла вообще ничего глотать, даже воду.

Так, живя в бедности, но заботясь друг о друге, жили бабушка и внучка.

В 1944-ом году Варвара Александровна Лебедева перевезла Свету в Омск и оставила её у дальних родственников, сама она была еще высланная. В 1945 ей разрешили въезд в Омск, но без представления жилплощади и работы. Полгода они прожили у знакомой, не имея никаких средств к существованию и подрабатывая за скудную еду.

Спустя два года, когда должны были освободить сына Александра после десяти лет заключения, она пошла в справочную НКВД, а там ей сказали, что он и Нина умерли ещё в начале заключения. Вечером она вернулась к внучке Светлане туда, где их приютили. А ночью во сне умерла от инсульта.

И тогда Свету взял к себе дядя, сводный брат Александра. Попав в его семью и  переехав с ними в Москву, моя бабушка Света окончила в столице среднюю школу с серебряной медалью.

Но неприятности возникли при поступлении в институт. На физмат не взяли из-за репрессированных родителей. Вот так прошлое, словно чёрная метка, поставила крест на будущем. Но Света не сдалась и при поддержке дяди поступила в 1-ый Московский мединститут.

А что же в это время было с сестрой Светы – Эллой?

После ареста матери трёхмесячная Элла осталась со своей бабушкой Верой Семёновной Пахотиной и четыре года жила в ее семье в Новосибирске.

После ареста дедушки и бабушки Пахотиных в октябре 1941 Элла, которую соседи спасли из опечатанной квартиры, попала в детдом.

Элла Александровна рассказывала: «Во многих детских домах, в которых мне пришлось жить, царили законы зоны: слабый подчиняется сильному, прав тот, кто сильнее, слабый работает на сильного и т. д. Меня спасало то, что я много читала и могла ответить на многие вопросы, на которые дети гораздо старше меня не знали ответа, короче, спасал авторитет знаний. Одежды в детских домах всегда не хватало. Однажды, когда я из-за болезни вынуждена была не пойти в школу и остаться одна в детском доме, мне очень захотелось в туалет. Все «удобства» в этом детском доме были во дворе. Я поискала валенки, валенок не было, их надели те, кто ушёл в школу. Пришлось мне, в ноябре месяце, бежать в туалет босиком по снегу, периодически поджимая одну ногу и стоя на другой, согревать первую. Потом обратный путь, который, естественно, был трудней. И это не было чем-то исключительным, так делали все».

И ещё одно воспоминание:

«В детских домах у детей часто обнаруживались лишаи на голове. Однажды их (всех подряд, и мальчиков и девочек) вылечили очень быстро, облучив рентгеновскими лучами настолько, что у всех выпали волосы».

В 1951 Эллу направили вопреки её желанию в Искитимское педагогическое училище. Она  окончила его по специальности учитель-воспитатель детского дома. Возвращаться снова в детский дом не хотелось, даже в роли воспитательницы. Поэтому Элла Александровна уезжает в Омск, поселяется у тёти Лизы, устраивается на работу ученицей сверловщицы.

Жизнь у тёти была не безоблачной. За проживание приходилось платить, а ведь нужно было ещё и питаться, покупать одежду, в детдомовской-то было стыдно ходить.

Одновременно с работой она училась в 10 классе школы рабочей молодёжи. Окончила её, как и Света, с одной четвёркой и серебряной медалью. А потом поступила на радиотехнический факультет Томского политехнического института.

Получила диплом о его окончании и начала работу в Омском научно-исследовательском институте приборостроения – сначала в должности инженера, а через год – старшего инженера. Вышла замуж. Родила двух детей. Умерла она рано от рака крови.

Отличница

А тем временем Светлана Александровна, моя бабушка, после окончания института как отличница была рекомендована на кафедру института. Однако перед распределением она вышла замуж за сокурсника.

Но жизнь бабушки с мужем не сложилась. И она с моей маленькой мамой переехали в Ростов, и бабушка поступила в Ростовский противочумный институт, где она и работает до сих пор.

В институте Светлана Александровна прошла длинный и трудный путь от младшего научного сотрудника до заведующей лабораторией. Стала сначала кандидатом наук, потом доктором и профессором. Её знают в стране и за рубежом. У неё много учеников. При содействии сотрудников института ей как «дочери репрессированных» выделили однокомнатную квартиру, а потом, в качестве награды за достижения в науке, дали ордер на двухкомнатную, где мы втроём сейчас и живём. До получения жилья бабушка с мамой ютились то у знакомых, то снимали углы и даже жили одно время в кладовке без окон, где помещалась одна кровать и чемодан, и залезать на эту кровать нужно было прямо с порога. В ту пору жилось трудно. Денег катастрофически не хватало даже на еду. Бабушка перешивала старьё, только чтобы одеть маленькую дочь. У неё было одно пальто на все сезоны: подошьёт безрукавку из старого одеяла – пальто зимнее, отпорет – демисезонное, накроет плечи прозрачной клеёнкой – плащ.

Жить негде было, да и работала бабушка с утра до позднего вечера. А дочь её, моя мама, обитала в основном в недельных садиках.

Сначала это был садик РОНО, где ночующие дети от голода забирались на кухню и грызли засохшие корки и сырые луковицы. Потом был приличный заводской детсад. Но мама росла, отлично училась в школе и не доставляла бабушке хлопот. Окончив школу, мама подумывала о поступлении в институт театроведения, но все-таки пошла по стопам своей матери и поступила в медицинский. Светлана Александровна и мама даже некоторое время работали вместе. Сейчас мама работает на фирме ЗАО «Фармацевт +», а моя бабушка, очень любящая свою работу, трудится в РОСТНИПЧИ. И гордость наша не в титулах, а в том, что мы сохранили историю семьи.

Мы живём втроём. Но помним обо всём и стараемся не терять связи с другими нашими родными и хранить память о тех, кто умер.

Мне хочется надеяться, что крепкие родовые корни позволят нам выстоять в беде и печали.