20.02.2009 | Pre-print

Вспоминая лето-12

Литовский дивертисмент закончился

Окончание. Начало здесь.

Сусанночка весело проводила время в обществе кишиневского назорея и его аккомпаниаторши, обладавшей прекрасным «туше» и разделявшей его сложные чувства к Израилю: с одной стороны, у нее там жил муж, с другой стороны, он там жил не с ней.

Отъев у Сусанночки полпиццы – с одной стороны, пицца это не мое блюдо, с другой стороны, мне хотелось есть – я двинулся по периметру стола, вступая в разговоры, если представлялся подходящий случай. Перемолвился парой слов с немецкой студенткой, которую через пять минут бы не узнал. Она собиралась еще три недели колесить по Белоруссии на велосипеде, прежде чем вернуться в Гамбург. На это я сказал, что увижу Альстер раньше ее: тридцатого играю в гамбургской опере – правильнее было бы сказать, сижу в гамбургской яме. В ее глазах я вымахал сразу до небес. («В гамбургской яме... о!...» О, высококультурные  немцы, как нам мало надо.)

Слева от посла был свободный стул – кто-то ушел. Попросив позволения, я подсел. С послами я еще за столом не сиживал, даже с отставными, больными. Пиджак поношен – покупал, когда еще был здоров? Меня ранила покорность, с которой он после концерта ждал на улице, что кто-нибудь, может, подвезет. Или посадят в такси. Я недоумевал, как он сюда добрался. Теперь же, видя его в большой шумной компании, порадовался этому. В конце концов, он был послом не в Саудовской Аравии и не в Абу-Даби, а в Израиле. Я питал к нему приязнь.

Он вырос в Швеции, потом перебрался в Штаты, но вместо того, чтобы стать «американским консулом в свободной Литве», как это мы прочили Маше Венцлове, сделался послом свободной Литвы в Израиле.

Его речь изобиловала ошибками, типичными для иностранцев, учивших русский, но не считавших его изучение своей главной задачей. По его словам, переезжая из страны в страну, он учил языки, но одновременно забывал уже выученные.

Так пришлось заново учить литовский (возможно, это была шутка, но я уже говорил: когда шутишь, надо предупреждать). Упомянул, что между Вильнюсом и Каунасом «искрит». Я об этом слышал и от других: пригожая многоязыкая Вильна – и Ковно, истинный очаг национальной культуры.

 Для литовского посла в Израиле Холокост – тема номер. Я подивился его прямоте: первые гетто создавались в местах с преобладающим литовским населением. Из Пабради, например, в гетто сгонять стали поздней. Оккупационные власти полагались на литовцев, полякам веры не было. При одинаковой любви тех и других к евреям, эти два народа в своем отношении к немцам существенно отличались друг от друга. По-видимому, какое-то время этим отличием можно было пользоваться.

(Несколько снимков в альбоме, и под ними папиной рукой написано: «Пабради, лето 1953 года». Хозяина звали пан Кулевич. Два дома, хозяйство. Застреленная бешеная собака, свежая земля на том месте, где ее закопали. Между двух сосен гамак, из которого Зямик устроил качели. Гамак превращается в Цилины руки: выпав из него, я ударился головой о корень сосны и потерял сознание. Сосновая кора – идеальный строительный материал для корабликов. С кошелкам едут за клубникой – в полосатых пижамах, какие носили на дачах и на курортах. Паровоз. Окна вагонов провалились в черноту – незастеклены? В хозяйском доме на стене картинка: кто-то спит, укрывшись простынею, а у постели собралось двое или трое собрались во имя его. «Он умер», – говорят мне хозяева. «А почему его не похоронили?» – «Не сразу хоронят». Странно. Потом дочь пана Кулевича была в Ленинграде, заходила к нам. На лбу волосы уложены «валиком». Сидит за круглым столом, накрытом плюшевой скатертью, поставив на него локоть и подперев висок кулачком. Когда я так сижу за обедом, мне делают замечание. «Почему ей можно?» – «Она же не обедала». Какая разница? В том, что меня обманывают сомнений быть не могло. Сегодня я бы спросил, почему она не обедала.)

Я спросил посла, почему «оккупация», а не «аннексия»? Мы же не говорим «оккупация Боснии и Герцеговины Австрией» – аннексия. Не говорим «оккупация Австрии Германией» – аншлюсс. В эмиграции часто звучали голоса, утверждавшие, что Россия была оккупирована Советами, но поскольку подразумевалось, что в лице инородцев (евреев, латышей, китайцев), то принадлежали эти голоса черносотенцам, клерикалам, вчерашним погромщикам, тем, кто в свое время с надеждой взирал на фюрера немецкого народа, сравнивая его с Жанной д’Арк – этим сравнением Мережковский отличился, стоя уже одной ногой в могиле.

Я искренне хотел услышать доводы в пользу термина «оккупация». В случае их убедительности, у меня не было ни идеологических, ни эмоциональных причин их не принимать. С моей-то «русофобией». При том, что «ОАС» в Прибалтике, по иронии судьбы, наследует тем, кто когда-то преуспел, внушая мне чувство враждебности – по радио, в кино – к этой малопочтенной организации.

Однако есть вопросы, сама постановка которых недопустима. Например, можно ли поставить в заслугу Гитлеру падение безработицы или строительство автобанов? Или были ли положительные стороны у сталинского «менеджмента»?

Вопрос выдавал меня с головой. Только что упомянувший литовский «вклад» в Холокост, посол сделался как передовица «Тиесы». «Это была оккупация», – сказал он, не утруждая себя подысканием аргументов: я покусился на святое. Плюс его недостаточное владение русским.    

Зато на меня ополчилась дама по соседству – без свойств, «тридцать-плюс», говорившая «господин посол» в третьем лице ( «Господин посол хочет сказать...»), чем напоминала придворную даму, последовашую за своим государем в изгнание. Все-таки не то, что мне подумалось вначале: один-на-один со своей немощью. Слона-то я и не приметил.

«Конечно оккупация! У нас было независимое государство!» Она лупила меня лозунгами, а могла б – прямо транспорантом. Мое смирение только успевало подставлять щеки. «Помилуйте, ведь я эту власть ненавидел, как и вы». Удостоил ее сравнения с собой – комплимент, и немалый. «Мы были лишены одного и того же». Нет! Никаких «мы». «Но погодите, чем я хуже вас?» Моя деликатность безмерна. Не спрашивал: чем вы лучше меня? – «чем я хуже вас?». Не оценила. И царская Россия была чудовищна – хотя в защиту царей я слова не сказал. Но это от меня этого ждали: «государства российского», бряцания имперскими кимвалами. Я же всего навсего настаивал на нашем с нею равенстве в ущемлении прав (все комплименты ей, дурище). Нет! Где родились мои родители? Я – очень робко, на цыпочках: вообще-то мама родилась на Украине, когда Украина не входила в состав Советского Союза – какая там была власть двадцатого апреля двадцатого года? Она ходила в еврейскую школу, она спивала мне колыбельную про то, как «батько диток шукаэ». (Вопрос на полях: достаточно ли этого для получения украинского паспорта или необходимо еще пройти тест на знание украинского языка?)

Я мог говорить что угодно, стлаться горным туманом у ее ног – кто усомнился в правомерности термина «оккупация», тот заслуживает головного убора в форме конуса, разрисованного языками пламени. Ему уготован костер и вечные муки на том свете.

«Но не бывает оккупации без коллаборации – можно ли считать Баниониса коллаборационистом?» – «Нет, у него не было выхода». (Замечание на полях: тем не менее я всегда чувствовал себя здесь оккупантом. И остальные тоже. Некоторые, наливаясь при этом сознанием своей силы, некоторые же, как я – сглатывая слюну.)

Баста! Сменили пластинку, литовский дивертисмент закончился. Двух станов не боец, это не про меня. Обоих станов боец – это я бьюсь сам с собою. Формула вечного мира. В действительности моя беда: у меня нет середины, либо колоссально, либо «а ну его». Хотя именно то, что «между», средний класс – это всё. Вместо того, чтобы ставить на него, я говорю ему: «пшол вон». В итоге я один... и разбитые очки, без которых трудно разобрать новый текст.